Колдунья-беглянка

– Тогда, не исключено, она сломается, – кивнул граф Биллевич. – Но именно что – по-настоящему, тут Семен прав. А вы разводите дурные эффекты в ущерб делу…

– Я о деле только и думаю, – огрызнулся камергер.

– Позвольте с вами не согласиться, – мягко сказал Биллевич. – Какие могут быть меж старыми друзьями притворства… Положа руку на сердце, мы оба прекрасно понимаем, что вы, Мишель, пытаетесь убить двух зайцев: и сладить дело, и сохранить ее для себя в качестве любовницы. Я ничего не имел бы против, какая разница… но этот вариант определенно не пройдет. Судя по тому, что вы ее сюда все же притащили, она отказалась добровольно принести клятву? Вот видите… А ведь у нас не так уж много времени. Да и пустых усилий жаль, откровенно говоря. Давайте уж… энергичнее. Как это ни прискорбно, приходится констатировать: девка оказалась столь же неудобным для обработки материалом, как и ее родители. Хотя вы самонадеянно полагали…

– Я рассчитывал! – обиженно вскрикнул камергер. – В конце концов, она в отличие от родителей выросла здесь, успела проникнуться всеми преимуществами барского житья-бытья, и логично было предположить, что…

– Вы ошиблись, – сказал граф. – Яблочко от яблони недалеко падает… К сожалению, девица продемонстрировала тот же идеализм и глупую романтичность, что и ее родители. Следовало ожидать.

– Значит, вы все же знали моих родителей? – вырвалось у Ольги.

Граф подошел к ней, остановился рядом и словно бы задумчиво, без тени вульгарности коснулся пальцем ее подбородка:

– Ах, ну да… Вы, конечно же, хотите узнать хоть что-то о своих родителях… А что, если придать нашей сделке следующий характер: вы приносите требуемую клятву, а я после этого доскональнейшим образом вам рассказываю все о ваших родителях, вашем происхождении, поведаю массу других интереснейших вещей?

Неужели он рассчитывал, что соблазн окажется слишком велик? Покривившись, Ольга сказала спокойно:

– Ничего я толком не знаю… но судя по тому, что я услышала вот только что, мои родители категорически не одобрили бы мое с вами сотрудничество…

– Наверняка, – сказал граф с еще более ледяным спокойствием. – Они были непрактичны, одержимы дурацкими идеалами, пытались ниспровергнуть то, что никому и никогда ниспровергнуть не удастся…

– Вы уверены? – спросила Ольга.

Граф помолчал. Потом улыбнулся одними губами:

– Знаешь, милая моя девочка, что самое приятное во всей этой истории? Когда я в последний раз видел твоих родителей, мои псы уже выдрали им глотки и выпустили кишки… – он повернул голову и небрежно бросил: – Мишель, давайте заканчивать с этим дурацким театром. Это бессмысленно. Ну, вы меня понимаете, пора всерьез приниматься за дело…

Он отошел. Судя по скрипу, снова уселся в кресло. На его месте появился камергер Вязинский, глядя на Ольгу свирепо, неотрывно, он изо всех сил пытался придать себе презрительное бесстрастие, но получалось это плохо, у него откровенно дергались губы, лицо перекосилось от злости, и он, сразу видно, прекрасно это понимал и злился не только на нее, но и на себя и на весь окружающий мир…

– Подумать, сколько крови ты из меня выпила, стерва… – произнес он сипло.

– Я? Крови? – спросила Ольга, борясь со страхом. – Вы меня ни с кем из своих знакомых не путаете?

– Смеется тот, кто смеется последним, – отчеканил камергер, с большим трудом сохраняя бесстрастность.

И сбросил сюртук, не глядя, куда он упадет, кривя губы, склонился над пыточным столом, навалился на Ольгу, грубо стискивая грудь, шаря ладонями по телу так бесцеремонно и примитивно, словно выполнял досадную обязанность. Она невольно ойкнула, почувствовав себя взятой, – и тут же стиснула зубы, закрыла глаза, замерла в совершенной неподвижности, чтобы не радовать этого скота сопротивлением и криком.

Он-то как раз добивался и того, и другого – насиловал девушку яростно и безжалостно, прижимая к доскам, стараясь причинить боль, хрипло шепча на ухо самые грязные оскорбления и собственные комментарии к происходящему, состоявшие из таких гнусностей, что половины она не понимала вовсе.

Ольга терпела, закрыв глаза, поневоле дергаясь в такт размашистым движениям насильника и пытаясь внушить себе, что находится сейчас где-то далеко отсюда – когда-нибудь это должно было кончиться…

Что-то такое он все же почуял, несмотря на исходившую от него слепую злобу, – взял себя в руки, стал двигаться гораздо медленнее, изощреннее, намеренно затягивая действо, гораздо тише и размереннее нашептывал на ухо:

– Значит, гордая, неприступная, романтичная… Шлюха проклятая, я тебя окуну в дерьмо по самую маковку…

Ольга упрямо отворачивала лицо, злясь на себя за невольно вырывавшиеся порой стоны, повторяя про себя одно: все, что с ней сейчас вытворял камергер, не имеет никакого значения, все рано или поздно кончится, придет освобождение…

Он трудился долго и сосредоточенно, временами все же заставляя Ольгу вскрикивать от боли – но это случалось гораздо реже, чем ему хотелось. Настал момент, когда он все же закончил и встал, растрепанный, с блуждающей гнусненькой улыбкой. Приводя в порядок одежду, повторил:

– Значит, гордая, неприступная, романтичная… Ну, я тебе показал, где в этой жизни правда…

Ольга перевела дыхание, зажмурившись и содрогаясь от отвращения. Потом открыла глаза, и величайшим усилием воли заставила голос звучать почти ровно:

– Ничего ты мне не показал особенного, старый дурак. Видывала я мужские игрунки и побольше, а что до мастерства, то и тут ты на последнем месте. Ну, ничего удивительного – не во всем магия помогает, а? Поздравляю со славной победой, господин камергер. Достижение потрясающее – ухитриться овладеть девушкой, накрепко привязанной к столу… Ганнибал вы наш, титан…

Оглушительная пощечина заставила ее зажмуриться, на губах почувствовался соленый вкус крови. Камергер, как она и хотела, был уязвлен не на шутку. Он размахнулся вновь, но граф Биллевич перехватил его руку и оттеснил в сторону:

– Мишель, друг мой, вы меня поражаете. Неужели вы всерьез злитесь от того, что твердит эта маленькая паршивка? Нельзя же принимать все близко к сердцу, она только и ждет, чтобы вы вспылили, потеряли лицо… Будьте выше этого, старина… – и улыбнулся Ольге весело, дерзко, неторопливо снимая одежду. – Меня, прелестное создание, можешь поносить, как твоей душеньке угодно, могу заверить, что твои причитания не заденут никоим образом, никогда. Я совсем другой, знаешь ли… Не дергайся, а то будет больно…

Он опустился на Ольгу неторопливо, погладил грудь и шею вовсе уж медленно, громко, цинично причмокнул:

– А ты приятная, правда… Побалуем?

Ольга закинула голову, глядя в бугристый сводчатый потолок. Ей казалось, что по ее шее, груди, соскам медленно путешествует раздвоенный язык, ненормально длинный, невероятно холодный, липкий, и отделаться от этого странного ощущения никак не удавалось…

В следующий миг она застонала уже в голос, глаза чуть не вылезли из орбит – низ живота обдало обжигающим холодом, и в нее вошел словно бы невероятно длинный кусок льда, заморозивший все до самого сердца: дикое чувство, пугающее…

– Тихо, тихо… – исполненный насмешки шепоток овевал ее ухо холодом. – Не сдохнешь, сладенькая… Покричи, может, легче будет…

Кричать она не стала, хотя хотелось ужасно. Она уже понимала, что столкнулась с чем-то невероятным и жутким, – мужчины такими не бывают. Внутри нее медленно, сладострастно двигался огромный кусок льда, заливший все тело лютым холодом, временами, казалось, достигавший горла, выморозивший все внутри.

– Нет времени… – шептал граф, проникая ей в ухо липким раздвоенным языком. – Иначе я бы тебе обязательно смастерил очаровательного детеныша, такого, чтобы ты умерла от ужаса, едва родивши… Ну кричи, кричи, тебе же хочется… О-о…

Шепот превратился в поток уже нечленораздельных звуков, не похожих ни на какой человеческий язык, напоминавших то ли клекотание, то ли шипение. Ольга едва сдерживалась, чтобы не завопить во весь голос: граф чувствительно, чуть ли не до крови кусал ее шею и грудь, но эта мимолетная боль оказалась не самым мучительным из того, что с ней происходило, – страшнее и болезненнее всего был ледяной столб, морозивший и раздиравший все ее нутро. Это не человек, смятенно подумала Ольга, мотаясь безжизненной куклой.

Теперь уже не было никаких сомнений, что ее старательно насилует некое существо, ничего общего не имеющее с человеческой породой. Холод и боль достигли невероятных пределов, сознание замирало в нерассуждающем ужасе, Ольга была близка к тому, чтобы окончательно выпрыгнуть из здравого рассудка, невозвратно провалиться в безумие…

Когда все кончилось, она не сразу это осознала – и не поверила своему счастью: лютый холод отступил, и все остальное, боль от укусов и когтей (когтей!) не имела никакого значения…

Чувствуя себя разломанной, опустошенной, она чуть приподняла голову. Граф Биллевич неторопливо одевался – самый обычный человек на вид, обаятельный светский франт… чудище из неведомых глубин. Ольга понимала, что чудом удержала себя на краю пропасти, – еще немного, и она не выдержала бы…

Перехватив ее взгляд, граф улыбнулся открыто и весело:

– Что же вы, прелестница, не торопитесь забросать меня уничижительными эпитетами? Язычок замерз? Ну да, и меж стройными ножками холодит… Если испытываете такую потребность, драгоценная Оленька, не стесняйтесь, ругайте меня на чем свет стоит, я вам не запрещаю, напротив, интересно будет послушать…

Язык у него во рту выглядел самым обыкновенным, человеческим – но Ольга уже понимала, что столкнулась с чем-то другим. Несомненно, именно граф был здесь хозяином, а камергер Вязинский, в сущности – мелкая сошка, мозгляк, нечто ничтожное и незначительное, слуга…

– Вы были приятны на вкус, красотка, – сказал граф почти равнодушно. – Но мне скучно уже, честно говоря… Мишель, вы уж сами распоряжайтесь…

Слышно было, как он удаляется неторопливым, легким шагом. Возле пыточного стола опять объявился камергер, глядя на Ольгу с той же кривой улыбочкой торжествующей мелочи:

– Ну что? Отпробовала настоящего?

– Ты тут все равно ни при чем… – воскликнула Ольга срывающимся голосом. – Ты-то служишь, как ученая собачка за колбасу… Ну? Еще хочешь? Пользуйся случаем, пока я связанная… По-другому у тебя вряд ли получится…

Она не стремилась геройствовать: просто-напросто понимала, что ей больше нечего терять. У иных это вызывает панику и страх, а Ольгу осознание того печального факта, что ей, похоже, пришел конец, бросило в откровенную, веселую злость. Помирать, так с музыкой. Не ползая в ногах.

Было и другое соображение: а вдруг камергер, разъяренный до крайности, ее попросту убьет каким-либо образом? И все сразу кончится…

– Вы оказались бездарным и непроходимо скучным любовником, господин камергер, – продолжала она в осуществление плана. – Меня от вас тошнит… Как права я была, что не согласилась вам отдаться прежде – ощущения оказались бы не из приятных…

Кажется, он все же усилием воли держал себя в спокойствии. Долго смотрел на нее, кривя губы, мечтательно улыбаясь, потом крикнул:

– Степан!

Показался бородатый великан, уже сменивший палаческий кожаный фартук на прежнюю вышитую рубашку, – щеголь, чтоб ему убиться на ровном месте…

– Если ты рассчитываешь, что я тебе тут же перережу глотку, то такой милости не дождешься, – сказал камергер. – По секрету признаюсь, меня так и подмывает прикончить тебя на месте, но это нарушит все планы… Дистилляция, учено говоря… – он заговорил деловито, сухо, чеканя слова. – Времени, конечно, мало – но оно исчисляется не часами и днями, а неделями. Здесь, в доме, двадцать восемь человек быдла, вот вроде этого, – он небрежно указал на невозмутимого Степана, пялившегося на Ольгу с видом голодного нищеброда, узревшего в витрине ресторана отлично зажаренный бифштекс. – И ни один из них тебя не минует. Я их к тебе в очередь буду выстраивать, по дюжине в день… За пару недель я из тебя сделаю не просто грязную шлюху, а подстилку, с которой вытворяют все, что только способно измыслить грязное воображение. Потом посмотрим, что получилось. Если окажется недостаточно, еще через пару недель ты придешь в надлежащую кондицию, не то что словечка поперек не пискнешь – по первому жесту будешь вытворять такое… Я из тебя сделаю такое… Степан!

– Да, барин…

Не отводя глаз от Ольги, камергер сказал торжествующе:

– Нынче же и приступай, голубчик. Пусть малость оклемается, а там отбери человек пять – и валяйте. Слышал, как она тут пыталась дерзить? Вот и сделайте так, чтобы у нее подобные стремления отшибло решительно и бесповоротно. Уловил?

– Не извольте беспокоиться, – прогудел Степан, ухмыляясь. – И орать будет, и маму звать, и живенько шелковой станет.

– Ты уж там… поразнообразнее и обстоятельно.

– Не извольте беспокоиться, уработаем сучонку…

– Ну, убери ее…

Степан проворно развязал ремни, рывком сдернул Ольгу со стола, поставил на ноги, сунул в руки дерюжное платье и подтолкнул к двери. Она брела, шатаясь, чувствуя кровь на разбитых губах, боль от многочисленных укусов и ссадин. Великан бесцеремонно подталкивал ее в спину, бормоча:

– Шагай-шагай, не прибедняйся, подумаешь, двух пропустила…

Тем временем Ольга трезво рассуждала: если очень постараться, можно все же зубами раскромсать дерюгу на полосы, свить петлю – ну, а прикрепить ее к оконной решетке будет уже нетрудно. Грех, конечно, если судить по-христиански, но что поделать… Или, может, вплотную подойти к медведю? Будет, конечно, больно и жутко, но все, надо полагать, кончится очень быстро…

Бесцеремонно огладив ее пониже талии, Степан хохотнул:

– Ну, полежи часок, оклемайся. А потом я тебя первым подомну и так отделаю, что водой отливать придется. Ты, сучонка, даже сейчас привлекательная, так что готовься. Мы барским затеям, может, и не обучены, но в парижских блядских домах гуливали, сопровождая барина в сей веселый град. Ох, я ж на тебе душеньку отведу, такому научишься…

Мастерить петлю слишком долго, отстраненно прикидывала Ольга. Могут прийти раньше. Если у них будет достаточно времени – а так оно и есть – в конце концов и в самом деле превратят в такое, что и жить не стоит. А впрочем, и так не жить… Значит, медведь. Господи, ну что же ты меня оставил-то, я ж искренне пыталась делать что-то доброе…

Степан сильным толчком в спину отправил ее в прежнюю темницу и с грохотом захлопнул за ней дверь. Завизжал засов.

Глава десятая

Терпение и труд…

Она так и стояла у входа, не сделав ни шага, нагая, в тесно обхватившем ее талию чародейском пояске, держа в опущенной руке дерюгу. Четких, ясных мыслей не было – но что-то робко ворохнулось в сознании, и где-то глубоко-глубоко затеплилась надежда…

Камергер оказался забывчив: под потолком все так же горели гроздья зеленых комочков холодного света, медведь стоял в прежней позе, словно набитое искусным мастером чучело, а в воздухе висела полоска зеленого свечения, длиной с пол-аршина. Ольга не могла еще осознать, о чем думает и на что надеется, но поддалась некоему зову.

Пальцы разжались, и дерюга упала на пол. Не обратив на это внимания, Ольга, как завороженная, шагнула вперед, ведомая каким-то непонятным ощущением, – и, протянув руку, решительно ухватила двумя пальцами кончик светящейся полоски, словно обычную ленточку из косы…

И полоска ей поддалась, как обычная ленточка! Ольге не удалось скомкать ее, зажать в кулак. А потом полоска исчезла из руки, и не нужно было разжимать пальцев, чтобы это увидеть, Ольга знала и так…

Медведь, обретя свободу движения и способность соображать, не замедлив, рванулся к ней, и Ольга едва успела отпрыгнуть на безопасное расстояние. Ноги не держали, и она опустилась на пол, тяжко вздохнула. В глазах стояли слезы, хотелось разреветься самозабвенно и обильно, но девушка пересилила себя.

Когда ленточка растаяла в кулаке, Ольге показалось, что она ощутила некий толчок. Осознать его по-прежнему не удавалось, однако что-то определенно изменилось, будто прикосновение к обрывку магии вдохнуло в нее… бодрость? уверенность? силу? Совершенно непонятные процессы бурлили в мозгу. Но ей теперь было легче.

Силы возвращались, хотя и медленно. Оглядев свое истерзанное тело, Ольга горько покривила губы: правда, к счастью, чувствуется, что нутро ей все же не выжгло этим непонятным холодом. Там и сям ощутимо побаливает, подонки постарались на совесть, но ничего, переживем…

Не обращая внимания на бесновавшегося медведя, она отчаянно прислушивалась к себе, будто пытаясь расслышать призыв, прозвучавший на пределе человеческого слуха.

А если… Вспыхнула отчаянная надежда, но тут же пропала, когда после нескольких попыток выяснилось, что все обстоит по-прежнему удручающе и прежние способности к ней не вернулись. И все же, все же… Некая слабинка ощущалась в окружающем, некая щель…

Потом ее обожгло. Мысль была смутной, невыразительной, невнятной… а если попытаться сделать ее четче, рассмотреть поближе?

Ольга так и сидела с закрытыми глазами, привалившись к холодной неровной стене. Происходившее у нее в сознании как всегда, не могло быть выражено человеческими словами и понятиями. Самая ближайшая аналогия – как если бы человек медленно-медленно, с превеликими усилиями, царапал, пробивал булавкой или чем-то похожим, крохотным, слабосильным, однако острым нечто вроде толстой глиняной стены. Выцарапывал по крошечке, пробивал крохотные дырочки, соединяя их в одну, методично и упрямо стремился проделать отверстие… нет, не затем, чтобы вырваться: просто-напросто заглянуть хоть одним глазком за преграду.

Потому что там, за этой преградой, толстенной стеной из воображаемой глины, сухой и слежавшейся, можно было увидеть описание-осознание того, на что она совсем недавно была способна. Непонятно? Ну поди ж ты объясни обычному человеку, что у тебя сейчас происходит в голове…

Неизвестно, сколько времени она расколупывала неподатливую стену. Казалось, целую вечность. И все время сердце заходилось в страхе от того, что влияние прихваченного благодаря камергерской забывчивости кусочка подручной магии могло кончиться, истаять, прекратиться насовсем…

Дыра открылась неожиданно для нее. Это было как если бы пытаться прочитать книжную страницу со значительного расстояния сквозь крохотное, иглой проделанное отверстие. От напряжения даже резало в глазах, острая боль вонзалась в виски – но дело стронулось!

Расширить отверстие не получалось никак – ну что ж, этим и ограничимся, лучше синица в руках…

Ольга всматривалась, только не глазами…

Должен же быть способ как-то избавиться от проклятого пояса? Существуют приемы, которыми сможет воспользоваться даже тот, кто не владеет колдовским искусством – если только знаком с ними досконально. Как любой может открыть незнакомый замок, если имеется ключ. Она ведь помнила, что есть нечто подобное! Скуден список действий или приспособлений, которыми может воспользоваться любой обычный, но все же таковой список есть… Избавление от оков… от пут… это близко… на нее не заклинание бросили, а попросту надели магический предмет, не подкрепленный чарами, предмет этот – сам по себе… А если иначе, в другой стороне посмотреть… нечто маячит, брезжит… клевер! не волшебный четырехлепестковый, обычный… если только тут есть клевер… нет, не разрыв-трава, а разбей-плеть…

Она заплакала в три ручья, теплые слезы залили щеки – плакала от счастья и надежды.

Огромная охапка травы, служившая подстилкой медведю… Если там сыщется достаточно неувядшего клевера и камнеломки, да вдобавок хотя бы один-единственный василек, синий или белый… Должна получиться разбей-плеть, можно попытаться! Хуже все равно не будет…

Медленно-медленно, осторожненько Ольга поднялась на ноги – отлично, медведь, лежавший поодаль от подстилки, не вскочил, не бросился, он тоже живой и устал от беспрерывных попыток достать человека…

Предприятие задумывалось рискованное, но ничего больше не оставалось: в конце концов, смерть в лапах зверя была даже предпочтительнее того жуткого будущего, что ей тут приготовили. А при удаче…

Не один раз тщательно все продумав, представив мысленно путь туда и обратно, Ольга старательно прикинула даже, на какие именно плиты пола будет ставить ноги – сюда правую, туда левую, вон там развернуться и прыгнуть назад…

Тянуть не стоило. Набрав побольше воздуха в грудь, зажмурившись, она окончательно решилась, открыла глаза. И, оттолкнувшись всем телом от холодной стены, метнулась вперед с отчаянной решимостью человека, поставившего все на карту.

Все произошло настолько неожиданно, что зверь в первый миг даже отпрянул к стене с удивленным уханьем и урчаньем. Быстрым движением присев на корточки, Ольга захватила обеими руками охапку травы, сколько удалось, повернулась и кинулась, почти прыгнула, назад.

За ее спиной раздалось злобное рычание, когти громко скребнули по камню – но медведь безнадежно опоздал. И бесновался теперь, вскочив на задние лапы, удерживаемый цепью, брызгал слюной, орал почти с человеческой досадой на то, что его так примитивно провели.

– Да замолчи ты… – сказала Ольга сквозь зубы, роясь в ворохе стебельков и листочков: грязных, перепачканных черт-те чем, большей частью уже завядшие, а значит, совершенно непригодных.

В сгущавшемся полумраке она старательно отбирала то, что могло помочь: василек, синий, но на ощупь не определишь, годится ли… длинные стебельки камнеломки… клевера много, больше, чем нужно, а эти не нужны совершенно…

Понемногу складывалась плеточка, та самая разбей-плеть, знакомая ей ранее лишь понаслышке, никогда не применявшаяся. В подземелье становилось все темнее и темнее – зеленые огни под потолком давно потухли, – и дело продвигалось с трудом, практически на ощупь.

Ну вот, кажется, и все… Затаив дыхание, Ольга взяла левой рукой конец неуклюжей травяной плетенки, чуть размахнулась и ударила ею по кожаному ремню.

Ничего не изменилось. Ремень все так же стягивал талию, не поддавался, как и прежде, несмотря на все Ольгины старания.