Игра Джералда

Он бесшумно подошел к мясу в центре комнаты. Хотя острый голод прошел, мясо пахло вкуснее. Это объяснялось тем, что первая еда разрушила древнее, кровное табу на человеческое мясо, хотя пес этого и не понимал.

Он опустил голову, вдыхая ставшие привлекательными запахи мертвого адвоката с наслаждением истинного гурмана, а затем сомкнул клыки на верхней губе Джералда. Он тянул все дальше, медленно наращивая усилие, отрывая кусок мяса. Лицо Джералда исказилось чудовищной гримасой. Кусок наконец оторвался, обнажив ряд зубов в широкой мертвой ухмылке. Пес проглотил разом вкусный кусок, потом стал лизать кровь. Его хвост снова вступил в дело, двигаясь широкими и медленными довольными взмахами. Два светлых пятнышка прыгали на потолке: лунный свет отражался от двух коронок мертвого Джералда. Эти коронки ему поставили неделю назад, и они еще сияли, как раскаленные угольки.

Пес снова облизал рану, глядя на Джералда почти с нежностью. Потом он вытянул шею примерно так же, как Джесси вытягивала свою, когда вставляла трубочку в бокал. Он обнюхал лицо Джералда, но не просто обнюхал: его нос пропутешествовал, сначала вынюхав слабый запах воска на левом ухе мертвого Хозяина, похожий на запах пола; потом смешанный запах пота и жира в волосах, затем острый, зовущий запах свернувшейся крови. Особенно долго он изучал нос Джералда. И снова это было похоже на трапезу гурмана, который выбирает самые тонкие из блюд. Наконец он вонзил свои острые клыки в левую щеку Джералда, сомкнул их и начал рвать.

На кровати Джесси застонала и начала пробуждаться. Это был стон ужаса.

Пес испуганно поднял голову, его тело инстинктивно осело с ощущением вины и страха. Однако это длилось недолго, потому что кусок мяса уже стал его собственностью, за которую он был готов драться. К тому же пес уже понял, что самка Хозяина совершенно бессильна, а значит, может стонать сколько угодно.

Он опустил голову, снова вцепился в щеку Джералда Бюлингейма и потянул назад, мотая головой вправо и влево. Длинная полоса кожи отделилась от мертвого тела с треском отрываемой клейкой ленты. Теперь Джералд глядел с хищной, победной улыбкой игрока в крупный покер, который только что объявил полный флеш.

Джесси опять застонала. Этот звук сопровождался гортанной, неясной речью во сне. Пес снова посмотрел на нее. Он понимал, что Хозяйка не сможет встать с кровати и прогнать его, однако эти звуки все равно его раздражали. Старое табу померкло, но не исчезло вовсе. Кроме того, его голод был утолен, и теперь он, собственно, не ел, а изучал и обнюхивал. Он повернулся и затрусил прочь из комнаты. А кусок щеки Джералда болтался в его зубах.

Глава 11

14 августа 1965 года. Более двух лет прошло со дня солнечного затмения. Это день рождения Уилла: весь день он делал визиты и торжественно сообщал людям, что прожил теперь по году на каждый тайм бейсбола. Джесси совершенно не понимает, почему для ее брата этот факт имеет такое значение, но если Уилл хочет сравнивать свою жизнь с игрой в бейсбол, значит, ему жизнь нравится.

Какое-то время все, что происходит на дне рождения ее маленького брата, действительно похоже на занимательную игру. Проигрыватель играет Марвина Гэя, и это неплохая песня. «Чем умирать от печали, – поет Марвин, – лучше отправиться в путь.., бэ-йби-и-и…» Било весело. Этот день, по словам тетки Джесси Кэтрин, оказался «лучше, чем музыка скрипки». Даже папа так считает, хотя сначала он не одобрял идею возвращения в Фолмут на день рождения Уилла. Джесси чувствует себя прекрасно, потому что это же она – Джесси Мэхаут, дочь Тома и Салли, сестра Уилла и Мэдди, высказала идею. Это из-за нее они тут, а не в скучном Сансет-Трэйлс.

Сансет-Трэйлс – это семейная дача (хотя после пребывания там трех поколений он стал так велик, что может уже быть назван поселком) на северном берегу озера Дарк-Скор. В этом году они нарушили традицию двухмесячного затворничества там, потому что Уилл попросил мать и отца – тоном засовестившегося хозяина, который не может и далее обманывать своих работяг, – провести день рождения со своими друзьями по школе и семьей одновременно.

Сначала Том наложил вето на эту идею. Он брокер, который проводит время попеременно в Бостоне и Портленде, и он убедил свою семью не верить басням о том, что парни, которые ходят на работу в костюмах, галстуках и белых крахмальных рубашках, проводят время, либо болтаясь по барам, либо диктуя блондинкам-стенографисткам приглашения на ленч. «Никакой работяга-фермер в Эрустаке не работает так тяжело, как я, – не раз повторял он. – Удержаться на рынке непросто, да и не столь все это приятно, что бы там ни говорили». Вообще-то никто и не возражал, и всем им (включая его жену, хотя Салли никогда бы не призналась в этом) его работа казалась скучнее ослиной, и лишь Мэдди имела какое-то смутное представление о том, в чем эта работа заключалась.

Том настаивал, что ему нужен этот отдых на озере, чтобы отойти от стрессов, а у его сына будет еще много дней рождения, на которых соберутся друзья: Уиллу ведь исполняется только девять, не девяносто же. «Да и вообще, – добавил он, – дни рождения с дружками не так интересны, пока ты не настолько вырос, чтобы раздавить бутылку-другую».

Таким образом, просьба Уилла о дне рождения в их городском доме скорее всего была бы отвергнута, если бы не внезапная поддержка со стороны Джесси (чему сам Уилл очень удивился: Джесси на три года старше, и часто кажется, что она не знает, есть ли у нее вообще брат). После ее предположения, что, может быть, было бы неплохо поехать домой – разумеется, только на два-три дня – и устроить вечеринку на траве с крокетом и бадминтоном и японскими фонариками в сумерках, Том начал теплее воспринимать этот план. Он принадлежал к тому типу людей, которые считают себя волевыми, но которых другие относят к разряду старых упрямых козлов, и переубедить его было довольно трудно.

Когда надо было заставить его изменить точку зрения, никому это не удавалось лучше, чем его юной дочери. Джесси находила путь к сердцу отца через некий тайный канал, о котором не ведали прочие. И Салли с полным основанием полагала, что дочь всегда была любимицей отца, а Том думал, что об этом никто не догадывается. Мэдди и Уилл смотрели на это проще: они считали, что Джесси подлизывалась к отцу, а он ее портил. «Если бы отец застал Джесси с сигаретой, – сказал Уилл сестре после того, как Мэдди застали за этим занятием, – он бы ей купил зажигалку». И Мэдди, засмеявшись, согласилась с братом. Ни мать, ни дети не догадывались о тайне, которая связывала Тома и его дочь, как гнилая веревка.

Сама Джесси верила, что ей просто понравилось предложение ее маленького брата, и поэтому она поддержала его. Она не отдавала себе отчета в том, как она ненавидела Сансет-Трэйлс и как жаждала вырваться отсюда. А ведь раньше она очень любила озеро, особенно этот слабый запах минеральных солей. В 1965 году она уже не могла себе представить, что пойдет купаться в озере, даже если наступит жара. Мать объясняла это так: Джесси рано оформилась, как и сама Салли, и в двенадцать лет у нее уже почти совсем женская фигура. Джесси привыкла к своей фигуре и поняла, что ей в ее выцветших джинсах далеко до красоток из «Плейбоя». Нет, дело не в ее груди или бедрах. Это запах.

Но какие бы резоны и мотивы тут ни были, а предложение Уилла наконец было одобрено главой семейства. Вчера они вернулись на побережье, выехав довольно рано по просьбе Салли (которую решительно поддержали обе дочери), чтобы успеть подготовиться к торжеству. И вот сегодня 14 августа, а 14 августа – это апофеоз лета в Мэне, день бледно-голубого неба и белых пушистых облаков, и воздух свеж от солоноватого бриза.

На материке – а это включает весь озерный район, где еще в 1923 году дед Тома построил первую хибару на берегу Дарк-Скор (на этом месте теперь стоит Сансет-Трэйлс), – леса, поля, озера и болота изнемогают от зноя при температуре не ниже 35°С и высокой влажности, а тут, на побережье, только 26°С. Плюс морской бриз, который снижает влажность, а также уносит комаров и мух. На полянке полно детей, это в основном дружки Уилла или девчонки, которые кучкуются с Джесси и Мэдди, и всем весело. Никаких ссор или стычек, и в пять часов, когда Том подносит к губам свой первый «мартини», посмотрев на Джесси, которая с крокетной битой стоит рядом, он говорит Салли: «Я думаю, это была неплохая идея».

«Не то что неплохая, а очень хорошая, – думает Джесси. – Просто великолепная, если хочешь знать».

Прекрасный день. Даже песня, которая доносится из портативного проигрывателя Мэдди (старшая сестра Джесси вытащила его по такому случаю на лужайку, хотя обычно никто не смеет к нему прикоснуться), хороша: Джесси не сказала бы, что ей нравятся песни Марвина Гэя – не более, чем этот слабый запах минеральных солей, который поднимается над озером, когда стоит жара, – но эта песня создает настроение. «Будь я проклят, если ты не прелестная штучка.., бэй-би-и-и»: не очень глубокомысленно, но для хорошего летнего дня то что надо.

День 14 августа 1965 года повторяется в сновидениях спящей женщины, прикованной к спинке кровати в доме на берегу другого озера в сорока милях к югу от Дарк-Скор. Вот она, двенадцатилетняя девочка, нагибается, чтобы ударить по крокетному мячику, не догадываясь, что сзади стоит Уилл, и это момент, на котором сон превращается в кошмар.

Она рассчитывает удар, концентрируя внимание на воротах в полуметре от нее. Это трудный удар, но не невозможный, и, если мяч пролетит сквозь ворота, она сможет догнать Кэролайн. Это было бы чудесно, потому что Кэролайн почти всегда выигрывает в крокет. Но в тот миг, когда она отводит биту, музыка меняется.

«Слушайте все, – поет Марвин Гэй, и Джесси прислушивается, – особенно вы, девочки…» Гусиная кожа появляется на загорелых руках Джесси.

«…разве справедливо, что ты дома в одиночестве, а любимая далеко?.. Нельзя так сильно любить, говорят мне друзья…» Ее пальцы становятся ватными, и она не чувствует биту в руке. Ее запястья зудят, как будто они связаны невидимыми путами; внезапно ее сердце отрывается и летит. Это плохая песня.

«…но я верю, да, я знаю, что именно так надо любить женщину…» Она поднимает глаза на нескольких девчонок, которые ожидают ее удара, и видит, что Кэролайн там нет. На ее месте стоит Нора Каллигэн. В ее волосах играет ветер, на ней желтые полукеды Кэролайн и ее же медальон – тот, в котором маленькая фотография Пола Маккартни, – но это зеленые глаза Норы, и они смотрят на Джесси с глубоким, взрослым состраданием. Джесси вдруг осознает, что Уилл – несомненно, подзадоренный дружками, которые, как и он, перевозбудились от немецкого шоколада и пирожных, – маячит позади нее и замышляет какую-то выходку. Сейчас она готова ему ответить. Она хочет ударить по мячу и успеть повернуться назад, прежде чем Уилл совершит задуманное: она хочет изменить прошлое, но сделать это труднее, чем поднять целый дом за край фундамента, чтобы поискать под ним потерянный мячик.

Сзади кто-то усилил звук в проигрывателе Мэдди, и теперь эта надоевшая песня гремит триумфальным маршем, громко, как никогда раньше:

«Меня так ранит.., эта черная неблагодарность.., где-нибудь, кто-нибудь.., скажите, что это несправедливо…» Она пытается освободиться от биты, выбросить ее, но не может, словно кто-то приковал ее к этой бите.

– Нора! – кричит она. – Нора, помоги мне! Останови его!

(Джесси издает стон, заставивший пса замереть над телом Джералда.) Нора качает головой задумчиво и печально.

– Я не могу помочь тебе. Джесси. Ты сама должна, мы все в конечном счете не можем рассчитывать на чью-то помощь. Обычно я не говорю этого моим пациентам, но в твоем случае, думаю, мы должны быть откровенны.

– Нора! – кричит Джесси. – Как ты не понимаешь! Я не могу пройти через все это снова! Я не могу!

– О, не будь такой глупышкой, – говорит Нора, проявляя внезапное нетерпение. Она отворачивается, словно не может больше видеть возбужденное, горящее лицо Джесси. – Ты не умрешь; это не страшно.

Джесси озирается вокруг, ее глаза безумны (хотя она почему-то не может выпрямиться и повернуться, чтобы огреть битой своего вероломного братца) и видит, что ее приятельница Тэмми Хью ушла, а на месте Тэмми в белых шортах и желтой майке стоит Рут Нери. Она держит в одной руке крокетную биту Тэмми, перевитую красной проволокой, а в другой – сигарету «Мальборо». Ее рот искривлен обычной сардонической усмешкой, но глаза серьезны и полны печали.

– Рут, помоги мне! – кричит Джесси. – Ты должна мне помочь!

Рут делает долгую затяжку, потом бросает сигарету в траву рядом с одной из сандалий Тэмми и говорит, почесывая спину битой:

– Джесс, не паникуй, он же не проткнет тебе задницу, он просто решил пошутить над тобой. Ты же все это уже проходила и знаешь так же хорошо, как я. Так в чем дело?

– Рут, это не просто шутка! Нет! И ты это знаешь! Нет, не слышит ее Рут, не понимает.

– Я ничего не знаю! – кричит ей Рут. В ее голосе слышатся гнев и обида. – Ты же мне ничего не говоришь – ты никогда никому ничего не говоришь! Ты убегаешь от правды, как кролик, который видит тень совы на траве!

– Я не могла сказать! – отвечает Джесси. Теперь она видит тень на траве от кого-то за своей спиной, как будто эта тень рождена словами Рут.

Но это не тень совы, это тень ее брата. Она уже слышит хихиканье его дружков, знает, что он собирается сделать, и все равно не может обернуться – даже двинуться не может. Она не в силах предотвратить то, что должно произойти, и отчаяние заполняет все ее существо.

– Я не могла! – снова кричит она Рут. – Я не могла, ни за что! Это убило бы маму.., разрушило семью.., или то и другое разом! Он сказал! Папа сказал!

– Я не думаю, что это для тебя новость, подружка, но твой палата помер уже двенадцать лет тому назад, в декабре. Так что можешь рассказать все. И подсократи всю эту мелодраму!

Но Джесси не хочет ничего слышать, не хочет обсуждать – даже во сне – любые события своего зарытого прошлого: когда домино начинает падать, известно, чем это кончается. Она затыкает уши, чтобы не слышать того, о чем говорит Рут, и продолжает глядеть на свою подружку по комнате тем же умоляющим взглядом, который часто заставлял Рут (чья болтовня обычно бывала не чем иным, как способом развлечься) рассмеяться и сдаться, и она делала то, что хотела от нее Джесси.

– Рут! Ты должна помочь мне! Ты должна! – Джесси снова бросает умоляющий взгляд.

– Нет, Джесс, я не могу. Все Сузи уехали, время, когда я могла помочь тебе, ушло. Это таинственный полет, Джесси. Ты киска, а я сова. И мы все на борту, пристегните ремни, космический корабль трогается!

– Нет!

Но теперь, к ее ужасу, небо темнеет. Возможно, это солнце зашло за тучу, но она знает, что дело в другом. Это солнечное затмение. Скоро звезды засияют в летнем полуденном небе, и прокричит старая сова. Пришло время затмения.

– Нет! – кричит она снова. – Это было два года назад!

– Ты ошибаешься на этот счет, милая, – возражает Рут Нери. – Для тебя солнечное затмение не кончилось. Для тебя солнце ушло, но не вышло снова.

Она открывает рот, чтобы опровергнуть это и сказать Рут, что она всегда все преувеличивает, как Нора, все время подталкивавшая ее к двери, которую Джесси не желала отворять, а Нора убеждала ее, что настоящее можно улучшить, исследуя прошлое. Будто можно сделать более вкусным сегодняшний обед с помощью остатков вчерашнего. Она хочет сказать Рут то, что сказала Hope в тот день, когда ушла от нее. Действительно, огромная разница: жить с чем-то и быть в плену у чего-то.

«Неужели вы не понимаете, что культ Я – это просто еще один культ?» – хочет она сказать, но прежде чем успевает открыть рот, начинается нападение: появляется рука между ее слегка расставленными ногами, большой палец грубо проникает между ягодицами, и пальцы щупают лобок через шорты. И это вовсе не невинное прикосновение ее брата: рука, которая проникла в промежность, гораздо крупнее руки Уилла и вовсе не невинна. Джесси разворачивается и изо всех сил бьет битой. Дурная песня звучит из транзистора, звезды светят на небе в три часа дня, а (ты не умрешь, это не страшно) взрослые люди дурачат друг друга.

Переполненная яростью, она ждет отца. То, как он поступил с ней во время затмения, сделало ее жизнь кошмаром, и это называют совращением несовершеннолетних. Она не хочет стать наказанием за его деяние; она размахнется крокетной битой и ударит его по лицу, разобьет нос и выбьет зубы, а когда он упадет на землю, придут собаки и съедят его.

Только это не Том, а Джералд. Он голый. Розовый живот адвоката нависает над его инструментом любви. У Джералда в руках пара полицейских наручников. Он протягивает их ей в дневных сумерках. Загадочный свет звезд играет на поднятом лице, и на скуле стоит марка М-17…

– Давай. Джесс, – говорит он, ухмыляясь. – Не делай вид, что ты не знаешь правил. Тебе же нравилось. В первый раз ты кончила так бурно. Могу сказать тебе, что это был самый лучший момент в моей жизни. Теперь я только мечтаю о таком же. А знаешь, почему он был так хорош? Потому что на тебе не было никакой ответственности. Почти всем женщинам гораздо больше нравится, когда мужчина правит, – это доказанный факт, особенность женской психики. Ты кончала, когда твой отец тебя беспокоил, Джесси? Уверен, что кончала. Некоторые женщины могут сказать, когда хотят, а другим нужен мужчина, чтобы сказать им, когда они хотят. Ты из последних. Но все нормально, Джесси, для этого и нужны наручники. Но только на самом деле они вовсе не наручники и никогда ими не были – это браслеты любви. Так надень их, радость моя, надень их.

Она поднимает голову и пристально смотрит на него, не зная, чего хочет: смеяться или плакать. Предмет новый, но риторика супруга слишком хорошо известна ей.

– Эти адвокатские штуки не работают на мне, Джералд, – говорит она, – я слишком долго была замужем за одним человеком. И мы оба знаем, что эти наручники нужны вовсе не мне – они нужны тебе.., для полового возбуждения, если говорить прямо. Так что оставь при себе эту версию женской психологии, ладно?

Рот Джералда кривится усмешкой:

– Неплохо, бэби. Мимо, но все равно чертовски хороший выстрел. Лучшая защита – нападение, не так ли? Наверняка это я тебя научил. Ну ничего.., сейчас у тебя будет выбор. Или надень эти браслеты, или ударь битой и убей меня снова.

Она оглядывается по сторонам и видит в смущении и страхе, что все гости Уилла наблюдают за ее столкновением с этим голым, толстым мужчиной в очках – и это не только ее семья и друзья детства. Миссис Хендерсон, ее наставница на первом курсе колледжа, стоит у графина с пуншем, а Бобби Хэйген, который будет учить ее на старшем курсе, обнимает блондинку, ту самую, у которой был братишка с товарищами.

Барри, вспоминает Джесси. Ее брата зовут Барри, а ее – Оливия.

Блондинка слушает, что говорит ей Бобби Хэйген, но смотрит на Джесси. Ее лицо спокойно, но выглядит несколько отчужденным. На ней кофточка с изображением дикаря, бегущего по улице города. Позади Оливии стоит Кендал Уилсон, который наймет Джесси на ее первую работу в школе, и он ест кусок праздничного шоколадного торта вместе с миссис Пэйдж, ее учительницей музыки. Миссис Пэйдж выглядит довольно симпатично для человека, который умер от удара два года назад за стаканом аперитива.

"Странное собрание, – размышляет Джесси. – Все, кого я когда-то знала, собрались тут, под этим тусклым полдневным небом с горящими звездами, разглядывая моего голого мужа, и пытаются заковать меня в кандалы, в то время как Марвин Гэй поет «Мне нужен свидетель».

Затем начинается что-то невообразимое. Миссис Уэртц, ее учительница в первом классе, начинает смеяться. Старый мистер Кобб, их садовник до пенсии, на которую он ушел в 1964 году, смеется вместе с ней и показывает пальцем. Мэдди присоединяется к общему хохоту, и Рут, и Оливия с ожогами на грудях. Кендал Уилсон и Бобби Хэйген сложились почти пополам от смеха. Они шлепают друг друга по спине и утирают слезы.

Джесси опускает глаза, смотрит на себя и видит что она тоже совершенно голая. По ее грудям идет надпись яркой помадой «Юм-Юм с мятой»: «Папина девочка».

Я должна проснуться, думает Джесси. Если я не проснусь, я умру от стыда и страха.

Но сон не отпускает ее. Она поднимает глаза и видит, что раздражающая ухмылка Джералда превратилась в огромную страшную рану. Внезапно из-за спины мужа высовывается окровавленная морда бродячего пса. Пес тоже ухмыляется, и голова, которая появляется из его пасти, – это голова ее отца. Его когда-то ярко-голубые глаза теперь стали серыми; в них видна холодная усмешка. Вдруг Джесси понимает: это в действительности глаза Оливии, и тут она начинает задыхаться от всепроникающего минерального запаха воды приморских озер, едва заметного, но отвратительного…

Она швыряет биту и бежит, рыдая. Но когда она пробегает мимо жуткого чудища с причудливой цепью, состоящей из отсеченных голов, Джералд щелкает одним из наручников вокруг ее запястья.

– Я поймал тебя! – кричит он, торжествуя. – Поймал тебя, моя гордая красотка!

Сначала она думает, что затмение еще не стало полным, потому что небо продолжает темнеть. Потом она понимает, что, видимо, теряет сознание. Она чувствует глубокое облегчение и благодарность.

«Не будь глупышкой, Джесс. – ты не можешь потерять сознание во сне!» В конце концов ей совершенно безразлично, обморок это или просто более глубокая пещера сна, в которую она вплывает. Важнее то, что она убегает от кошмара, который действует на нее гораздо хуже, чем поступок отца в тот день: она убегает, и облегчение кажется в этой ситуации единственным нормальным ощущением.

Она уже почти проникла в уютную пещеру глубокого сна, когда появился звук – рваный, отвратительный звук, похожий на спазматический кашель. Она хочет убежать от этого звука и понимает, что не может этого сделать. Он как крюк, и этот крюк тащит ее теперь к широкой бледно-серебристой кромке, которая отделяет сон от реальности.

Глава 12

Бывший Принц, который когда-то принес столько радости Кэтрин Сатлин, сидел у кухонной двери уже около десяти минут после того, как в последний раз сходил в спальню. Он сидел, подняв голову, пристально вглядываясь в темноту. В последнее время он жил впроголодь, но сегодня вечером наелся до отвала и немного вздремнул. Но теперь его сонливость прошла. Появилась тревога. Что-то нарушилось в той мистической зоне, где существуют собачья интуиция и ощущения.

Самка Хозяина продолжала стонать в комнате, время от времени слышались отдельные слова, однако на эти звуки пес не обращал никакого внимания. Не они заставили его насторожиться в тот момент, когда он был уже готов снова заснуть. Его здоровое ухо встало торчком, а пасть обнажила два ряда клыков.

Это было что-то другое.., что-то не то… Возможно, там, в темноте, таится опасность.

Когда Джесси начала проваливаться в темноту глубокого сна, пес вдруг вскочил на все четыре лапы, не в силах далее сдерживать растущее нервное напряжение. Он повернулся, распахнул грудью болтающуюся заднюю дверь и выпрыгнул в ветреный мрак. Он уловил странный, незнакомый запах. Именно этот запах указывал на опасность.., явную опасность.

Пес побежал к лесу настолько быстро, насколько позволял его перегруженный желудок. Укрывшись за первым рядом кустов, он почувствовал, что избежал опасности, и залаял. Именно этот лай разбудил Джесси и вернул ее к реальности.

Глава 13

В летние месяцы в начале шестидесятых, прежде чем Уильям научился чему-то, кроме барахтанья на мелководье, Мэдди и Джесси, всегда хорошие подруги, несмотря на разницу в возрасте, ходили плавать к Нейдермайерам. Нейдермайеры имели бассейн и тьму оборудования для плавания и ныряния. Именно там Джесси освоила технику, которая помогла ей занять первое место по плаванию в школьной сборной, а затем в сборной штата. После прыжка в воду с нейдермайеровских вышек в летнюю жару путь наверх из глубины сквозь голубую массу прохладной воды был особенно приятен.

Так же она выныривала из своего тревожного сна.

Наверху ее ожидало потрясение. Она выныривала из глубины сна, не имея ни малейшего представления, где и в каком состоянии она находится. Ей приснился самый страшный кошмар в ее жизни, но это был только кошмар, и теперь он закончился. Однако по мере приближения поверхности она ощутила более холодный слой: мысль о том, что реальность, которая ожидает ее здесь, может быть, не легче кошмара. А то и похуже.

«Что это? – спросила она себя. – Что же может быть хуже того, через что я сейчас прошла?» Она не хотела думать об этом. Ответ был тут, рядом, но ей казалось, что лучше снова уплыть в темные глубины сна. Однако сон уходил. Джесси продолжала медленно выгребать наверх, сказав себе, что о реальности она будет думать тогда, когда окажется на поверхности.

Последний слой, сквозь который она проплыла, был теплый и страшный, как только что пролитая кровь; руки ее не слушались – они были мертвы как камень. Она могла только надеяться, что движением оживит их.

Джесси застонала и открыла таза. Она не имела ни малейшего представления о том, как долго спала, и радиочасы на стенке, ввергнутые в собственный ад вечных повторов (12 – 12 – 12 – пульсировали цифры в темноте, словно время навеки остановилось на двенадцати), не могли помочь ей. Все, что она знала. – это то, что на дворе ночь и луна светит уже не через восточное окно, а с юга.

Теперь ее руки горели от уколов бесчисленных иголок. Обычно ее страшили такие ощущения, но не сейчас: они были в тысячу раз лучше, чем те боли в омертвевших мышцах, которых она ожидала по пробуждении со связанными руками. Через секунду она заметила темное влажное пятно на простыне под ногами и поняла, что тело само позаботилось о своих потребностях, пока она спала.

Она сжала пальцы в кулаки, преодолевая боль, и стала медленно двигать запястьями.

«Это боль от наручников, – подумала она. – Некого винить, кроме себя, милая».

Пес снова начал лаять. Его пронзительный лай болью отдавался в ушах, и Джесси осознала, что именно эти звуки разбудили ее. Лай доносился издалека. Она была рада, что пес покинул дом, хотя это было странно. Возможно, ему было неуютно под крышей после столь долгого пребывания в лесу. Ей показалось, что в этой идее есть смысл.., если вообще тут в чем-то сохранился смысл.

«Соберись с духом, Джесс», – сказала она себе, и ей это в какой-то мере удалось.

* * *

Ее смутные мысли вдруг оборвались. Ее глаза, которые блуждали бесцельно по темной комнате, остановились на дальнем углу, где тени раскачиваемых ветром сосен танцевали в лунном свете на стене.

Там стоял человек.

Ее охватил такой ужас, которого она никогда не испытывала в жизни. Ужас на миг ослепил рассудок. Она не издала ни звука, мгновенно утратив способность говорить и мыслить. Сознание не угасло, глаза были открыты, однако эта внутренняя пустота и физическая слабость были хуже обморока. И когда мысль попробовала вырваться на поверхность сознания, то сразу же была поглощена новой темной волной парализующего страха.

Человек. Человек в темном углу.

Джесси могла различить его темные глаза, пристально смотревшие на нее. Она видела восковую бледность узких скул и высокого лба, хотя черты лица были смазаны пляшущими тенями. Она различала массивные плечи и висящие по бокам обезьяньи руки с длинными кистями. В длинной треугольной тени от бюро угадывались и ноги…

Джесси не отдавала себе отчета, как долго пролежала в этом жутком полуобмороке, парализованная, хотя и в полном сознании, наподобие мухи в паутине. Казалось, прошло много времени. Секунды шли, а она ощущала себя неспособной даже закрыть глаза, не то чтобы отвести их от пришельца. Потом первый ужас стало вытеснять нечто гораздо худшее: кошмарное, необъяснимое животное отвращение. Джесси позже поняла, что источником этих ощущений – самых отвратительных ощущений в ее жизни, включая и те, от которых она только что мучилась, и чувство, с которым она следила за псом, поедавшим Джералда, – была странная неподвижность существа. Видимо, это существо таилось в углу, пока она спала, и теперь молча наблюдало за ней, скрываясь в тени и глядя на нее этими странными черными глазами, такими большими и неподвижными, что они напоминали глазницы черепа.

Незваный гость просто стоял в углу, ничего не предпринимая.

Она лежала с руками в цепях над головой и не могла ни сказать что-либо, ни пошевелиться. Время шло, измеряемое лишь идиотскими часами, на которых было всегда двенадцать: наконец мысль появилась в ее мозгу, мысль опасная и в то же время успокоительная:

«Тут нет никого, кроме тебя, Джесси. Человек, которого ты увидела в углу, – просто комбинация теней и игры воображения и ничего более».

* * *