- Инициатива чужая. Я, Матвей Иваныч, только исполняю ее.
- Смотря как исполнять. Можно приехать в Москву и заниматься отписками, а самому ходить по ресторанам, вместо того, чтоб посещать предприятия, толковать с рабочими. Да что рабочие? Вы правы, Леон Ионыч, когда утверждаете, что классовые прослойки плохо втянуты в пятилетку.
Мне показалось, что Черпанов несколько смутился:
- Матвей Иваныч, будто я иначе...
- А разве я неправильно вскрыл шифр вашего назначения? Разве вы доставите навербован-ных вами франко-порт? Нет, вы в людях так тонко разбираетесь, что их выгрузят непременно. Гранильным делом в Комбинате не занимаются?
Черпанов построжал:
- Гранильным? Нет. У нас металло-литейное.
- Я плохо знаю технику. Если Урал, так непременно камни, гранит, мрамор, гранильное дело. Значит, вы кое-какие предприятия, Леон Ионыч, посещали?
Черпанов уклончиво мотнул головой.
- Ну вот, видите. А Егор Егорыч утверждает, что видал вас в больнице.
Черпанов вздрогнул, быстро достал записные книжки:
- Я совершенно здоров. Понимая всю сложность и ответственность данного поручения, я запасся и на этот счет удостоверениями. Если вы думаете, что я психически болен, так вот вам бумажка...
Доктор отклонил протянутую бумажку:
- Зачем же, Леон Ионыч. Я и так вижу, что шасси вашего организма исправны. Экий вы вспыльчивый. Егор Егорыч видел вас в зубной больнице, а так как зубы и горло области смежные, то я, полагая, что вам зря не стоит терять времени на больницу, лучше показаться мне...
- Да не был я в зубной больнице.
- Скажите, пожалуйста. Значит, вы обознались, Егор Егорыч.
- Обознался,- ответил я хмуро.
Доктор подошел к Черпанову вплотную:
- А ну откройте рот.
Черпанов распахнул широкий свой круг рта.
Доктор постучал ногтем в передние зубы.
- Первоклассное произведение, и ни одной золотой коронки. Вы не любите желтого металла, Леон Ионыч.
Черпанов молчал, сухо глядя доктору в малахитовые его глаза.
- Не выпьете ли вместе с нами крепкого чаю, Леон Ионыч?
- Нет. Мне пора.
- На предприятие?
- На предприятие.
В коридоре я спросил доктора, для чего он угостил старика сигарой и зачем выдумал зубную больницу.
- Бесхарактерный старик,- ответил доктор пренебрежительно,бесхарактерный и подлый. А с чего ж вы взяли, что не были в зубной больнице? Были. Месяц назад.
- Но Черпанов-то приехал три дня.
- Забыл. Совершенно забыл. Неужели вы, Егор Егорыч, не говорили мне о нем? Ведь редкий, даже по внешнему виду, экземпляр.
Я смутился. Точно, месяц назад я был в зубной больнице! Возможно, я видел там кого-нибудь похожего на Черпанова. Так тому и быть. "Но ведь на кухне из-за вашей сигары разгорается ссора между Степанидой Константиновной и Жаворонковым!.."
- Прекрасный случай приняться за дело,- сказал доктор, направляясь в кухню.
Ссора не паросиловая установка: пустил, ушел, вернулся, а она работает по-прежнему; ссора - явление чрезвычайно капризное и малоизученное. Хотя из всех ссор квартирные уже поддают-ся классификации, и пора, пожалуй, изложить их законы. У меня на этот счет имеется много соображений. Я, собственно, из-за этого и пришел в кухню с доктором. Но, видимо, с тех пор, как я удалился, многое изменилось в настроениях вокруг основного капитала ссоры. Кое-где еще можно было уловить отзвуки того, чего я был свидетелем, все же могущей быть представленной, как нечто цельное, оставалась рыжая кошка, подле громадного помойного ведра, имеющего странный цвет дамасской стали, стремящаяся по-прежнему без ущерба для себя разузнать: в чем же тут дело, что столь гадко может вонять? Но каждый раз, ткнувшись носом, она, от негодования, вынуждена была перепрыгнуть через ведро. Боюсь, что кошка придавала запахам слишком большое значение.
Трудно было, например, установить родство между Мурфиными: они с такой усиленной бла-годарностью - за бездарно употребленные слова - нападали на отца, такую решили задать ему острастку, что, по всему видно, старик даже вышел из сигарного обалдения. Внутри себя они тоже лишились согласия: Валерьян тащил его за шиворот, а Степанида Константиновна употребляла все силы оставить все свои знания начертательной геометрии на его животе.
Вокруг Ларвина, Жаворонкова, Населя возникли свои клики. Трудно исполнить их лица, так быстро соглашались они на одно, тут же вмешиваясь в противоположное, жертвуя этим противо-положным ради приношения третьему - и мгновенно соглашаясь на поднесение четвертому. Запаленность, удушливость мучили их, но никто из них не хотел быть ниже другого в ссоре, меньше, дешевле...
Доктор выступил вперед с веселой решительностью глушителя. Он поднял ладонь к лицу, потрогал мочку уха.
- Будем говорить начистоту,- начал он, глядя на Мурфиных,- поставим на ноги истину. Что такое отец? Империалистическая война, голод, безработица перед войной лишили меня возмо-жности видеть отца, жить с ним, угнали его неизвестно куда, и в каждом старике, наблюдаемом мною сейчас, я стараюсь разглядеть отца. Попросту говоря, я его не знал совсем, но и в этом страдании, как и во всяком другом, есть свои хорошие стороны: не упираясь в достоинства или недостатки одного моего отца, я обеспечен теперь богатым выбором отцов и останавливаю, как я уже вам докладывал, свой взор на каждом из них. Тяжела участь отцов, граждане! И не потому, что дети к ним мало признательны, быстро теряют к ним уважение: с пятнадцати лет приблизите-льно авторитет отцов переходит на школу и школьных товарищей, еще лет через пять на любимую женщину или на честолюбие или бесчестолюбивое служение своему классу, то есть такое служе-ние, когда честолюбие переключается на других, связанных с тобою не кровным родством,- а тяжело потому, что авторитеты настолько же близки нам, насколько они далеки нашим отцам, ибо эти авторитеты принимают иные формы, чем это было в подобном нашему возрасте отцов, и эти формы отталкивают их зачастую больше, чем содержание. Нам, которые очень сознательно пере-сматривают опыт поколений, можно и следует задуматься над участью отцов. Почему-то считает-ся модным и страшно революционным отказаться от родителей, часто даже не посоветуясь об этом отказе с компетентными товарищами. И родители принимают подобные поступки за долж-ное, часто для того, лишь бы не похвалить эпоху и ее формы. А не лучше ли задуматься в этом отношении, изложить, представить самому себе, посчитать себя немного обязанным отцам! Задуматься - не значит попасть под сапог отцов, я был бы величайшим глупцом, если бы призы-вал вас к этому. С моей точки зрения, нет ничего лучше, как делать попытки, от попытки многое зависит в жизни. В таком случае, представим себе такую попытку: один день в году,- причем лучше всего выбрать праздник, и чем этот праздник выше, торжественнее, тем лучше, - мы тратим в пользу отцов. На празднике я настаиваю и потому еще, что сами отцы чувствуют себя в праздник менее терпящими нужду, менее бедствующими, в праздник они обладают тем, чем удивляли нас до пятнадцатилетнего возраста, то есть - наивностью. В этот день за нами очередь испытать восторг и удивление перед отцами, забыть все ссоры и дрязги, подавить, укротить в себе все дурное, словом,- быть один день двенадцатилетними! Только один день в году будем уважать их мнения, их заблуждения, их печали. Как-никак со всеми этими заблуждениями и печалями они воспитали нас, дали нам знания, ловкость в жизни, смелость и оборотливость, они научили нас шататься с толком по рынку, они сопутствовали войнам, путешествиям, росту капита-лизма,- не беда, что за письменным столом или конторкой,- но их восхищение питало нашу ненависть или любовь к последнему; их наивные сказки про какого-нибудь там мальчика с паль-чика даже и теперь имеют какую-то ценность в обиходе настоящего. Вспомните, как часто мы пытаемся побить великанов! Наше предложение? Да нет, граждане, я выступаю только от своего имени, наряду со мной нет официального общества, нет анкет и бланков, нет отчетности. Просто я, доктор Андрейшин, специалист уха, горла и носа, предлагаю каждому из вас найти в году тот день, который ему нравится, будет ли это начало весеннего равноденствия или какая-либо поли-тическая дата, не исключен и день вашего рождения, но пусть перед вами с утра забрезжится...
- Так ты не официально? - спросил Жаворонков.
- Нет. Я ссудил вам свое личное мнение, граждане. Итак, с утра забрезжатся перед нами ваши двенадцать лет...
Хохот покрыл речь доктора. Хохот препятствовал ему, хохот из породы долговечных, проч-ных, добротных мелькнул вначале словно попона, словно скатерть, с тем, чтобы в дальнейшем опуститься, как одеяло, как потолок, кровля. От подобного обеспечения доктор опустил ладонь и прикрыл глаза!
- Ах, черт! Откуда он это взял? Ха-ха!.. О-о... Вот дьявол! Отчего нам такое уважение?
Хохот растянул стены кухни; - ~ - знак долготы гласного звука вряд ли что определит кому! - звук этот несся по дому, оборонительно и наступательно бился среди ущелий, образуе-мых колоннами; вовлек в соучастие двор; вмешался в разговор прохожих на улице, заставив одних - вступить в спор: "Пьяны? Нет. Футбол. Да какой же с утра футбол! А какое пьянство? Пьянство - с вечера идет",- других - без спора - пойти домой и поделиться с домочадцами рассказом о счастливцах, с утра празднующих свадьбу на новой квартире; третьих - попытаться подхохот-нуть. Хохот привлек на кухню мальчишек и старушонок. Старушонки похихикивали, мальчонки брали дискантом, а иные простуженные, альтом. И откуда только приперло мальчонок! Они заполнили весь коридор! Они вылезли из-под кроватей, из углов двора, где играли среди лопухов, ржавых листов железа и такой дряни, которая даже в утильсырье не годится. Они орали, визжали, царапали и снабжали друг друга тумаками. Хохот был то далекий, как грохотание трактора где-то за рекой и еле уловимые из-за множества заворотов, лесков и оврагов, то близкий, как гул от бон-дарной работы, когда рядом с вами бондарь наколачивает последний обруч. Даже кошка, фырк-нув, унеслась прочь от ведра, которое по-прежнему выставлялось странным блеском дамасской стали! А какие длились гримасы! Этот дельфин; там какое-то лакомое кушанье, название которого вам за краткостью времени не удается уловить; эта колода для корма; тут ужасный профиль лягу-шки; там пролитый компот. И со всем этим хохотала плита кровавой пастью соснового пламени...
Доктор открыл малахитовые свои глаза, выхватив из кармана достопамятную коробку с дервишеподобными сигарами. Хохот умолк.
- Трудно быть хорошего мнения о том, что непонятно,- продолжал доктор.Я так и думал: формулировки мои неясны и провинциальны, но я теперь же закончу свою мысль. Прежде всего, не воображайте, что наслаждение, которое испытает в назначенный вами день ваш отец,- его принадлежность. Правда, он будет жить, утешаясь, что один день в году вы поняли его, вы были к нему внимательны, ласковы и вежливы, его депрессия постоянно будет разрушаться воспоминанием о том, как вы его снабдили червонцем, посетили вместе с ним пивную, зоосад или планетарий, кстати, все это стоит рядом,- но вам самим в следующем году будет легче провести этот "подаренный" день, да и из года в год отблеск этого наивного дня вам будет все слаще и приятнее. Ложась спать или когда вас будут давить в трамвае и вы заедете кулаком по шее какой-нибудь почтенной старушке, вы вспомните "подаренный" день и подумаете: а ведь, черт подери, отличная штука молодость, а тем более воображаемая! Медленно, но верно таким образом вы воспитаетесь до того, к чему столь упорно зовет вас современность: давать показания себе и другим во всех своих чувствах искренно. Часто отцы ваши живут плохо, в то время, как вы сами отлично питаетесь, вам тепло, хотя вы и жалуетесь на солнце, великолепно сияющее над вашей головой среди облаков, похожих на слоеные пирожки, которые только что выхватили из громад-ной кондитерской печи... Простите, вы курите, Людмила?
И он протянул сигарную коробку.
Я не столь крепко наблюдал за происходящим, меня больше занимала деликатная кошка, к тому же меня оттеснили вплоть до помойного ведра. Я плохо понимал, ради чего демонстрирует доктор свой образ мыслей. Я даже обратился к стоящей рядом Людмиле Львовне: как она пред-ставляет себе мысли доктора? Категорически утверждаю, что она не смотрела на доктора, а еще менее можно было вообразить ее любящей сигары. Людмила Львовна - мощные руки в боки - пылающая, грязная, в рваном атласном платье, оттолкнув тяжелым коленом меня, приблизилась к сестре. Колено ее требовало движений и действия. Доктор ее оскорбил! Не дав разглядеть себя - как жениха - он, чужой, ворвался в ссору и занимает свою, какую-то чрезвычайно выгодную и смелую позицию. Ага, ты не хочешь жениться на наших, так мы приготовили тебе другой венец! Так, я понял ее - мощные руки в боки, ее сдвинутые ключицы,иначе чем же объяснить ее поступок, когда она, оттолкнув коленом сестру, схватила помойное ведро и со всем содержимым надела его на широкую голову доктора.
Ясная улыбка доктора скрылась в ведре.
Он присел.
Опустела мгновенно кухня. Примуса шипели по-прежнему.
Сусанна легонько стукнула пальчиком по ведру:
- Да, он не провинциал,- сказала она лениво и протяжно, уходя вслед за Людмилой Львов-ной, которая все так же - руки в боки, все так же - пылающая грязью и доблестью.
С плеч доктора струилась чрезвычайно неприятная по пахучести жижа. Он мотал головой, бил по ведру кулаками. Я растерялся. Детский визг опять объявился в коридоре, но на этот раз его загнали в комнаты ловкие шлепки. Кастрюли покинуто шипели, одна плыла розовой пеной. Я догадался, наконец, поставить доктора на голову - и он, так сказать, выплюнул из себя ведро. Я повел его было под кран, но он, схватив кипящий мой чайник, устремился в нашу комнату. Понят-ные всем соображения заставили меня не очень густо торопиться к нему.
Я постоял на крыльце. Облака в небе больше походили на дезинфекционные пары, чем на слоеные пирожки.
Когда я вошел в комнату, доктор мыл руки над эмалированным тазиком. К счастью, широкие плечи доктора плотно закупорили ведро, и пострадала только его рубашка. Со счастливым лицом он похлопал ладонью эмалированный тазик.
- Все-таки она заботится обо мне, если оставила в коридоре свой тазик. Как жаль, что я растоптал сигары, Егор Егорыч.
- Через три часа на вокзале купите.
- Вы полагаете, что я успею за три часа отмыться, Егор Егорыч?
- Тогда я уеду, Матвей Иваныч, один.
- Невозможно! Главное, как ожидать, чтоб такое невзрачное ведро издавало удивительно густое зловоние, словно оно всю жизнь копило его для меня. Поступок Людмилы Львовны с ведром чрезвычайно поучительный по выводам, Егор Егорыч.
- Еще бы. Передают, что один офицер, из кулачков, дотянувшийся к чину, дорвался и до ка-мина и так энергично начал сушить ноги, что обувь зашаело. Денщик, увидев это, говорит: "Ваше благородие, вы шпоры сожжете".- "Врешь, разве сапоги, да и то они сгорели. Благородные не придают значения сапогам".
- Егор Егорыч, стойте! Она хочет сказать: на тебя будет вылита вся гадость, которая окру-жает меня, все сплетни и мерзости, но ты терпи и умей разбираться. Если даже помойное ведро тщательно почистить, покрасить и дезинфицировать, то и в нем можно носить питьевую воду.
- Пусть сама носит!
- То есть, ты можешь надеяться на лучшее, умей бороться и уничтожать препятствия, а са-мое главное, несмотря ни на что, должен быть весел, приветлив и спокоен. А что вы, Егор Егорыч, централизировали в себе из моей речи?
- Теперешней?
- Нет, в кухне.
- Перед ведром?
- Если вам хочется четкости, то - да, перед ведром, Егор Егорыч.
- Вначале вы наврали насчет своего отца, когда вам и мне известно, кто ваш отец. Меня ма-ло занимает вопрос о "подаренном" дне, касательно к вам, но удивительно превратно толкование своих поступков, когда, только что отравив отца сигарой, доведя его до редкого обалдения, вы указываете на желаемость любви к старикам.
- Ну, знаете, Егор Егорыч, ваши придирки относятся больше к методам, чем к выводам.
- Выводы дезавуированы моим носом.
- Понятно ли вам, Егор Егорыч, что мы с вами наблюдаем удивительно крепкую клику, прекрасный кастовый дух, великолепно спаянную семью. Тумаки отцу и мужу? Чепуха! Показное. Смеялись над моим предложением? Да они потому и смеялись, что ежедневно и ежечасно они проводят мое предложение с той разницей, что в семье нет разлада и им приходится придумывать разлад, плотность и целостность этой семьи удивительна! Они вас обманули, Егор Егорыч, так же как они обманывали десятки и сотни до вас. Помимо того, что я только что расшифровал перед вами, почему Людмила Львовна так задушевно пошутила со мной? Да потому, что я намекнул на отраву ее отца сигарами...
- Только на сигары?
- Вы понятливый ученик диалектики, Егор Егорыч. А по-вашему на что же я мог намекать?
- Сигары вы сублимировали, как образ вашей любви...
- Та-та! Бросьте. По-вашему, она отшвырнула мою любовь?
- А помойное ведро, Матвей Иваныч, если рассматривать, как символ...
- Вот и учи профанов!
Доктор захохотал и, схватив тазик с полотенцем, выскочил.
Психоанализ психоанализом, но я испытывал такое состояние, как будто и меня облили помоями. Нет, многие метафоры ценны именно как метафоры!
Черпанов брился возле трюмо. Доктор плескался в ванной. По-разному бреются люди. Один бреется от уха к подбородку, другой - от подбородка к уху, иной бреется туго, иной легко, иной любит посвистать во время бритья, а иной вывести такую песенку, чтоб было пожалобнее, а иные придерживаются такого молчания, словно во рту у них девизный вексель, соответственно обстав-ленный проездными документами. Черпанов, видимо, любил бриться с разбросанными разгово-рами.
- Обождите-ка,- остановил он меня ногой.
- Быстро вы, Леон Ионыч, отделались.
- Не отделался, а вернулся. Осознал - у всех нас глубокое временное жилище. Все мы в быту кочевники, с трудом переходящие к осмысленной, то есть оседлой жизни. Вот поэтому-то и надо усы сбрить.
И он действительно намылил усы и взмахнул бритвой.
- Зачем?
- Не орите под руку,- со злостью отозвался Черпанов.- Ваш дoктор прав в одном: если тебя направили - действуй решительно вплоть до полного признания. Кочевники? Сади их на оседлость, заставляй их приспособляться к жизни, дистиллируй их.
- Какие же кочевники в Москве?
Бритва отвалила пол-уса, обнажив синюю твердую губу. Он приблизил лицо к зеркалу. Ото-шел. Опять приблизил. Как бы с сожалением помял в пальцах пол-уса, а затем быстро намылил еще губу.
- Продал я вчера спекулянтику поддевочку синего заграничного сукна. И продешевил, кажись.
- Зачем же продавать?
- Поручили.
- Близкие поручили?
- Какие близкие?
- А чего ж грустите, если продешевили.
- Ну вот, характер такой. А сегодня продумал, в связи с решимостью,- и вышло зря продал. Лучше бы обменять. Ну разве на мне костюм? Мог бы, в конце концов, и в поддевку нарядиться.
- Кто же теперь носит поддевки, да особенно в Москве?
- Именно. Кто наденет зеленую поддевку? Ее, небось, на Урале какой-нибудь скотопромыш-ленник носил.
- Почему скотопромышленник?
- Скотопромышленники обожали темно-зеленое. Из ихнего сословия происходили самые знаменитые биллиардные игроки. А не сыгрануть ли нам, Егор Егорыч, на биллиарде?