Завтрак у Тиффани

– Позволь уж нам самим об этом договориться.

– Помни, – сказала она уходя, – я его агент. И еще одно: когда позову, приходи, застегнешь мне молнию. А если кто постучится – открой.

Стучались без конца. За пятнадцать минут комната набилась мужчинами; некоторые были в военной форме. Я приметил двух морских офицеров и одного полковника авиации; но они терялись в толпе седеющих пришельцев уже непризывного возраста. Компания собралась самая разношерстная, если не считать того, что все тут были немолоды; гости чувствовали себя чужими среди чужих и, входя, старались скрыть свое разочарование при виде других гостей. Как будто хозяйка раздавала приглашения, шатаясь по барам – а может, так оно и было в самом деле. Но, войдя, гости скоро переставали хмуриться и безропотно включались в разговор, особенно О. Д. Берман – он живо кинулся в самую гущу людей, явно не желая обсуждать мое голливудское будущее.

Я остался один у книжных полок; из книг больше половины было о лошадях, а остальные – о бейсболе. Прикинувшись, что я поглощен «Достоинствами лошадей и как в них разбираться», я смог беспрепятственно разглядывать друзей Холли.

Вскоре один из них привлек мое внимание. Это был средних лет младенец, так и не успевший расстаться с детским жирком, хотя умелому портному почти удалось замаскировать пухлую попку, по которой очень хотелось шлепнуть. Его круглое, как блин, лицо с мелкими чертами было девственно, не тронуто временем, губы сложены бантиком и капризно надуты, словно он вот-вот завопит и захнычет, и весь он был какой-то бескостный – казалось, он родился и потом не рос, а распухал, как воздушный шар, без единой морщинки. Но выделялся он не внешностью – хорошо сохранившиеся младенцы не такая уж редкость, – а скорее поведением, потому что вел себя так, словно это он был хозяином вечера: как неутомимый осьминог, сбивал мартини, знакомил людей, снимал и ставил пластинки. Справедливости ради надо сказать, что действиями его в основном руководила хозяйка: «Расти, пожалуйста. Расти, будь любезен». Если он ее и любил, то ревности своей воли не давал. Ревнивец, наверно, вышел бы из себя, наблюдая, как она порхает по комнате, держа кота в одной руке, а другой поправляя галстуки и снимая с лацканов пушинки; медаль полковника авиации она отшлифовала прямо до блеска.

Имя этого человека было Резерфорд (Расти) Троулер. В 1908 году он потерял обоих родителей – отец пал жертвой анархиста, мать не пережила удара, – и это двойное несчастье сделало Расти сиротой, миллионером и знаменитостью в возрасте пяти лет. С тех пор его имя не сходило со страниц воскресных газет и прогремело с особенной силой, когда он, будучи еще школьником, подвел опекуна-крестного под арест по обвинению в содомии. Затем бульварные газеты кормились его женитьбами и разводами. Его первая жена, отсудив алименты, вышла замуж за главу какой-то секты. О второй жене сведений нет, зато третья возбудила в штате Нью-Йорк дело о разводе, дав массу захватывающих показаний. С четвертой миссис Троулер он развелся сам, обвинив ее в том, что она подняла на борту его яхты мятеж, в результате чего он был высажен на островах Драй Тортугас. С тех пор он оставался холостяком, хотя перед войной, кажется, сватался к Юнити Митфорд; ходили слухи, что он послал ей телеграмму с предложением выйти замуж за него, если она не выйдет за Гитлера. Это и дало Винчелу основание называть его нацистом – впрочем, как и тот факт, что Троулер исправно посещал слеты в Йорквилле.

Все эти сведения я прочел в «Путеводителе по бейсболу», который служил Холли еще и альбомом для вырезок. Между страницами были вложены статьи из воскресных газет и вырезки со светской скандальной хроникой. "В толпе уединясь, – Расти Троулер и Холли Голайтли на премьере «Прикосновения Венеры».

Холли подошла сзади и застала меня за чтением: «Мисс Холли Голайтли из бостонских Голайтли превращает каждый день стопроцентного миллионера Расти Троулера в праздник».

– Радуешься моей популярности или просто болеешь за бейсбол? – сказала она, заглядывая через плечо и поправляя темные очки.

Я спросил:

– Какая сегодня сводка погоды?

Она подмигнула мне, но без всякого юмора: это было предостережением.

– Лошадей я обожаю, зато бейсбол терпеть не могу. – Что-то в ее тоне приказывало, чтобы я выкинул из головы Салли Томато. – Ненавижу слушать бейсбольные репортажи, но приходится – для общего развития. У мужчин ведь мало тем для разговора. Если не бейсбол – значит, лошади. А уж если мужчину не волнует ни то, ни другое, тогда плохи мои дела – его и женщины не волнуют. До чего вы договорились с О. Д.?

– Расстались по обоюдному согласию.

– Это шанс для тебя, можешь мне поверить.

– Я верю. Только шанс ли я для него – вот вопрос.

Она настаивала:

– Ступай и постарайся его убедить, что он не такой уж комичный. Он тебе действительно может помочь, Фред.

– Ты-то сама не воспользовалась его помощью. – Она посмотрела на меня с недоумением, и я сказал: – «Повесть о докторе Вэсле».

– А, опять завел старую песню, – сказала она и бросила через комнату растроганный взгляд на Бермана. – Но он по-своему прав. Я, наверно, должна чувствовать себя виноватой. Не потому, что они дали бы мне роль, и не потому, что я бы справилась. Они бы не дали, да и я бы не справилась. Если я и чувствую вину, то только потому, что морочила ему голову, а себя я не обманывала ни минуты. Просто тянула время, чтобы пообтесаться немножко. Я ведь точно знала, что не стану звездой. Это слишком трудно, а если у тебя есть мозги, то еще и противно. Комплекса неполноценности мне не хватает; это только думают, что у звезды должно быть большое, жирное "Я", а на самом деле как раз этого ей и не положено. Не думай, что я не хочу разбогатеть или стать знаменитой. Это очень даже входит в мои планы, когда-нибудь, даст бог, я до этого дорвусь, но только пусть мое "Я" останется при мне. Я хочу быть собой, когда в одно прекрасное утро проснусь и пойду завтракать к Тиффани. Тебе нужно выпить, – сказала она, заметив, что в руках у меня пусто. – Расти! Будь любезен, принеси моему другу бокал. – Кот все еще сидел у нее на руках. – Бедняга, – сказала она, почесывая ему за ухом, – бедняга ты безымянный. Неудобно, что у него нет имени. Но я не имею права дать ему имя; придется ему подождать настоящего хозяина. А мы с ним просто повстречались однажды у реки, мы друг другу никто: он сам по себе, я – сама по себе. Не хочу ничем обзаводиться, пока не буду уверена, что нашла свое место. Я еще не знаю, где оно. Но на что оно похоже, знаю. – Она улыбнулась и спустила кота на пол. – На Тиффани, – сказала она. – Не из-за драгоценностей, я их в грош не ставлю. Кроме бриллиантов. Но это дешевка – носить бриллианты, пока тебе нет сорока. И даже в сорок рискованно. По-настоящему они выглядят только на старухах. Вроде Марии Успенской. Морщины и кости, седые волосы и бриллианты, – а мне ждать некогда. Но я не из-за этого помираю по Тиффани. Слушай, бывают у тебя дни, когда ты на стенку лезешь?

– Тоска, что ли?

– Нет, – сказала она медленно. – Тоска бывает, когда ты толстеешь или когда слишком долго идет дождь. Ты грустный – и все. А когда на стенку лезешь – это значит, что ты уже дошел. Тебе страшно, ты весь в поту от страха, а чего боишься – сам не знаешь. Боишься, что произойдет что-то ужасное, но не знаешь, что именно. С тобой так бывает?

– Очень часто. Некоторые зовут это Angst9.

– Ладно, Angst. А как ты от него спасаешься?

– Напиваюсь, мне помогает.

– Я пробовала. И аспирин пробовала. Расти считает, что мне надо курить марихуану, и я было начала, но от нее я только хихикаю. Лучше всего для меня – просто взять такси и поехать к Тиффани. Там все так чинно, благородно, и я сразу успокаиваюсь. Разве что-нибудь плохое с тобой может приключиться там, где столько добрых, хорошо одетых людей и так мило пахнет серебром и крокодиловыми бумажниками? Если бы я нашла место, где можно было бы жить и где я чувствовала бы себя, как у Тиффани, – тогда я купила бы мебель и дала коту имя. Я думала, может, после войны мы с Фредом… – Она сдвинула на лоб темные очки, и глаза – серые, с голубыми и зелеными пятнышками – сузились, словно она смотрела вдаль. – Раз я ездила в Мексику. Вот где чудные края, чтобы разводить лошадей. Я нашла одно место у моря. Фред знает толк в лошадях.

С бокалом мартини подошел Расти Троулер и подал его, на меня не глядя.

– Я голодный, – объявил он, и в его голосе, таком же недоразвитом, как и он сам, слышалось раздражающее хныканье, словно он обижался на Холли. – Уже семь тридцать, и я голодный. Ты же знаешь, что сказал доктор.

– Да, Расти. Я знаю, что сказал доктор.

– Ну, тогда гони их. И пойдем.

– Веди себя прилично, Расти. – Она разговаривала мягко, но тоном учительницы, в котором звучала строгость; лицо его от этого вспыхнуло румянцем удовольствия и благодарности.

– Ты меня не любишь, – пожаловался он, словно они были одни.

– Нельзя любить неслуха.

По-видимому, он услышал то, что хотел; ее слова, казалось, и взволновали его, и успокоили. Но он продолжал, будто исполняя какой-то обряд:

– Ты меня любишь?

Она потрепала его по плечу.

– Займись своим делом, Расти. А когда я буду готова, мы пойдем есть, куда ты захочешь.

– В китайский квартал?

– Но никакой грудинки в кисло-сладком соусе тебе не будет. Ты знаешь, что сказал доктор.

Когда, довольный, вразвалочку, он вернулся к гостям, я не удержался и напомнил Холли, что она не ответила на его вопрос.

– Ты его любишь?

– Я же тебе говорю: можно заставить себя полюбить кого угодно. И вдобавок, у него было паршивое детство.

– Раз оно такое паршивое, отчего твой Расти никак с ним не расстанется?

– Пошевели мозгами. Ты что, не видишь, – ему спокойнее чувствовать себя в пеленках, чем в юбке. Другого выбора у него нет, только он очень болезненно к этому относится. Он хотел зарезать меня столовым ножом, когда я ему сказала, чтобы он повзрослел, взглянул на вещи трезво и завел домашнее хозяйство с каким-нибудь положительным, заботливым шофером грузовика. А пока я взяла его на свое попечение; ничего страшного, он безвредный и смотрит на женщин как на кукол, в буквальном смысле слова.

– Слава богу.

– Ну, я бы вряд ли благодарила бога, если бы все мужчины были такие.

– Нет, я говорю, слава богу, что ты не выходишь замуж за мистера Троулера.

Она вздернула бровь.

– Кстати, я не намерена притворяться, будто не знаю, что он богат. Даже в Мексике земля стоит денег. Ну-ка, – сказала она, поманив меня, – пойдем поймаем О. Д.

Я замешкался, придумывая, как бы оттянуть это дело. Потом вспомнил:

– Почему – «Путешествует»?

– У меня на карточке? – сказала она смущенно. – По-твоему, это смешно?

– Не смешно. Просто вызывает любопытство.

Она пожала плечами.

– В конце концов откуда я знаю, где буду жить завтра? Вот я и велела им поставить «Путешествует». Все равно эти карточки – пустая трата денег. Но мне казалось, что надо купить там хоть какой-нибудь пустяк. Они от Тиффани. – Она потянулась за моим бокалом, к которому я не притронулся, осушила его в два глотка и взяла меня под руку.

– Перестань упрямиться. Тебе надо подружиться с О. Д.

Нам помешало появление нового гостя. Это была молодая женщина, и она ворвалась в комнату, как ветер, как вихрь развевающихся шарфов и звякающих золотых подвесок.

– Х-Х-Холли, – сказала она, грозя пальцем, – ах ты темнила несчастная. Прячешь тут столько з-з-замечательных м-м-мужчин!

Ростом она была под метр восемьдесят пять – выше большинства гостей. Они выпрямились и втянули животы, словно стараясь стать с ней вровень.

Холли сказала:

– Ты что здесь делаешь? – И губы ее сжались в ниточку.

– Да ничего, птичка. Я б-была наверху, работала с Юниоши. Рождественский материал для «Ба-базара». Но ты, кажется, сердишься, птичка? – Она одарила гостей широкой улыбкой, – Вы, р-р-ребята, не сердитесь, что я ворвалась к вам на в-в-вече-ринку?

Расти Троулер захихикал. Он схватил ее повыше локтя, словно желая пощупать мускулы, и спросил, не хочет ли она выпить.

– Ясно, хочу, – сказала она. – Сделайте мне с бурбоном.

Холли сказала:

– У нас его нету.

Авиационный полковник тут же вызвался сбегать за бутылкой.

– Умоляю, не поднимайте шухера. Я обойдусь нашатырем. Холли, душенька, – сказала она, слегка подтолкнув ее, – не утруждай себя. Я сама могу представиться.

Она наклонилась над О. Д. Берманом, у которого, как и у многих маленьких мужчин в присутствии высокой женщины, глаза вдруг стали маслеными.

– Я – М-м-мэг Уайлдвуд из Уайлдвуда, Арканзас, – есть такое захолустное местечко.

Это было похоже на танец: Берман плел ногами кружева, оттирая соперников. Но в конце концов он был вынужден уступить ее четверке партнеров, которые кулдыкали над ее косноязычными шутками, как индюки над крупой. Успех ее был понятен. Она олицетворяла победу над уродством – явление, порою более занимательное, чем настоящая красота, потому хотя бы, что в нем есть неожиданность. Здесь фокус заключался не в том, что она следила за собой или одевалась со вкусом, а в подчеркивании собственных изъянов – открыто их признавая, она превращала недостатки в достоинства. Каблуки, еще более увеличивающие ее рост, настолько высокие, что прогибались лодыжки; очень тесный лиф, хотя и без того было ясно, что она может выйти на пляж в одних плавках; волосы, гладко зачесанные назад, оттенявшие худобу, изможденность ее лица манекенщицы. И даже заикание, хоть и природное, но нарочно усиленное, ее только украшало. Это заикание было блестящей находкой: несмотря на ее рост и самоуверенность, оно возбуждало в мужчинах покровительственное чувство и к тому же несколько скрашивало ее плоские шутки. Берман, к примеру, чуть не задохнулся, когда она спросила: «Кто мне может сказать, г-г-где здесь уборная?» – но, придя в себя, вызвался ее проводить.

– Это лишнее, – сказала Холли. – Она там уже бывала. Она знает, где уборная.

Холли вытряхивала пепельницы и, когда Мэг Уайлдвуд вышла, произнесла со вздохом:

– Какая все-таки жалость!

Она остановилась, чтобы выслушать все недоуменные вопросы, – в них не было недостатка.

– И главное, непонятно. Раньше мне казалось, что это должно быть сразу видно. Но подумать только, она выглядит совершенно здоровой! И даже чистой. Вот что самое удивительное. Ну разве скажешь по ней, – спросила она с участием, но не обращаясь ни к кому в особенности, – ну разве скажешь, что у нее такая штука?

Кто-то закашлялся, некоторые поперхнулись. Флотский офицер, державший бокал Мэг Уайлдвуд, поставил его на место.

– Хотя я слышала, – сказала Холли, – что на Юге многие девушки этим страдают.

Она деликатно пожала плечами и пошла на кухню за льдом. Вернувшись, Мэг Уайлдвуд не могла понять, почему в отношении к ней вдруг появился такой холодок; разговоры, которые она заводила, дымили, словно сырые поленья, и не желали разгораться. И что еще непростительнее – люди уходили, не взяв у нее номера телефона. Полковник авиации бежал, стоило ей повернуться к нему спиной, – это ее доконало: незадолго перед тем он сам пригласил ее поужинать. Ее вдруг развезло. А джин так же вреден кокетке, как слезы – намазанным тушью ресницам, – и все ее обаяние вмиг исчезло. Она набрасывалась на всех. Она назвала хозяйку голливудским выродком. Человеку, которому было за пятьдесят, предложила подраться. Берману сказала, что Гитлер прав. Она раздразнила Расти Троулера, загнав его в угол.

– Знаешь, что с тобой будет? – сказала она без намека на заикание. – Я сволоку тебя в зоопарк и скормлю яку.

Он, казалось, был не против, но его постигло разочарование, потому что она сползла на пол и осталась сидеть там, бубня себе что-то под нос.

– Ты, зануда. Вставай, – сказала Холли, натягивая перчатки.

Последние гости толклись у двери, но зануда не шевелилась. Холли бросила на меня умоляющий взгляд.

– Фред, будь ангелом, а? Посади ее в такси. Она живет в гостинице «Уинслоу».

– Я живу в «Барбизоне». Риджент 4-5700. Спросите Мэг Уайлдвуд.

– Ты ангел, Фред.

Они ушли. Непосильная задача посадить амазонку в такси вытеснила из головы всякую обиду. Но Мэг сама решила эту задачу. Она поднялась на ноги без посторонней помощи и, шатаясь, таращилась на меня с высоты своего роста.

– Пошли в «Сторк-клуб». Будем веселиться, – сказала она и рухнула как подкошенная.

Первой моей мыслью было бежать за доктором. Но осмотр показал, что пульс у нее прекрасный, а дыхание ровное. Она просто спала. Я подложил ей под голову подушку и предоставил наслаждаться сном.

На другой день я столкнулся с Холли на лестнице.

– Эх, ты! – крикнула она, пробегая мимо, и показала мне лекарства. – Лежит теперь здесь чуть не в горячке. Никак не очухается с похмелья. Хоть на стенку лезь.

Из этого я заключил, что Мэг Уайлдвуд до сих пор не выдворена из квартиры, но причины такого непонятного радушия узнать не успел.

В субботу тайна сгустилась еще больше. Сначала в мою дверь по ошибке постучался латиноамериканец – он искал Мэг Уайлдвуд. Чтобы исправить эту ошибку, потребовалось некоторое время, потому что его выговор и мой мешали нам понять друг друга. Но за это время он успел мне понравиться. Он был ладно скроен, в его смуглом лице и фигуре матадора были изысканность и совершенство, как в апельсине или в яблоке – словом, в предмете, который природе полностью удался. Все это дополняли английский костюм, свежий запах одеколона и – что еще реже у латиноамериканцев – застенчивость.

Второй раз он появился на моем горизонте в тот же день. Дело шло к вечеру, и я увидел его, отправляясь обедать. Он приехал на такси, шофер помогал ему, сгибаясь, как и он, под грузом чемоданов. Это дало мне новую пищу для размышлений. К воскресенью пережевывать ее мне надоело.

Затем картина стала яснее и одновременно загадочнее.

В воскресенье стояло бабье лето, солнце грело сильно, окно мое было открыто, и с пожарной лестницы до меня доносились голоса. Холли и Мэг лежали там, растянувшись на одеяле, и между ними сидел кот. Их волосы, только что вымытые, свисали мокрыми прядями. Холли красила ногти на ногах, Мэг вязала свитер. Говорила Мэг.

– Если хочешь знать, тебе все-таки п-п-повезло. Одно по крайней мере можно сказать о Расти. Он американец.

– С чем его и поздравляю.

– Птичка, ведь сейчас война.