Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)

Если бы о нем рассказывал сам дядя Аполлон, он начал бы неизменными словами: "Стоял ясный, солнечный день", хотя история эта случилась ночью. В нашем доме тяжело заболел мальчик Игорек из седьмой квартиры. Надо было немедленно везти его в больницу. Но как вызвать "скорую помощь", если наш дом стоял на отшибе и телефон был на другом конце улицы и чаще всего не работал.

И тогда я предложил:

- Надо разбудить дядю Аполлона.

И тут же испугался собственных слов: вдруг машина не заведется и мы потеряем драгоценное время? А решается жизнь человека!

Но когда беда стучится в дверь, люди хватаются за любую соломинку. Меня послали за хозяином "Ивана-виллиса".

Я мигом скатился по лестнице и забарабанил в дверь моего друга.

- А? Что? Тревога? - пробормотал дядя Аполлон, стоя в дверях в исподнем и глядя на меня невидящими со сна глазами.

- Дядя Аполлон! Скорее! - крикнул я. - К машине! Маленький Игорек... умирает!

Слово "умирает" сразу разбудило дядю Аполлона. Он засуетился, тяжело запрыгал на одной ноге, попадая в штанину, запыхтел, наматывая портянку, застучал каблуком, втискивая ногу в сапог.

- Настоящий солдат должен одеваться в одну минуту... что немаловажно, - пробормотал он и выбежал на улицу, на ходу натягивая брезентовый плащ со слоновым ухом. - Сейчас мы его заведем!

Он произнес последние слова и осекся, как бы на мгновение утратил уверенность. Но все же бежал к машине, а я, как верный оруженосец, семенил следом.

Стояла глухая мутная ночь. Над озером курился туман. Лицо обволакивала влажная прохлада. И ни наверху, ни внизу на воде не было звезд. Мы подбежали к машине. Дядя Аполлон достал заводную ручку и долго не мог попасть в маленькое отверстие. Наконец попал. Тяжело вздохнул. Поплевал на руки. Изо всех сил крутанул ручку, и мотор весело заворчал. "Иван-виллис" ожил. Как говорят шоферы, "завелся с пол-оборота". Дядя Аполлон только что не закричал от радости. Но сдержался.

- Где больной? - спокойно спросил он и, довольный собой, замурлыкал под нос любимую песню:

И на груди его сияла

Медаль за город Будапешт...

Он держался так, словно ничего особенного не произошло, словно его "Иван-виллис" всегда заводился по первому требованию. Но я знал, что случилось чудо.

Двигатель громко работал. К машине бежали люди. Мать несла на руках маленького, закутанного в одеяло Игорька из седьмой квартиры. Машина с удивительной легкостью сорвалась с места и покатила, покатила, желтыми пучками света прокладывая себе дорогу в ночи.

Уже замер рокот мотора, а жильцы дома не расходились, все смотрели вслед "Ивану-виллису", и каждый считал, что мальчик уже спасен.

На рассвете "Иван-виллис" вернулся на буксире. Сердобольный самосвал довез его до дома.

Постепенно я проникся любовью к старому автомобилю. В моем представлении он из малоподвижной, вечно дремлющей машины превратился в существо живое и весьма любопытное. Конечно, я еще очень мало знал о нем. Да и жизнь дяди Аполлона продолжала оставаться для меня загадкой.

В конце апреля дядя Аполлон особенно много времени проводил у старой машины. Мыл ее, подкачивал баллоны. Однажды он пришел радостный и сообщил:

- Какая удача! Я достал новую помпу! Что немаловажно!

В руках у него серебрилась деталь, похожая на большую серебряную улитку. Он тут же поднял капот "Ивана-виллиса" и, погрузившись в недра мотора, начал примерять улитку. Прошло довольно много времени, прежде чем он, кряхтя, распрямился.

- Ба! Подошла-таки! Теперь мы заживем!

По счастливому лицу дяди Аполлона текли темные ручейки трудового пота.

Приближался День Победы. Я уже рисовал в своем воображении дядю Аполлона в новом костюме, в начищенных сапогах, с медалями и орденами на пиджаке... Я видел его порозовевшее от радости лицо, весело поблескивающие щелочки-глаза.

Но чем ближе подходил день праздника, тем молчаливее и задумчивее делался бывший старшина 3-го Украинского фронта. Какая там радость... Дядя Аполлон осунулся, помрачнел и совсем забросил своего фронтового друга "Ивана-виллиса". Он почти ни с кем не разговаривал и только со мной вступал в какие-то странные рассуждения.

- Если я проснусь и почувствую, что у меня ничего не болит, - однажды сказал он, - значит, я умер.

"Почему умер, если не болит? Умер, если болит", - думал я, не понимая дядю Аполлона, а он и не пытался разъяснить мне непонятное.

- Тебя отец поколачивает? - неожиданно спросил он меня.

Я отрицательно затряс головой. Мой отец был тихим человеком, работал на насосной станции механиком, дома бывал редко. У него и времени не было поколачивать.

- А французский философ Монтень считал, что детей надо поколачивать. Правда, только за ложь и упрямство, - задумчиво сказал дядя Аполлон. Меня отец сек за малейшую провинность. Он не читал Монтеня. Разумеешь?

И дядя Аполлон начал рассуждать о смысле жизни:

- Знаешь, что такое правильно жить? Я открою тебе секрет. Не ошибайся в выборе новых друзей и не теряй старых... И еще, Валера, запомни: человек, который изо всех сил старается прожить без врагов, в конце концов теряет друзей.

Я тогда не понимал его житейской мудрости. А он смотрел в сторону, словно совсем забыл про меня и разговаривает вслух сам с собой. И вдруг повернулся всей своей грузной фигурой, погладил ладонями кучерявый венчик волос и сказал:

- Не люблю я праздники.

Как можно не любить праздники! Я не поверил дяде Аполлону. С ним творилось что-то неладное, вот он и говорит странные вещи. И чтобы пробудить в нем бойца 3-го Украинского фронта, я воскликнул:

- Но ведь День Победы!

Дядя Аполлон уронил на грудь большую тяжелую голову - кумпол, на который не налезала ни одна каска. Положил на колени красные натруженные руки. А маленькие глаза его заблестели, словно в них накапливались слезы.

- Я на войне всех оставил - и друзей и близких, - тихо сказал он. Какой же это для меня праздник! И Командир все не едет.

Когда мне было еще лет пять, я любил ездить на повозке рядом с керосинщиком. Он давал мне свой помятый медный рожок, и я, раздувая щеки, трубил на всю округу. От меня всегда пахло керосином. В дни дружбы с дядей Аполлоном давняя страсть пробудилась в новом виде: место старого коняги в моем сердце занял "Иван-виллис", а звук ожившего мотора радовал куда больше, чем пение рожка.

Утром, едва поднявшись с постели, я бежал к окну, чтобы убедиться, на месте ли старая военная машина. И, только увидев брезентовый верх, в котором за ночь от дождя накопилась лужица, успокаивался. "Иван-виллис" стоял на своем месте постоянно, как дерево. Он был неотъемлемой частью нашего маленького мира вместе с сараюшками, кустами, голубятней и серебристой полоской озера за деревьями.

Но в День Победы, когда я выглянул в окно, старого фронтового автомобиля на месте не оказалось. И от этого все вокруг выглядело сиротливо.

Я быстро оделся и отправился в город.

Я долго ходил по улицам, украшенным флагами. И мне казалось, что наш город выглядит так, как в День Победы 1945 года. На пиджаках у ветеранов празднично поблескивали ордена и ровные кружочки медалей. Бывшие фронтовики бодрились и казались помолодевшими - в этот день время отступило, чтобы все увидели, какими были они в молодости. И всюду звучали песни, которые теперь редко поют. И вдруг из-за угла выехал "Иван-виллис". За рулем, на своем законном месте, сидел дядя Аполлон. Его большие руки тяжело лежали на тоненькой баранке, губы были поджаты, глаза прищурены. Он так внимательно следил за дорогой, что не заметил меня.

"Иван-виллис" ехал очень медленно, и я смог разглядеть пассажира, который сидел рядом с дядей Аполлоном. У него было смуглое, словно закоптелое от огня лицо. Фуражка с красным суконным околышем сдвинута назад, и из-под нее как-то неестественно небрежно вырывались клочья давно не стриженных сизых волос. Глаза у него были влажные и белки воспаленные.

Не знаю почему, но мне показалось, что он страдает, что у него какой-то недуг. Двумя руками он опирался на палку и смотрел прямо перед собой.

Я понял, что это был Командир, которого дядя Аполлон ждал с таким нетерпением, ради которого приехал в наш город.

Боевые друзья наконец встретились!

Никто, кроме меня, не замечал его страданий. Идущие навстречу приветствовали ветеранов - Командира и старшину, а старые фронтовики по давней привычке вытягивались перед командиром и прикладывали к виску руку, забыв, что на голове вместо пилотки кепка или соломенная шляпа.

А машина медленно ехала по городу, словно генерал объезжал свое сильно поредевшее седое войско.

Я побежал за машиной. По счастью, ход у "Ивана-виллиса" был не слишком скорый, и я поспевал за ним. Машина остановилась у белого дома с зеленой крышей. Показалась большая, обутая в сапог нога, а затем выбрался и сам дядя Аполлон. Машина скрипнула, как бы облегченно вздохнула. Командир выходил из машины с трудом, больше опираясь на палку, чем на ноги. Дядя Аполлон помогал ему, он сердился и резко повторял:

- Сам... Сам...

Не хотел принимать помощи.

Он покраснел от напряжения и досады и некоторое время стоял возле машины, двумя руками вцепившись в палку. Ему надо было идти, но он не мог - не мог заставить свои ноги сдвинуться с места. Я почувствовал, что ноги не слушались его строгой командирской команды.

Тогда дядя Аполлон молча подставил свое плечо и обнял Командира.

- Не спешите... Пойдем полегоньку... полегоньку... - Он уговаривал старого воина, как ребенка.

И в ответ на уговоры тот медленно сдвинулся с места. Он сделал несколько шаркающих шагов и остановился.

- Что это за жизнь! Что со мной стало! - Похожие на стон слова с болью вырвались у него. - Белиберда!

Мне показалось, что сейчас он заплачет от боли и досады. И чтобы не видеть его слез, я отвернулся.

Но Командир не заплакал. И когда я выглянул из укрытия, он сидел на скамейке у дома и сдержанно улыбался.

- Порядок в танковых частях! - донесся до меня его хрипловатый голос.

- Так точно, товарищ майор! - отозвался дядя Аполлон.

Война давно кончилась, а бывший старшина продолжал называть своего Командира по-военному "товарищ майор". Словно так и не узнал его имени-отчества.

Со стороны озера доносилась песня.

3

Однажды перед нашим домом появился какой-то худой мужчина. У него были торчащие в стороны малиновые уши и острый, розовый, как с мороза, нос. Незнакомец все время шмыгал им, при этом подносил к собственному носу кулак.

- Здесь продается машина? - спросил он, заметив меня.

- Ничего здесь не продается, - отрезал я.

Но он пропустил мои слова мимо своих малиновых ушей.

- Этот "газон" продается? - Он бесцеремонно постучал костяшками пальцев по крылу "Ивана-виллиса".

Слово "газон" резануло мой слух. Я враждебно посмотрел на незнакомца. А он шмыгнул носом и стал ходить вокруг фронтовой машины, бесцеремонно разглядывая ее, стучал по капоту кулаком, дергал за ручки. Я же, сдерживаясь изо всех сил, наблюдал, как он обнюхивает старую машину своим острым нахальным носом.

Стало нестерпимо обидно за "Ивана-виллиса", и, чтобы сразить наглого покупателя, я крикнул:

- На этой машине Командир ехал... в День Победы!

Не сразил я "малиновые уши".

- Где ключи? - спокойно спросил он. - Где заводная ручка?

- Никаких ключей, - взорвался я. - Никакой ручки! И вообще машина не продается.

Покупатель тоже рассердился, нацелил на меня острый нос и выпалил:

- Твоя машина? Не твоя! И помалкивай в тряпочку! Я возьму ее, если сойдемся в цене. Передай хозяину, пусть на многое не рассчитывает.

И, оставив меня в полной растерянности, он пошел прочь.

В это мгновение я со всей ясностью ощутил, как мне дорог этот старенький "Иван-виллис". Словно мы с ним бок о бок прожили всю жизнь. И те переживания, которые выпали на его долю, были и моими переживаниями.

Нет! Нет! Нет! Не отдам тебя никому!

Впервые в жизни я почувствовал, что есть вещи, которые не продаются. Никогда не продаются! Потому что они дороже денег. Они - как дружба. И я, мальчишка, тут же захотел объяснить это взрослому человеку. Я кинулся следом за покупателем. Добежал до перекрестка. "Малиновых ушей" нигде не было - покупатель как сквозь землю провалился.

Я вернулся к "Ивану-виллису" и осторожно провел рукой по шершавому от ржавчины крылу. Я жалел его, как старого коня или собаку.

Вечером, когда дядя Аполлон вернулся, я поджидал его на крыльце.

- Тут приходил один, - заговорил я, стараясь держаться как можно спокойнее, - хочет купить нашу машину. Так мы ему и продадим! Нашел дураков.

Я думал, что дядя Аполлон воскликнет свое обычное "Ба!" и отругает наглеца, который осмелился посягнуть на нашего друга. Но дядя Аполлон вздохнул и сказал тихо, так тихо, словно не хотел, чтоб я услышал его слова:

- Придется расстаться с "Иваном-виллисом".

- Как? - Кровь ударила мне в лицо.

- Нужны деньги, понимаешь? Позарез нужны, - все так же тихо говорил дядя Аполлон.

- Зачем вам столько денег?

В этот момент я не думал, что дядя Аполлон вовсе не обязан объяснять свои взрослые поступки. Я говорил с ним как равный, требовал от него ответа.

И тут я почувствовал, как дядя Аполлон мучался: хотел что-то рассказать мне и не решался. Однако закон дружбы требовал объяснения.

- Понимаешь, - наконец выдавил он из себя, - мой Командир вернулся... Не помогло лечение... У него отнимаются ноги...

Я не признался дяде Аполлону, что видел его Командира и догадался о его страданиях. Только сказал:

- У нас в городе две больницы.

- Две больницы, - согласился дядя Аполлон. - Но что могут сделать эти две больницы! Он в Ленинград ездил. В Москве лежал в госпиталях. Никаких результатов... Я слышал, в Сибири есть один доктор... он помогает... Хочу съездить, познакомиться, поговорить. Может быть, он согласится приехать... Но для этого нужны деньги, много денег... Иначе разве бы решился продать...

- А Командир?

- Слышать об этом не хочет. Разуверился, говорит, во всей медицине! И деньги у него какие? Пенсия! Я все равно поеду. Надо спасать человека!

Дядя Аполлон долгим взглядом посмотрел на старую машину, словно прощался с ней, потом отвернулся.