Смиренное кладбище

Сергей Каледин

СМИРЕННОЕ КЛАДБИЩЕ

…смиренное кладбище. Где нынче крест и тень ветвей.

1

— Вроде здесь… Да, здесь. Окно открой и под вяз уходи. Топор возьми, корней много. Успеешь к одиннадцати? У них без отпевания. Смотри. Копай глубже: специально просили. Не морщись. Не обидят…

Петрович показал Воробью чуть заметный холмик, заросший, без ограды. В холмике торчал погнутый ржавый трафарет. Фамилии на нем не было — сошла со временем. «Бесхоз толканули. Ясненько… — Воробей проводил взглядом заведующего, воткнул официалку в холм. — Пахоты хватит, подбой под вяз ковырять».

— Воробей! У них колода, не забудь! — крикнул издалека Петрович. Вспомнив, что Воробей не слышит, вернулся: — Колода у них. Шире бери.

— Мать учи. Воробей ученый, — с поддельным раздражением отмахнулся Лешка.

— Ну давай, — заторопился заведующий. — Кончишь — в контору скажи. А где твой-то, Мишка?

Воробей не расслышал, присматривался к месту. Не очень-то развернешься: сзади — два памятника; спереди — вяз чуть не из холма растет здоровый… Землю кидать — только в стороны. Потом за досками надо к часовне идти. И Мишка еще запропастился, сучий потрох.

Вчера вечером, правда, договорились, что Мишка с утра задержится: поедет на Ваганьково за мраморной крошкой — цветники заливать. Воробей знал, что быстро Мишка не обернется: пока купит, пока машину найдет, дай Бог, к обеду успеть. И все-таки психота закипала. И до больницы-то заводился с пол-оборота, ну а теперь до смешного доходило: спичка с первого раза не чиркалась, или молоток где позабудет, или свет в сарае потух — глаза сырели и начинала трясти ярость. И знал, что потом стыдно будет вспомнить, но поделать с собой ничего не мог.

Воробей прикурил новую сигарету от первой, высосанной чуть не до фильтра, языком привычно кинул ее в угол рта; взялся за блестящий полированный черенок лопаты. Взглянул на часы: полдевятого. Будет к одиннадцати яма, на то он и Воробей.

Он разметил будущую могилу: четыре лопаты — в головах, три — в ногах, и так, чтобы в длину метра полтора, не более. Это окно, чтобы копать меньше. На всю длину гроба потом подбоем выбирать надо. А раз гроб — колода — выше и шире обычного, варшавского, то и подбой чуть не с самой поверхности, вглубь удлиняя, выбирать придется. И стенки отвесно вести: заузишь, не дай Бог, колода застрянет в распор — назад не вытянешь. Летом, правда, еще полбеды: подтесать лопатами землю с боков — и залезет как миленький. А зимой — пиши пропало: земля камeнная — лопатой не подтешешь. На крышку гроба приходится прыгать, ломами шерудить. Какое уж тут, на хрен, благоговение к ритуалу. Родичи выражаются, и на вознаграждении сказывается.

А попозже и по башке огрести можно. От товарищей.

Воробей с самого начала учил Мишку: когда колодa — бери шире, делай лучше — плохо само выйдет. Без Воробья дорого бы стоила Мишке вся кладбищенская премудрость. Еще научил копать; не гляди, что ребята до нормы недобирают, с них спрос один, а с тебя, другой: ты временный.

Сезон пойдет — друг друга жрать будут, хрящи захрустят.

Не боись — прорвемся. Воробья держись — не пропадешь!

Воробей выплюнул окурок, поправил беретку. Ну, давай, инвалид! Залупи им яму, чтоб навек Воробья запомнили! Жалко, одна могилка на сегодня задана: когда работы мало, и психуешь больше, и сон дурной. Ладно, решил Воробей, раз одна — я ее, голубушку, без ноги заделаю. Точно! Эх, не видит никто! Воробей даже распрямился на секунду, посмотрел по сторонам. Вроде никого, а может, не видит он, зрение-то… А, черт с ним! Погнали!

Воробей поплевал на левую, желтую от сплошной мозоли ладонь, охватил ковылок лопаты, покрутил вокруг оси. Правой рукой цапнул черенок у самой железки и со свистом всадил лопату в грунт. И пошел. Редко так копал, только когда время в обрез, когда уже гроб — в церкви, а могила не начата.

Ноги стоят на месте, не дергаются, вся работа руками и корпусом. Вбил лопату в землю — и отдирай к чертовой матери! Вбил, оторвал — и наверх все единым махом, одним поворотом, только руками. Без ноги. Вот так вот!

И на других кладбищах никто так — без ноги — не может. Воробей всяких видел, но чтоб за сорок минут яма готова, нету таких больше. И не будет. Только он один. Воробей!

Это начало; потом вот корни, доски гробные да кости мешать начнут. По бокам ямы были навалены кучи красно-бурой глины; копать дальше без досок нельзя — осыпается земля внутрь, а кидать далеко — закапывать потом трудно: холм ровнять надо, а землю-то и не соберешь.

Воробей вылез наверх. Время — девять. Успеет и без Мишки. Все же Мишка не ля-ля разводит, крошку везет. Он положил лопату на край могилы и припорошил выработанной землей: свои не свои, а уведут, — с Молчком, бригадиром, рассоришься. Где он лопаты эти — официалки — заказывает, одному Богу вестно. Но и верно — хороши лопатки: корень, доски, да и камень в другой раз — все рубят. Штык до полуметра длиной выгнут по сечению чуть не вполкруга; на черенок насажен через резиновые кольца стальными обхватами, блестит — зеркалом.

Мишка, как увидел, губы раскатал: потерять захотел — на дачу. Опять Воробью спасибо: «Молчок тебя за нее потеряет. И не удумай».

Возле древней красного кирпича часовни в центре кладбища лежали доски. Воробей выбрал несколько самых длинных, уложил на плечо одна на другую и поспешил обратно.

В часовне давал прокат инвентаря ветхий, беззубый дядя Жора, хулиганящий в пьяном виде и тихий так. На втором этаже переодевались, ели, пили, спали — жили землекопы. Впрочем, оформлены подсобными. Штатным землекопом был один Молчок, бригадир. На него-то и писались наряды. Сам же он копал редко, в сложных случаях или при запарке. Копали ребята — часовня, да изредка — желающие с хоздвора. За яму Молчок платил по сезону: летом пятерка, зимой — вдвое. Если сам не захоранивал, весь сбор все равно кроил он. Без комментариев. С этим было строго. Жук тот еще: самому под пятьдесят, а с покойниками лет двадцать трется. Последние десять — как вылечился — ни капли в рот не брал. Знал, кому побольше дать, а кто и так хорош. Воробья выделял. «Копнешь две, Воробей?» — «Ну, Володя». Воробей откладывал все дела и шел за маленьким кривоногим Молчком. И потом его не искал, знал, что за Молчком не пропадет.

Воробей протянул доски ребром вдоль по краям ямы. В головах вставил доски меж прутьев неснятой ограды — пригодилась, в ногах обхватил досками ствол вяза, привалив снаружи комья покрупнее.

Теперь свободно можно снизу кидать на самые края — доски держат осыпь. Корни пошли. На то топор есть. Обкромсал их заподлицо со стенкой, как нечего делать.

А с глубиной ковырялся подольше; если бы не наказ заведующего, давно б дно притаптывал. Незнающий взглянет — яму чуть не в рост увидит, ну, а на внимательного нарвешься — пеняй на себя: сверху-то сантиметров на тридцать от земли грунт простой по контуру ямы выложен и прибит умело; грунт рыхлый, а не глубина.

А раз приказ: глубже брать, значит, на все положенные метр пятьдесят заглубляться надо.

Воробей выбирал дальше: пошли черные, трухлявые гробы. Их было два, один на другом, они легко распадались, доски наверх. Доски и корни на самом краю могилы укладывай, а то потом как закапывать, лопату тормозить будет. Раз гробы, то и без костей не обойтись. Кости наверх — упаси Бог! Родственники увидят — валидолу не напасешься…

Кости Воробей сложил в ногах, в головах подкопал, потом в голову их передвинул. А уж как до глубины добрался — в ямку посредине, где земля податливей, уложил кости, землей прикрыл и утоптал, — готова могила.

Летом копать — дурак вскопает. А вот зимой, да если еще могила уборочная, без снега, простужена на метр, — это да. Гаврилой почти всю дорогу, лопата не берет. Вдвоем в могиле пашут: один гаврилой долбит, другой крошево отгребает и наверх. Работка потная, ничего не скажешь. А летом — детский сад.

Рыжих — зубов золотых — он не искал. В бесхозе какие рыжие? Если родственники лет двадцать — тридцать на могилу не наведываются, забыли или сами перемерли, то и покойник у них соответствующий — без золота. Рыжие — те в ухоженных, с памятниками.

Года два назад, зимой, на пятнадцатом участке Воробей одиннадцать рыжих взял, прямо в кучке, как по заказу. Торгаша одного яма, он тогда сестру к брату захоранивал; Воробей и родственников, навещавших могилу, знал хорошо: цветник им гранитный делал и доску мраморную в кронштейн заливал. Ободрал их тогда лихо.

Воробей потоптался в могиле, ширкнул лопатой выбившийся сбоку недорубленный корешок, выкинул наверх инструмент и вылез сам. Обошел могилу — огрехов не увидел: копано по-воробьевски, без халтуры.

Петрович, змей, знал, где бесхоз долбить. Справа свежую могилу от дороги заслоняли «декабристы» — широкие памятники двум декабристам, слева — толстый вяз. Бесхоз расковырянный ниоткуда не приметен.

Странно только: не часовне Петрович копать поручил. Значит, не хотел с Молчком делиться. Со вчера еще предупреждал: приди, мол, Воробей, раньше — дело есть. И сам не забыл, к семи приехал. Морда шершавая с похмелья, а приполз, не поленился. Да, поднаглел Петрович малость за последнее время. Все бабки все равно не собьешь, а нарваться можно… Тем более с бесхозами. Бесхоз толкануть — тюряга.

Воробей дошел до своего сарая, поставил лопату и топор в угол, взглянул на часы. Время почти не двигалось — одиннадцать, в прокуратуру еще не скоро, в повестке сказано в три…

— Чего ты в темноте сидишь? — В сарай влез Мишка, подручный Воробья, включил свет. — Пожевать у нас есть? — зашарил на харчевой полке.

— Котлеты вон в целлофане… Крошку привез?

— Полтора мешка, красивая, мелкая…

— Ме-е-елкая, — передразнил Воробей. — Толку-то, мелкая: промывать труднее… А чего поздно? В музее своем дежурил?

— В музее вечером.

Мишка выдавил на котлету майонез из пакетика.

— В прокуратуру скоро поедем?..

— К трем. Один поеду, ты здесь сиди; погода путная, клиент будет.

— Ты же не услышишь один.

— Услышу. А не услышу, переспрошу.

— Как хочешь, могу и здесь.

— При чем здесь «хочешь»? Бабки ловить надо; суд судом, а деньги своим чередом. Пока вот чего: мрамор глянем еще разок. — Воробей полез на карачках в угол сарая, под верстак, где в тряпье хранились полированные мраморные доски. — Чего стоишь? Принимай…

Доски были давно перемерены и переписаны Мишкой в блокнот. Воробей сел на ведро с цементом, прикрытое фанеркой. Закурил.

— Каждая доска свою цену имеет. Самые ходовые — коелга. Вот эта, белая. Летят, как мухи. Только доставать успевай. Да их и доставать особо не надо: ворованные возить будут, прямо к сараям. В случае привезут, доска — бутылка. Больше не давай, не сбивай цену. А толкать начнем — ноль приписывай… Сечешь, как монета делается?.. Не возьмут? Еще как возьмут! И еще спросят! — Воробей вытянул из угла еще одну доску. — Газган вот — эти не покупай. С виду хороши, красивые — а крепче гранита: скарпели победитовые садятся, три буквы вырубил — и аут. Искра прям лупит… Гарик, ты его застал еще, когда я в больнице лежал… Вот здоров был клиентам мозги пудрить, без передоха… Я его и в пару за это взял, за язык. Гарик этот мрамор — газган — эфиопским выдумал. Клиента клеит, лучший товар, говорит, Эфиопии, для правительственных заказов. Клиенты-то все больше — о-о-о! — Воробей постучал себя по уху, — олухи. Им чего ни скажи — всему верят. Раз эфиопский — все. Давятся, полудурки. — Воробей сунулся было снова под верстак, но вдруг раздумал и вылез. — Там еще доски есть, да лазить далеко… Потуши-ка свет, на глаза давит.

Мишка щелкнул выключателем.

— Теперь размеры. Самый лучший — сорок на шестьдесят. Можно сорок на пятьдесят. Уже не бери — дешевка, шире — тоже плохо: в кронштейн заливать станешь — с боков мало крошки уместится. Шире шестидесяти — гони сразу. В высоту до восьмидесяти брать можно. Бывает, требуется. На много фамилий. Не глядится, правда: цветник сам — метр двадцать длиной, и эта дура, кронштейн, чуть не такой же… Еще… — Воробей потряс пальцем. — Одно запомни и другое: выпить не отказывайся никогда. Ты че? У людей горе, а тебе выпить с ними лень… Сам вот не проси, некрасиво, а помянуть нальют — не отказывайся. Это нам можно. Ни Петрович, никто еще ругать не будут. Горе разделил, по-русски… Летом одного захоранивали, нам наливают. А тут Носенко идет, из треста, заместитель управляющего. Мы стаканы прятать… Раевский сунул в штаны, а у него там дыра… Стакан пролетел, а он стоит, как обоссанный. И стакан котится… Чего, думаем, Носенко скажет. Ни слова не сказал. А в обед всем велел в контору. Когда, говорит, официально предлагают помянуть, это не возбраняется, только не слишком.

Воробей открыл портфель, достал бутылку «Буратино». Глянул на Мишку, тот уже приготовился смотреть фокус. Воробей взял горлышко бутылки в кулак, ногтем большого пальца (специально один ноготь оставил — не грыз) поддел крышечку и легко ее сколупнул. Бутылка зашипела.

— Это ж надо — «Буратино» хаваю. Кому сказать, не поверят. — Понюхал бутылочку: не скисло ли — после больницы градусов боялся даже в газировке. Сунул бутылку Мишке: — Нюхни. Ничего?

Выпил, пустую бутылку сунул в портфель.

— А если, говорит, кого увижу — по углам распивают, пеняйте на себя… Его слова, Носенки. А ты раз не пьешь — отпей для вида, а остальное, скажи, в бутылочке мне оставьте. Понял? Воробей всему научит.

Лешка не спеша переодевался в чистое.

— Ну, это, держи на всякий случай. — Он протянул руку Мишке. — Не люблю за руку, но мало ль…

— Что «мало ль»? — отвел его руку Мишка. — Ты ж не в суд, а к про-ку-ро-ру!

— Короче, Валька позвонит вечером, если что, — упрямо сказал Воробей. — Пошел я… Не боись, прорвемся!

Воробей подошел к конторе, заглянул в окно. Петрович был в кабинете, сидел за столом и ничего не делал. Воробей вошел без стука, ему можно и без стука.

— Вскопал я…

— Пойдем выйдем, — Петрович вылез из-за стола. Они отошли от конторы. — Леша, слушай… Слышишь?

— Ну?

— Такое дело: забудь, что бесхоз копал. Понял? Нормальная родственная могила, понял?

— Кому говоришь, Петрович! — Воробей скривился.

— Ладно. С этим все. — Петрович достал иностранную пачку. — Закуришь?

— Давай… Черные?.. Это какие ж такие, не наши?..

— Американские, попробуй…

— Они без этой, без дури? Сам знаешь, мне теперь анашу ни-ни.

— Да нормальные они, кури. Когда тебе?

— К трем.

— Ну, ни пуха. Чего мог, сделал, «бригадир Воробьев», — Петрович улыбнулся. — Главное, молчи побольше — глухой, и весь разговор. Валька, смотри, чтоб не напилась.

— Да она не придет… — Воробей потупил глаза. — Я ей утром в бубен выписал. Трояк на похмелку клянчила. — Воробей усмехнулся и посмотрел на Петровича, как тот отреагирует.

Но Петрович уже глядел в сторону и нетерпеливо крутил на пальце ключи с брелоком в виде голой бабы.

— Ну, тогда будь здоров, Воробей, ни пуха!

— К черту! — Воробей повернулся.

— Погоди! Чуть не забыл, за работу… — Петрович сунул деньги Воробью в карман.

Лешка заметил: зеленая.

— Не много? — он с удивлением посмотрел на заведующего.

— В самый раз. Ну, дуй, — Петрович махнул Воробью рукой и засеменил в контору.

«За яму полcта!.. Залетит Петрович, точняк залетит. Жалко. А что б я без него тогда!.. Сдох бы!»

…Тогда, полгода назад, в октябре, с забинтованной головой, полуглухой, накачанный вместо крови холостой жижей, со справкой инвалида второй группы без права работы, предупрежденный о лежачем режиме, в сандалетах и грязном пиджаке Воробей сидел в кабинете Петровича.

— Ну, чего, Леш? Я тебя бригадиром провел задним числом…

— Громче говори, — буркнул Воробей.

— Пенсия, говорю, больше будет! — крикнул заведующий.

— Ты мне, Петрович, мозги не пыли. Я работать буду. Если возьмешь. Возьмешь — не забуду. Воробей трепаться не любит. А?

Петрович встал из-за стола, прошелся по кабинету. Заметил заляпанные грязные сандалеты на зябко поджатых ногах. Достал со шкафа рефлектор и, поставив его у ног Воробья, включил.

— Ага, — сказал Воробей.

— Денег-то нет? — спросил заведующий.

— Да Валька все… — Воробей щелкнул себя по горлу. — Пока в больнице лежал.

— Ладно. Котел топить будешь, а то вон холод уже, там поглядим. Про инвалидность — никому. Справку спрячь. Понял? И оденься хоть как… Смотри, синий весь.

— Да, в больнице крови пожалели, думали аут.

Воробей входил в должность. Да и то сказать — входил… Он и прошлые зимы котлом заведовал, без приказа. Как холода начинались в конце октября, перебирался из сарая в котельную. Ни Петрович, ни до него заведующие — никто с котлом забот не знал. Обо всем хлопотал Воробей. У звонаря дяди Лени — он же и завхоз церковный, — брал в складе уголь, набивал угольный ящик доверху, нарезал поленницу на хоздворе спиленных по просьбе клиентов деревьев и всю зиму безукорненно командовал котлом. Пьяный ли, похмельный — в семь утра заводил тяжелую, с матом, хрипом, возню в трафаретной — запаливал котел.

Контора — Петрович, смотритель Раечка — приходила к положенным девяти в благостную теплынь.

Несколько раз Воробья не было — контора чуть не вымерзала. Котел никому не давался: все делали вроде по-воробьевски, а он — вдруг — гас ни с того ни с сего. Выгребай из него всю вонь и — по новой заводи. «У Воробья секрет есть». Уголь Воробью давали в церкви безропотно. И деньги взаймы — когда ни приди — староста Марья Ивановна, тяжелая хваткая старуха, а нет ее — заместительница Анна Никитична, худенькая, в черном. После больницы Никитична сто дала, «до лета». Давать-то давали, но, ясное дело, не за здорово живешь…

Хоронили когда-то давно батюшку отца Василия. Душевный был старик. Чуть не до самой смерти, уже за восемьдесят, службы служил и отпевать ходил на самые дальние участки, не ленился. Да и так просто нравился всем: и как здоровается, шляпы чуть касаясь, и как с попами подчиненными говорит ласково, не то что нынешний отец Петр — этот гавкает на своих, как пес цепной. Еще вот тоже: со старьем — нищими на паперти — всегда здоровался. И голубей кормил каждое утро возле церкви. Стоит, бывало, посреди голубей — крошки им накидывает, а они чуть не под рясу к нему заходят.

Так вот, помер он. Воробей сам назвался копать. Могилу отвели за церковью почти вплотную, как положено по сану. А там земля — сплошняком камни, кирпичи, железки, со старых времен от стройки еще осталось. Марья Ивановна подходила, видела, как Воробей, мокрый, как крыса, в хламе этом уродовался: ни ломом толком не возьмешь, ни лопатой. И костей было — чуть не на полметра; сколько тут их, попов, похоронено. Воробей, как дьявол какой, по пояс в бульонках стоял: и наверх не вытащишь — у церкви народу прорва, — и в яме не развернешься. Так и корячился до темноты, а начал рано.