Помоги проекту - поделись книгой:
Шагах в десяти от нас, там, куда, будто завороженный, неотрывно смотрел Славка, в стылой ночной темноте на фоне звезд и пнисто-ствололомного хаоса брошенной вырубки… одиноко стоял весь светящийся мертвенным, голубоватым мерцанием человек и неотрывно, с какой-то сатанинской беззвучной ухмылкой смотрел огромными глазищами прямо на нас…
Если бы Славка не визжал так противно…
Ведь где-то кто-то нам уже говорил…
Я не помню, как мы сорвались с места, как мы бежали, как мы очутились в избушке.
Помню только, что даже холод перестал для нас быть таковым. Всю ночь мы с ужасом прождали, что вот сейчас дрогнет под чьей-то неведомой силой избушка, распахнется, несмотря на задвинутую щеколду, старая дверь и…
Однако ничего не случилось, и мало-помалу наступило утро, да такое светлое, чистое, звонкое, что вскоре все происшедшее ночью — да и сама ночь! — показалось нам просто сном, далеким-далеким и уже несерьезным…
Мы выбрались из своего произвольного заточенья на волю.
Лес пел и звенел, радуясь новому дню.
Бум, бум, бум! — барабанил дятел на сухостоине.
— Тиу-ти, тиу-ти! — подавала знать о себе из ельника рябушка, а рябчик ей восторженно отвечал:
— Фию-фию, фиють-тию!
Прилетела рыжая сойка, уселась на крышу избушки и, разглядывая нас, задергала кокетливо своей хохлатой головкой, озорно поблескивая любопытным глазом.
Мы двинулись в ту сторону вырубки, куда вчера не удосужились заглянуть.
То и дело нам стали попадаться грибы, правда, не свежие, а уже подвяленные, а то и сухие, и не на земле, а на ветках деревьев, на их острых сучках.
— Белки на зиму запасли, — объяснил я удивленному Славке. — А вот те грибочки, что на пеньке разложены, — это барсук, известный аккуратист, позаботился…
— Все-то ты знаешь!
— Это мне дед Усков объяснил.
— Стоп! — блеснул вдруг своими верткими глазками Славка, вновь став бесшабашным, непредсказуемым смельчаком. — А почему мы прошли мимо того осинника, за которым ночью светящийся призрак нас напутал? Что там, интересно, сейчас? Пошли, поглядим!
Я не возражал.
Мы вернулись.
И что бы вы думали?
Точно на том месте, где ночью горел синеватым огнем человеческий силуэт, сейчас торчал высоченный, двухметровый остаток сломленного древесного ствола, от полу и до щербатого верха облепленный тугими опятами.
…Только многие годы спустя, будучи уже пожилым, я узнал, что грибницы опят могут светиться во тьме.
Точно так, как гнилушки.
ВСТРЕЧА У ОЗЕРА
Я только что вышел из кедрача, по которому в бесплодном поиске ранних июльских маслят отмахал километров с десяток, и, усталый, спустился по откосу в пойму Кети, к тихой воде небольшого сонного озера.
Зной стоял нестерпимый, и мне захотелось напиться.
Напившись, я сбросил куртку и сапоги и с удовольствием присел на прохладную травку почти у самой кромки глинисто-песчаного берега. Взбаламученная мною вода в заводи вскоре успокоилась, посветлела, и по ее зеркальной поверхности снова запорскали молниеносные водомерки. Появились черные, блестящие на солнце жучки-вертячки, завертелись в бестолковом хороводе в сторонке от водомерок.
Я взмахнул нарочно рукой — нырь! — и нету вертячек. Потом опять враз появились и опять завертелись.
А над головою потрескивали прозрачными крыльями виртуозы-стрекозы. Повиснет в воздухе иное темно-синее или бронзово-золотое чудо и висит какое-то время неподвижно, но вдруг юрк круто вниз или вбок и опять висит, как ни в чем не бывало. Только слышится треск, будто кто-то шелестит фольгой.
Вокруг был свой удивительный мир, настолько не похожий на нашу привычную повседневность, что мне в какой-то миг показалось, будто попал я на совершенно другую планету, и я восторженно и глуповато предался праздно-бездумному созерцанию.
— Будь здоров сто годов, а что жил — не в зачет, — послышалось вдруг за спиной.
Я обернулся и увидел рядом неизвестно откуда взявшегося странного старичка.
Был он сухонький, невысокий, в старомодной выгоревшей кепчонке и, несмотря на изнуряющий пал, в брезентовом дождевике.
Старичок прищуристо смотрел на меня маленькими зеленовато-синими живыми глазками и улыбался.
Мне показалось, что я его уже где-то видел, хотя чувствовал, что вижу впервые. Все дело в том, что сколько я ни брожу по нашим сибирским лесам, я постоянно встречаюсь с такими вот старичками, чем-то неуловимо, но удивительно похожими друг на друга. Обязательно они в грубых дождевиках, обязательно в легких броднях, перехваченных под коленками ремешками, обязательно с неизвестно чем наполненными котомками за плечами, обязательно улыбчивы, словоохотливы и обязательно философы-самоучки с мыслями яркими, самобытными, порою до смешного наивными, а порою мудрыми до космической беспредельности.
Говорить с такими людьми и интересно, и трудно ужасно. Никогда не предугадаешь, куда этот ясноглазый лесовик, подобно стрекозе, сделает очередной умственно-словесный скачок.
Неужели и этот из тех же?
Ну, конечно! Из каких же еще?
— Глядишь? — спросил он с хитринкой, уже самой интонацией подразумевая нечто значительное, не совсем мне понятное.
— Гляжу, — сказал я.
— И думаешь?
Я растерялся.
— О чем?
— Да обо всем этом! — раскинул он руки. — О солнышке. О небе. О воздухе ароматном. О травах. О многообразии и неповторимости мира. О себе. О вечности, наконец.
— Ну-у-у… — замычал я, не успев сообразить, что сказать.
А он уже садился напротив меня и, дерзко глядя в глаза, с напором отчитывал:
— Зря, зря, мил человек! В нашем с тобой возрасте постоянно надобно думать. Особенно вот в такие прозрачные, алмазные дни, когда птички чирикают, стрекозы порхают, бабочки изумляют красотой изумительной. — И вдруг резко спросил: — Ты веришь в бессмертие? По-другому, в потустороннюю жизнь? В существование души?
Это было так неожиданно!
— Да-а… как бы это вам… попонятней сказать, — пожал я плечами. — С одной стороны вроде бы верю, а с другой стороны… Как-то оно непривычно…
— А я верю! — убежденно перебил он меня. — И понимаю причину сомнений твоих. Сомнения твои от недостатка наблюдений, от лености мысленной. Ты уж меня извини! И смотри, что происходит. Мы так устроены, что не можем себе представить жизни вне тела, жизни без пищи, без воздуха, то есть жизни в совсем другом состоянии. В духовном, в эфирном… А почему такого не может существовать? Только потому, что оно недоступно нашим мозгам? Но мало ли кому и почему недоступно! Если мы не видим — это вовсе не значит, что его нет… Вот возьми хотя бы эту мерзопакостную гусеницу, которая ползет по молодому листу и которая только тем и занимается, что жрет зеленую древесную плоть да гадит там же, где жрет. Разве знает она, что станет со временем прекраснейшей бабочкой и будет летать над цветами, над медовым благоуханием? Да и может ли она вообще видеть бабочку, даже ту, которая рядом садится… Или та же личинка, живущая в болотной воде не месяц, не два, а несколько лет, — по нашим понятиям, вечность! — и только линяет раз десять. Разве ведает она, что из ее нутра потом выползет легкая, изящная стрекоза и станет украшением неба? Может ли знать эта постоянно жующая и испражняющаяся тварь, что ждет ее за пределами сегодняшнего бытия? Какие выси, какие просторы, какое восприятие мира усладит ее существо, когда мир этот будет виден одновременно и слева, и справа, и сзади, и спереди — ведь глаза у стрекозы по всей голове… Так и человек вечно не знает и никогда не узнает, что ждет его после смерти, какая «бабочка» или «стрекоза» выпорхнет из его бренного тела. Но это вовсе не значит, что она не выпорхнет! Если есть одна форма жизни, есть и другая. А если так, то жизнь едина и бесконечна, и человек просто не может из ничего завестись и так же потом превратиться в ничто. Поэтому всегда думай о том, что ждет тебя «там», и веди себя соответственно…
Старичок проворненько встал и, одернув дождевик, поправил лямки своей холщовой котомки.
— Тебе не на ту сторону Кети? — спросил деловито.
Я ответил, что нет.
— Тогда прощевай. Иначе на паром опоздаю. Удачи и счастья, братец, тебе.
— Удачи и счастья! — эхом повторил я.
Он ушел, а я остался сидеть в непонятной растерянности.
ТАЙНА
На дворе завернуло градусов под сорок, если не больше.
В тот год зима вообще была очень холодная, от морозов деревья трещали так, как будто кто-то сучья через колено ломал, а по ночам на Тогур опускались настолько густые туманы, что за несколько шагов встречного человека можно было обнаружить лишь по звонкому снежному скрипу.
В такие вечера меня тянуло в уютную, жарко натопленную кухню Берков особенно сильно.
Сашка, как всегда, работал за верстаком, вжикая фуганком по очередной заготовке, возле которой игривые стружки уже курчавились не ворохом — целой копной.
Я поздоровался и сел на табуретку, не мешая ему.
Через какое-то время заявился Аверя в своем добротном темно-синем полупальто, руки в карманы, весь из себя серьезный и важный.
Влетели Юрка с Гришаней.
Немного погодя деликатно постучал в дверь Саша Брода. Нашей компании он был, безусловно, не ровня, но у него с Берком имелись какие-то свои дела, и он нередко захаживал к нему, с удовольствием просиживая с нами до позднего часу.
— И когда вы повесите лампочки в подъезде и на этажах? — своим по-женски тоненьким голоском пропел Саша Брода. — Поднимаешься по лестнице, и сердце в пятки уходит.
— Во-во! — поддакнул Аверя. — Так и кажется, что в черной темноте тебя кто-то из угла за задницу схватит.
— Вчера в двенадцать ночи, — подал голос неразговорчивый Гриня, — когда локомотив заглох и свет погас во всем Тогуре, опять в проходной кто-то за печкой громко стонал. Дежурная вахтерша чуть с ума не сошла. В больницу положили сегодня…
Это определило тему дальнейшего разговора.
Все в Тогуре в те годы почему-то постоянно помнили, что лесозавод стоит на старом остяцком кладбище, и многим на его территории блазнилось всякое. Мы рассказам о тех таинственных происшествиях искренне верили и всегда были рады лишний раз пощекотать свои нервы, особенно когда было что-нибудь новенькое, касающееся не только лесозавода. Сердце замирало, душа уходила в пятки, озноб гулял по спине.
Берк оставил в покое фуганок, отмахнул стружки в сторону, сел на верстак.
— Говорят, — сказал, — под Колпашевским мостом опять чудеса начались…
Мы притихли.
Мы все, кроме Юрки Глушкова, очень хорошо знали, что год назад из-под этого самого моста, находящегося всего в двух километрах от Тогура, милиция извлекла почерневший труп неопознанного мужика, после чего там, под мостом, ночами стали слышаться какие-то странные шорохи, голоса, от которых у поздних пешеходов отказывали ноги и волосы становились торчком. Потом все утихомирилось. И вот, значит, опять…
— Шел недавно Леонтий Мурзин из Колпашева, — продолжал Сашка Берк. — Как раз двенадцать часов ночи было, когда он на этот мост деревянный ступил. Скрип-скрип по заснеженным брусьям. И вдруг кто-то как засвистит под мостом, как завоет!
В кухню неслышно, со стулом в руках вошла Нинка. Села рядом, стукнув стулом о мою табуретку.
Я вздрогнул. В лицо изнутри ударило жаром.
Что-то во мне происходило непонятное в последнее время. Я стал видеть Нинку во сне, а при встрече — стесняться. Она мне стала казаться особенной, не похожей на прочих девчонок, она — волновала.
— А мне Петька Стариков рассказал… — повернулся к Нинке Аверя, но она демонстративно от него отвернулась…
В этот миг опять потух свет, как это частенько бывало, и всех объяла могильная чернота. Кто-то ойкнул, кто-то испуганно засопел. А я почувствовал, как в мой локоть впились Нинкины горячие пальцы.
Лампочка тут же заалела тонкой спиралью и снова вспыхнула пронзительно-ярко.
Нинка быстро отдернула руку.
Кто-то зашарашился под входной дверью.
На пороге стоял… Акарачкин.
— Здорово ночевали! — щурясь на свет и так-то узкими, как щелки, глазами, бодро поздоровался старый селькуп и потряс бороденкой, стряхивая мороз. — Зашел вот… — И шагнул в кухню.
Нинка вскочила и подставила ему стул.
— Подвинься, — шепнула, подсев с краешку на мою табуретку.
— А вы че это, милые, не запираете избу? — глянул Акарачкин на Юрку Глушкова и Гриню. — Захожу к вам — все поло. И никого!
— Так тетя Поля дома была, — насупился Юрка. — Наверно, вышла куда-то к соседям. Мы никогда дверь не запираем, если ненадолго уходим. От кого запирать?
— И зря! — резко бросил ему Акарачкин. — Такие времена, однако, пошли в нашем Тогуре… Смотайтесь, заприте!
Юрка с Гришаней переглянулись. Я чувствовал, как им не хотелось сейчас нырять в темноту, на мороз. Но — пошли.
Пока их не было, Акарачкин молчал. И все мы удивленно молчали.
Ребята вернулись. Тогда Акарачкин стал объяснять свой визит.
— Пришел на дежурство — не моя смена. Домой — неохота, спать еще рано. Туда заглянул, там посидел. Решил навестить куму Полину Евсеевну. Шагнул, нет никого, дверь, как рубаха у блатяка, распахнулась до пупка… Увидел свет у вас наверху, дай, думаю, загляну…
«Что-то он финтит, лесной чародей, — подумалось мне. — Какая кума? По какому пути? Он живет со своей бабкой на старочалдонской улице под названием Сталинская, которая, если от лесозавода, совсем в противоположную сторону. Не то что-то, ой не то!»
В это время Берк нетерпеливо ерзнул на верстаке.
— А в заводской пилоточке в ночную смену еще случай был. Тоже погас свет, и пилоправу Пунгину остатка гнилозубая с горящими глазами в углу примерещилась…
— Это что! — перебил его Брода. — Вот со мной был случай, так случай…
Поделиться книгой: