Посвящение

«Откуда, — сказала я, но это было все, что я могла сказать, поэтому я просто продолжала повторять снова и снова: — Откуда, откуда, откуда…» В точности как Джон Ли Хукер в блюзе на старых пластинках. Даже сейчас, через двадцать шесть лет, я чувствую запах старых свечей и керосина из кухни, кислый запах высохших обоев, похожий на запах старого сыра. Я вижу ее, маленькую и щуплую, в старом синем капоте в мелкую крупинку, которая раньше была белой, но сейчас стала желтоватой, как прошлогодние газеты. Она была такой маленькой, но я ощущала исходящую от нее силу, такую силу, что она походила на очень яркий свет… Марта встала, подошла к стойке бара, что-то сказала Рэю и вернулась с большим стаканом воды. Она осушила его почти одним глотком.

— Тебе лучше? — спросила Дарси.

— Немного лучше. — Марта улыбнулась. — Нелегко рассказывать об этом. Если бы ты была там, ты почувствовала бы все это. Ты почувствовала бы ее.

«Как все это у меня получается или почему ты вышла замуж за это деревенское дерьмо, сейчас не имеет значения, — сказала мне Мамаша Делорм. — Самое главное сейчас для тебя — найти естественного отца ребенка».

Если бы кто-то слышал наш разговор, непременно подумал бы, что она имеет в виду мужчин, с которыми я сплю.

Но такое мне и в голову никогда не приходило, поэтому я не могла на нее рассердиться. К тому же я слишком запуталась, чтобы сердиться.

«Что вы хотите сказать? — спросила я. — Джонни и есть естественный отец ребенка».

Она вроде как бы фыркнула и махнула на меня рукой, словно говоря: «Какая чепуха!» — а вслух сказала: «В этом мужчине нет ничего естественного».

Затем она наклонилась поближе ко мне, и я почувствовала страх. Она так много знала, и не все эти знания были добрыми.

«Когда у женщины зарождается ребенок, это происходило потому, что мужчина выбрызгивает его из своего члена, милая, — сказала она. — Ты ведь знаешь это, верно?» Не думаю, что именно так это описано в медицинских книгах, но моя голова согласно кивала, словно она протянула ко мне через комнату свои руки, которых я не видела.

«Совершенно верно, — сказала она, кивая сама. — Именно так задумал все это Бог… подобно качелям. Мужчина выбрызгивает детей из своего члена, поэтому дети сначала принадлежат главным образом ему. Но женщина вынашивает их, рожает и выращивает, оттого дети принадлежат главным образом ей. Так устроен мир, но у каждого правила есть исключение, и это исключение только подтверждает правило. Вот одно из них. Мужчина, который дал тебе ребенка, не будет этому ребенку естественным отцом — он не будет ему естественным отцом, даже если бы все равно был рядом. Он будет ненавидеть ребенка, бить его до смерти еще до того, как ему исполнится год, потому что он будет знать, что ребенок не его. Мужчина не всегда может распознать это или уловить другой запах, но если ребенок заметно отличается, он почувствует это… а твой ребенок будет отличаться от неграмотного Джонни Роузуолла как день от ночи. Поэтому скажи мне, милая, кто естественный отец твоего ребенка?» И она вроде как наклонилась ко мне.

Все, что я могла, — это покачать головой и сказать ей, что не имею представления, о чем она говорит. Но мне кажется, что-то во мне, глубоко в моем мозгу, что появляется лишь тогда, когда я сплю, и только тогда может мыслить, знало ответ. Может быть, я просто придумываю это сейчас, потому что мне многое стало известно, но вряд ли. Я думаю, что на мгновение его имя промелькнуло у меня в голове.

«Я не знаю, что вы хотите, чтобы я сказала, — ответила я. — Я ничего не знаю о естественных или неестественных отцах. Я даже не уверена, что беременна, но если это так, то отцом должен быть Джонни, потому что он единственный мужчина, с которым я спала!» Тогда она села, немного помолчала, а затем улыбнулась. Ее улыбка походила на солнечное сияние, и я почувствовала себя лучше.

«Я вовсе не хочу пугать тебя, милая, — сказала она. — То, что я сказала, совсем не то, о чем я думала. Просто передо мной появляются видения, и они иногда бывают сильными. Я сейчас приготовлю чаю, и это успокоит тебя. Тебе он понравится. Он у меня особенный».

Я хотела сказать ей, что не хочу чаю, но оказалось, что не могу вымолвить ни слова. Мне было слишком трудно открыть рот, и мои ноги обессилели.

У нее была грязная маленькая кухонька, темно в ней было почти как в пещере. Я села в кресло у двери и наблюдала за тем, как, взяв старый побитый чайник, она насыпала в него ложкой чай и поставила чайник на плиту. Я сидела и думала, что мне не хочется ни ее особенного чая, как и ничего другого, приготовленного в этой грязной маленькой кухоньке. Я думала о том, что просто сделаю глоток из вежливости, а затем постараюсь уйти отсюда как можно скорее и больше никогда не вернусь.

Но затем она принесла две маленькие фарфоровые чашечки, чистые и белые как снег, поднос с сахаром, сливками и свежеиспеченными булочками. Она налила чай, он пахнул очень хорошо, был горячим и крепким. Это вроде как пробудило меня, и не успела я опомниться, как выпила две чашки чаю и съела одну булочку.

Она тоже выпила чашку чаю, съела булочку, и мы заговорили о более обычных вещах — кого мы знаем на нашей улице, где я жила в Алабаме, куда я чаще хожу за покупками и все такое. Затем я взглянула на часы и увидела, что прошло полтора часа. Я хотела встать, но у меня закружилась голова, и я снова опустилась в кресло.

Дарси смотрела на Марту округлившимися глазами.

— «Вы чего-нибудь подсыпали мне?» — спросила я. Я была испугана, но испуг скрывался глубоко внутри.

«Милая, я хочу помочь тебе, — сказала старуха, — однако ты не хочешь сообщить мне то, что мне нужно знать. А я знаю совершенно точно, что ты не сделаешь, что нужно сделать, без маленькой помощи, легкого толчка с моей стороны. Вот я и подсыпала тебе кое-что. Ты немного поспишь, вот и все, но, перед тем как уснуть, ты должна сказать мне имя естественного отца своего младенца».

И вот, сидя в этом кресле с продавленным плетеным сиденьем и слушая, как за окнами шумит огромный город, я увидела его вот так же четко, как вижу сейчас тебя, Дарси. Его звали Питер Джефферис, он такой же белый, как я черная, такой же высокий, как я маленькая, такой же образованный, как я неграмотная. Мы с ним были совершенно разные люди — ну просто трудно найти настолько разных людей, — за исключением одного: мы оба приехали сюда из Алабамы, я из Вавилона, неподалеку от границы с Флоридой, а он из Бирмингема. Он даже не догадывался о моем существовании — ведь я всего лишь негритянская женщина, которая убирает его номер в отеле, а он всегда останавливался в одном и том же роскошном люксе на одиннадцатом этаже. Что касается меня, то я старалась всего лишь не попадаться ему на глаза, потому что слышала, как он разговаривает и ведет себя, и знала, что он за человек. Дело не только в том, что он не станет пользоваться стаканом, из которого перед ним пил чернокожий, без того, чтобы тщательно его не вымыть. В своей жизни я слишком часто видела такое, чтобы возмущаться этим. Дело в том, что иногда цвет кожи не имеет никакого отношения к тому, что человек собой представляет. Так вот он был из того самого проклятого племени, члены которого могут иметь любой цвет кожи.

Знаешь, он во многом походил на Джонни. Или Джонни был бы таким же, будь умней, имей образование и если бы Бог подумал о том, чтобы наделить его огромным талантом вместо постоянной тяги к наркотикам и женщинам легкого поведения.

Я не стремилась встречаться с ним, моим единственным желанием было не попадаться на его пути, вот и все. Но Мамаша Делорм вплотную наклонилась надо мной, и я почувствовала, что вот-вот задохнусь от запаха корицы из ее пор. Именно его имя, словно удар молнии, пришло мне в голову.

«Питер Джефферис, — сказала я. — Питер Джефферис, мужчина, который всегда останавливается в номере 1163, если только не пишет своих книг у себя в Алабаме. Он — естественный отец. Но он белый!» Она наклонилась ко мне еще ближе и сказала:

«Нет, он не белый. Белых мужчин не бывает. Внутри, там, где они живут, каждый мужчина черный. Ты можешь не поверить мне, но это так. Внутри каждого из них царит полночь, в любое время суток Господних. Однако мужчина может превратить ночь в свет. По этой причине то, что исходит от мужчины и создает ребенка внутри женщины, — белого цвета. Естественное не имеет никакого отношения к цвету. А теперь закрой глаза, милая, потому что ты устала — так устала! Ну-ну, не надо! Не сопротивляйся! Мамаша Делорм не собирается причинить тебе никакого вреда, крошка! Я всего лишь положу тебе в руку одну вещицу. Вот — нет-нет, не смотри, просто зажми в руке».

Я сделала, как она мне сказала, и почувствовала какой-то квадратик. Мне показалось, что это стекло или пластик.

«Ты вспомнишь все, когда наступит время вспомнить. А сейчас спи. Ш-ш-ш… спи…. ш-ш-ш…» — Вот так все и произошло, — закончила Марта. — Единственное, что я помню потом, — как я бежала вниз по лестнице, словно спасаясь от дьявола. Я не помню, от чего я бежала, но это не имеет значения: я просто бежала. Я вернулась туда потом только однажды и, когда попала туда, не видела ее.

Марта замолчала, и подруги огляделись вокруг, будто только проснулись от одинакового сна. «Ле синк» начал наполняться посетителями — время приближалось к пяти, и служащие заходили сюда пропустить пару стаканчиков после работы. Хотя ни одна из женщин не сказала об этом вслух, им обоим вдруг захотелось оказаться где-нибудь в другом месте. Даже сняв свои фирменные халаты, они чувствовали себя неловко среди людей с портфелями, толкующих о сделках, акциях, долговых обязательствах.

— У меня дома есть рисовая запеканка с овощами и мясом и шесть банок пива, — сказала Марта неожиданно робким голосом. — Я могу разогреть ее и охладить пиво… если тебе хочется услышать все остальное.

— Дорогая, мне кажется, я просто обязана выслушать тебя до конца, — сказала, нервно хихикнув, Дарси.

— А я считаю, что должна рассказать тебе все, — ответила Марта, но не засмеялась и даже не улыбнулась.

— Вот только разреши, я позвоню мужу. Скажу ему, что немного задержусь.

— Давай, — согласилась Марта. Пока Дарси звонила, она еще раз проверила, в сумочке ли ее драгоценная книга.

* * *

Запеканка — насколько они вдвоем смогли осилить — была съедена, и перед каждой стоял стакан с пивом. Марта снова спросила подругу, действительно ли она хочет услышать все остальное, и Дарси подтвердила свое желание.

— Смотри, кое-что из того, что происходило дальше, не очень прилично. Я хочу сказать тебе об этом заранее. Кое-что из этого похуже, чем фотографии в тех журналах, что оставляют в своих номерах одинокие мужчины, когда уезжают из гостиницы.

Дарси знала, о каких журналах говорит Марта, но не могла представить себе, чтобы ее чистенькая подтянутая подруга каким-то образом ассоциировалась с фотографиями, помещенными в них. Марта принесла из холодильника по свежей банке пива и продолжила рассказ.

* * *

— Я вернулась домой еще до того, как полностью пришла в себя. Я не могла вспомнить, что же происходило у Мамаши Делорм, и поэтому решила, что лучше всего, безопаснее всего — вообразить, что это был сон. Однако порошок, что я взяла из бутылочки Джонни, не был сном. Он все еще лежал у меня в кармане, завернутый в кусочек целлофана от коробки сигарет. Мне больше всего хотелось избавиться от него и наплевать на все колдовство в мире. Может, я не привыкла шарить по карманам Джонни, тогда как он то и дело шарил по моим, надеясь найти там доллар или два.

Но у себя в кармане я нащупала не только злополучный пакетик — там было что-то еще. Я достала этот предмет, посмотрела на него и поняла: нет никаких сомнений в том, что я была у нее. Но я все еще не могла точно припомнить, что происходило между нами.

Это была маленькая квадратная пластмассовая коробочка с крышкой, через которую можно смотреть и которую можно открыть. Внутри не было ничего, кроме старого высушенного гриба. Впрочем, после того, что я слышала от Тавии, мне кажется, это не съедобный гриб, а скорее поганка и, наверное, из числа тех, что вызывают такие страшные ночные кошмары, когда хочется покончить с собой, что многие и делают.

Я решила спустить этот гриб в туалет вместе с порошком, который Джонни вдыхает носом, но когда пришла пора действовать, не смогла сделать этого. Мне казалось, что Мамаша Делорм находится со мной в этой комнате и удерживает меня. Я даже боялась посмотреть в зеркало в гостиной, опасаясь, что увижу ее стоящей позади меня.

В конце концов я высыпала порошок Джонни в кухонную мойку, а пластмассовую коробочку положила в шкафчик над ней. Я встала на носки и запихнула ее как можно дальше — до самой стены, наверное. А потом забыла о ней.

Марта замолчала на мгновение, нервно барабаня пальцами по столу, и затем сказала:

— Пожалуй, нужно рассказать тебе подробнее о Питере Джефферисе. В романе моего Пита пишется о войне во Вьетнаме и о том, что он узнал об армии за время своей службы в ней. Книги Питера Джеффериса рассказывали о том, что он называл великой второй, особенно когда был пьян и веселился с друзьями. Первый роман, «Сияние небес», он написал, еще когда служил в армии, и он был опубликован в 1946 году.

Дарси внимательно посмотрела на подругу, молча, не произнося ни единого слова, а затем заметила:

— Вот как?

— Да.

Может быть, теперь ты понимаешь, к чему я клоню. Наверное, тебе будет проще понять, что я имею в виду, когда говорю о естественных отцах. «Сияние небес», «Блеск славы».

— Но если твой Пит прочитал книгу мистера Джеффериса, разве не может быть, что…

— Конечно, может. — Марта небрежно махнула рукой. — Но этого не случилось. Разумеется, я не собираюсь убеждать тебя. Ты или убедишься сама, когда я закончу свой рассказ, или не поверишь. Я хотела рассказать тебе немного подробнее об этом мужчине, о Джефферисе.

— Продолжай, я слушаю, — сказала Дарси.

— Я видела его очень часто с 1957 года, когда начала работать в «Ле пале», до 1968-го, когда он заболел — у него было что-то с сердцем и печенью. Он так много пил и так вел себя, что меня удивляет, как этого не случилось с ним раньше. В 1969 году он приезжал с полдюжины раз, и я помню, как плохо он выглядел, — он никогда не был толстым, но за это время так похудел, что походил на щепку. Впрочем, он продолжал пить, не обращая внимания на то, какое у него лицо, желтое или нет. Я слышала, как он кашлял и как его тошнило в туалете. Иногда он даже плакал от боли, и я думала: ну вот и все, теперь он увидит, что с собой делает, и бросит пить. Но он не бросил. В 1970 году он приезжал к нам всего два раза. С ним был мужчина, на плечо которого он опирался и который помогал ему. И все-таки он продолжал пить, хотя стоило взглянуть на него, и становилось ясно, что ему нужно кончать со спиртным.

В последний раз он приехал сюда в феврале 1971 года. Теперь его сопровождал другой мужчина; первый, думаю, уже ничем не мог ему помочь. Джеффериса привезли в коляске. Убирая его номер, я увидела, что в ванной на металлической трубке для занавески висели трусы, которые используют при недержании мочи. Джефферис был красивым мужчиной, но в далеком прошлом. Когда я видела его последние несколько раз, он походил на старика. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Дарси кивнула. Такие люди иногда встречаются ползущими по улице — пряча коричневый мешок под мышкой или в кармане изношенного старого пальто.

— Джефферис всегда останавливался в номере 1163, в одном из угловых люксов с видом на Крайслер-билдинг, и я всегда убирала в его номере. Через некоторое время он так привык ко мне, что даже знал меня по имени. Это не имело никакого значения — у меня на груди табличка с именем, а он умел читать, вот и все. Не думаю, что он вообще замечал меня. До 1960 года он всегда оставлял два доллара на телевизоре, когда уезжал из отеля. Затем, до 1964 года, оставлял три доллара. Под конец сумма выросла до пяти долларов. Для тех дней это были большие деньги, но это вовсе не значило, что он оставлял чаевые именно мне: просто так было принято. Следовать принятому обычаю важно для таких людей. Он оставлял чаевые по той же причине, по какой открывал дверь даме или, без сомнения, прятал выпавшие молочные зубы под подушкой, когда был маленьким. Единственная разница заключалась в том, что я была феей, которая занимается уборкой, а не феей, которая обеспечивает зубами.

Он приезжал для переговоров со своими издателями, а иногда кинопродюсерами и телевизионными постановщиками, и тогда он собирал друзей. Кто-то из них тоже занимался издательским делом, некоторые были литературными агентами или писателями вроде него. Он организовывал вечеринки, всегда основательные. Я знала о них главным образом из-за той мерзости, которую приходилось убирать на следующий день — дюжины пустых бутылок из-под виски (главным образом «Джек Дэниелс»), миллион сигаретных окурков, мокрые полотенца в умывальниках и ваннах, кругом остатки пищи, доставленной из ресторана. Однажды я обнаружила в унитазе целую тарелку огромных креветок. Повсюду отпечатки мокрых стаканов, пьяные гости спят на диванах и на полу, хочешь верь мне, хочешь — нет.

Так бывало чаще всего, но иногда вечеринки затягивались и, когда я приходила делать уборку в половине одиннадцатого утра, были еще в самом разгаре. Он впускал меня в номер, и я старалась навести порядок вокруг его гостей. На таких вечеринках не бывало женщин — исключительно мальчишники. И занимались они только одним — пили и говорили о войне. Как они попали на войну. Кого знали на войне. Где бывали на войне. Кто погиб на войне. Они видели на войне такое, о чем никак не могли рассказать своим женам, но им было без разницы, если чернокожая горничная слышит, что они говорят. Иногда — не слишком часто — они играли в покер на высокие ставки. Они делали ставки и отказывались поднимать их, блефовали и тому подобное, не переставая говорить о войне. Пять или шесть мужчин с красными лицами, какие бывают у белых, когда они начинают пить по-настоящему, сидели вокруг стола со стеклянной столешницей в расстегнутых рубашках и с развязанными галстуками. А на столе навалено больше денег, чем женщина вроде меня зарабатывает за всю жизнь. А как они говорили о войне! Они говорили о ней так, как молодые женщины говорят о своих любовниках и приятелях.

Дарси показалось странным, почему администрация отеля не выселила Джеффериса, хотя он и знаменитый писатель. Обычно администрация очень строго относится к поведению постояльцев, и, насколько ей известно, с годами правила даже ужесточились.

— Нет-нет, — улыбнулась Марта. — Ты не совсем поняла. Ты думаешь, что этот мужчина и его друзья вели себя как рок-ансамбли, которые любят разносить вдребезги все, что есть в их номерах, и выбрасывать диваны из окон. Джефферис не был обычным солдатом вроде моего Пита. Он учился в Уэст-Пойнте, начал войну лейтенантом, а кончил майором. Он был благородным человеком, принадлежал к одной из старинных семей на Юге, у которых большой дом, полный старых картин со скачущими лошадьми и благородными всадниками. Он мог завязать галстук четырьмя разными способами и знал, как следует целовать руку даме, как наклониться над ней. Говорю тебе, он занимал положение в обществе.

При этих словах на лице Марты появилась язвительная улыбка, язвительная и одновременно горькая.

— Он и его друзья иногда слишком шумели, мне кажется, но они никогда не были вульгарными. Здесь есть разница, хотя ее трудно объяснить. И они никогда не переходили определенных границ. Если из соседнего номера на них жаловались — поскольку он останавливался в угловом люксе, жаловаться могли только из одной комнаты, — то портье звонил ему из своей конторки и просил его и его гостей вести себя потише. Они всегда повиновались, понимаешь?

— Да.

— И это еще не все. Престижный отель обслуживает людей вроде мистера Джеффериса. Администрация защищает его интересы. Они не мешают его гостям веселиться, пить виски, играть в карты, а иногда и баловаться наркотиками.

— Он был наркоманом?

— Нет, этого я не могу сказать. Под конец у него было много наркотиков, видит Бог, но на всех ампулах стояли аптечные знаки, так что они были ему прописаны. Я просто хочу сказать, что благородство — я говорю о том, что белые джентльмены с Юга считали благородством, понимаешь, — требует благородного поведения. Он приезжал в отель «Ле пале» много лет, и ты можешь подумать, для администрации было важно принимать его у себя потому, что он был знаменитым писателем, но ты так думаешь только оттого, что не работаешь здесь столько лет, сколько я. То, что он был знаменитым, действительно было для них важно, но только на первый взгляд. Гораздо важнее было то, что он останавливался у них в течение долгого времени, как и его отец, который был крупным землевладельцем в районе Портервилла, и тоже всегда останавливался в «Ле пале». Администрация считала необходимым поддерживать традиции. Я знаю, что те, кто управляет отелем сейчас, в основном говорят об этом. Может быть, они в самом деле верят в необходимость соблюдать традиции, когда им надо, но в прошлом они по-настоящему верили в них. Когда они узнавали, что мистер Джефферис прилетает в Нью-Йорк рейсом компании «Сазерн-флайер» из Бирмингема, они всегда освобождали комнату рядом с его люксом, если только отель не был переполнен. И никогда не брали с него плату за эту комнату. Им просто хотелось, чтобы он и его приятели не попадали в неловкое положение, когда портье вынужден звонить мистеру Джефферису и просить вести себя потише.

Дарси покачала головой.

— Это просто поразительно.

— Ты не веришь этому, милая?

— Отчего же, верю, но это все равно удивительно.

Горькая усмешка снова появилась на лице Марты Роузуолл.

— Ничего не пожалеешь для благородного сословия… ради этого знамени со звездами и полосами генерала Роберта Э. Ли[1]… по крайней мере раньше. Черт побери, даже я признавала его благородство, знала, что он не относится к людям, которые кричат «йеху-у!» из окна или рассказывают своим друзьям расистские анекдоты.

Правда, он все равно ненавидел черных, не обманывайся на этот счет… но помнишь, что я говорила о проклятом племени? Дело в том, что, когда речь заходила о ненависти, Питер Джефферис выступал за равноправие. Когда убили Джона Кеннеди, Джефферис был в Нью-Йорке и тут же организовал праздничную вечеринку. Собрались все его друзья, и они веселились всю ночь и весь следующий день. Я с трудом заставляла себя слушать то, что они говорили. Они радовались, что теперь все пойдет на лад, если найдется человек, который прикончит еще и этого его «проклятого братца», как они его называли. Они считали, что этот не успокоится до тех пор, пока каждый приличный белый юноша не станет предаваться разврату под музыку «Битлз» по стерео, а цветные не перестанут носиться как безумные по улицам с телевизорами под мышкой. Так они называли большей частью чернокожих, «цветные» — я ненавидела это мерзкое высокомерное слово.

Дело зашло так далеко, что я с трудом удерживалась, чтобы не закричать на них. Я уговаривала себя сохранять спокойствие, сделать свое дело и уйти от них как можно быстрее. Я твердила себе, что этот мужчина — естественный отец Пита, если уж я забываю все остальное. Я говорила себе, что Питу всего три года, что мне нужна работа и меня выбросят на улицу, если я не сумею сдержаться.

Затем один из них сказал:

— А после того как мы прикончим Бобби, давайте ухлопаем его сладкожопого молоденького братца.

А другой добавил:

— После этого прикончим всех детей мужского пола, и вот тогда организуем настоящий праздник!

— Верно! — воскликнул мистер Джефферис. — А когда водрузим последнюю голову на стену последнего замка, мы устроим такой праздник, что я сниму для него «Мэдисон-сквер-гарден»!

— Мне пришлось уйти. У меня болела голова, и все тело сводили судороги из-за того, что я так старалась молчать. Я оставила номер убранным только наполовину, чего никогда не бывало ни до, ни после. Но иногда принадлежность к черным имеет свои преимущества: он не обратил на меня внимания, когда я была в номере, и, можно не сомневаться, не заметил, что я ушла. Ни один из них не обратил на это внимания.

И на губах Марты снова появилась эта горькая усмешка.

— Не понимаю, как можно называть такого мужчину благородным, даже в шутку, — заметила Дарси, — или называть его естественным отцом своего еще не рожденного ребенка, какие бы обстоятельства ни вынуждали. Мне он кажется чудовищем.

— Нет! — резко бросила Марта. — Он не был чудовищем. Он был человеком. Кое в чем — пусть во многом — плохим человеком, но человек есть то, что он есть. И у него было что-то, что можно назвать благородством без усмешки на лице, хотя проявилось это полностью только в книгах, которые он написал.

— Ага! — Дарси презрительно посмотрела на Марту из-под сдвинутых бровей. — Значит, ты прочитала одну из его книг?

— Дорогая, я прочитала все. К тому моменту, когда я в конце 1959 года пошла к Мамаше Делорм с этим белым порошком, он написал их только три, но уже тогда я прочитала две из них. Со временем я догнала его и прочитала все его книги, потому что он писал еще медленнее, чем я читала, а это, — усмехнулась она, — очень медленно!

Дарси с сомнением посмотрела на книжный шкаф Марты. Там стояли книги Алисы Уолкер и Риты Мэй Браун, «Линден-Хиллз» Глории Нэйлор и книга Измаэля Рида, но три полки занимали главным образом романы в бумажных обложках и детективы Агаты Кристи.

— Как-то непохоже, чтобы романы о войне вызвали твой интерес к славе, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Разумеется, понимаю, — ответила Марта. Она встала и принесла еще две банки пива. — Я скажу тебе забавную вещь, Ди: если бы он был хорошим человеком, я, наверное, не прочитала бы ни одного из его романов, больше того: если бы он был хорошим человеком, не думаю, чтобы эти романы получились такими блестящими.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я и сама точно не понимаю. Ты просто слушай, ладно?

— Ладно.

— Видишь ли, я поняла, что он за человек, еще задолго до убийства Кеннеди. Я знала это уже летом 1958 года. К тому времени я убедилась, какого низкого он мнения о человечестве вообще — не о своих друзьях, ради них пошел бы на смерть, но, обо всех остальных. Все люди стремились заработать — заработать баксы, все стремятся заработать баксы, говорил он. Ему и его друзьям казалось, что стремление заработать деньги — это очень плохо, если только вы не играете в покер и на столе не лежит целая куча баксов. Мне-то казалось, что все они, включая его самого, прямо-таки ласкали эти баксы.

Под его внешней благовоспитанностью южного джентльмена скрывалось немало отвратительного. Он считал, что люди, которые пытаются поступать справедливо или улучшить существующий мир, — это самое смешное, что только можно придумать. Он ненавидел черных и евреев, считал, что нам нужно сбросить на Россию водородные бомбы и стереть ее с лица земли еще до того, как она сделает это с нами. Почему бы и нет? — говорил он. Он относил всех их к той части человечества, которую называл «не достигшей человеческого уровня». Для него это были евреи, чернокожие, итальянцы, индейцы и все, чьи семьи не проводят лето на берегу океана.

Я слушала, как он разглагольствует, несет всю эту безграмотную глупость и высокомерную чушь, и, естественно, меня заинтересовало, почему он стал знаменитым писателем… как он мог стать знаменитым писателем. Мне захотелось узнать, что увидели в нем критики. Но еще больше я заинтересовалась тем, что увидели в нем простые люди вроде меня — люди, которые и делают книги бестселлерами, как только они появляются на прилавках. Наконец я решила выяснить все сама. Я пошла в общественную библиотеку и взяла там его первую книгу — «Сияние небес».

Я ожидала, что она окажется чем-то похожим на сказку о новом платье короля, но ошиблась. Книга была о пяти людях и о том, что случилось с ними на войне и что в то же самое время происходило с их женами и подругами дома. Когда я поняла по обложке, что речь в книге пойдет о войне, я закатила глаза, считая, что это будет похоже на скучные истории, которые они рассказывают друг другу.

— Но это оказалось не так?

— Я прочитала первые десять или двадцать страниц и подумала: здесь нет ничего особенного. Это не так уж плохо, как я ожидала, но тут ничего не происходит. Потом я прочитала еще тридцать страниц и… вроде как забыла обо всем. Когда я в следующий раз оторвалась от книги, было уже за полночь и я прочитала двести страниц. Я сказала себе: иди спать, Марта. Иди спать немедленно, потому что до половины шестого осталось совсем мало времени. И все-таки я прочитала еще тридцать страниц, хотя мои глаза устали. Только без четверти час я встала и пошла чистить зубы.

Марта замолчала, глядя на потемневшее окно и все бесконечные мили ночи за ним. Ее глаза затуманились воспоминанием, а губы сжались в хмурой гримасе. Она покачала головой.

— Я не могла представить себе, как человек, настолько скучный, когда ты слушаешь его, смог написать такое, что не хочется закрыть книгу и ты со страхом ждешь ее конца. Как мог неприятный человек с холодным сердцем, каким был он, создать героев настолько живых, что тебе хочется плакать, когда они умирают. Когда Ной попал под такси и погиб в самом конце «Сияния небес», всего лишь через месяц после того, как вернулся с войны, я и в самом деле плакала. Я не представляла себе, каким образом циничный и грубый человек вроде Джеффериса мог заставить читателей так переживать о том, что даже не происходит в действительности, — о том, что он просто-напросто придумал. А кроме того, в этой книге было что-то еще… что-то вроде солнечного света. Она наполнена болью и страданиями, но в то же время в ней много чистоты и свежести… и любви.