Мост через реку Квай

Один за другим они отвязывали снаряды и крепили их под водой к опоре, согласно плану разрушения. При этом надо было все время следить, чтобы поток не унес их. Обвив ногами опору, они погружались под воду и крепко-накрепко приматывали заряды к столбу. Это должно было увеличить разрушительное действие тола. Проклятые колючие веревки при каждом движении в кровь обдирали руки. Завязывание узла превращалось в мучительную пытку. Приходилось нырять и стягивать узел зубами.

Так прошла добрая половина ночи. Следующая задача была не столь тяжелой, но требовала особой внимательности. Детонаторы они установили одновременно с зарядами. Теперь надо было осторожно подсоединить к ним шнур мгновенного действия, чтобы все заряды сработали разом. Подобная работа требует точности и ясной головы, малейшая ошибка грозит разнести все. Соединение зарядов напоминает немного монтаж электропроводки. Но дело осложнялось тем, что Первый решил для страховки продублировать провода. Кроме того, на шнур были нанизаны железные болты, служившие на плоту балластом, а теперь предназначенные для того, чтобы увлечь шнур на дно.

— Наконец все было готово. Полагаю, в целом вышло неплохо. Тем не менее я еще раз осмотрел все «обработанные» опоры. Хотя можно было бы и обойтись без этого. С Джойсом я мог быть уверенным, что все закреплено на совесть. Ничто не сдвинется с места.

Измотанные, промерзшие, израненные, они к концу словно обрели второе дыхание. Оставалось разобрать плот и по одному спустить бамбук по течению. Теперь можно было уходить. Они поплыли к правому берегу. Один тащил завернутую в брезент батарею, другой разматывал за собой провод, следя, чтобы тот погрузился на дно. Они вылезли на берег точно в том месте, которое выбрал Джойс. Берег там круто обрывался в воду и густо зарос висячим кустарником. Они запрятали провод в чаще кустарника и углубились в джунгли. Здесь Джойс установил батарею и подрывное устройство.

— Вон он, за рыжим деревом, ветви которого полощутся в реке.

Я уверен, что он там — добавил Ширс.

— Ну что ж, пока все идет как надо, — резюмировал Уорден. — День на исходе, а его не обнаружили. Отсюда мы бы заметили это. Никто не прогуливался в его стороне. Кстати, в лагере не заметно особого оживления. Пленных вчера увели.

— Пленных вчера увели?

— Я видел, как большая колонна выступила из лагеря. Праздник был приурочен, очевидно, ко дню окончания строительства, и японцы решили не держать здесь лишних людей.

— Оно и к лучшему.

— Остались только тяжелобольные, те, кто не смогли идти сами… Итак, устроив его, вы ушли?

— Я ушел. Делать мне было нечего, да и вот-вот должно было начать светать. Храни его Бог! Только бы не обнаружили.

— У него есть нож, — сказал Уорден. — Пока все идет хорошо. Уже смеркается. В долине почти темно. Вряд ли сейчас может что-то произойти.

— Непредвиденное может случиться когда угодно, Уорден. Вы знаете это не хуже меня. Не знаю почему, но дело всегда развивается иначе, чем было запланировано.

— Верно. Я тоже обращал на это внимание.

— Как все произойдет на этот раз?.. Я оставил его одного. В кармане у меня нашлось немного риса, была фляжка виски — я берег остатки провизии как зеницу ока. Мы выпили по глотку, остальное я дал ему. Он сказал на прощание, чтобы я не беспокоился, он уверен в себе. Я оставил его одного.

IV

Ширс прислушивается к неумолчному говору реки Квай, сочащейся сквозь таиландские джунгли, и чувствует странную подавленность.

Проснувшись поутру, он вдруг сознает, что голос реки, постоянно вторивший до этого всем его словам и поступкам, изменился. Ритм ее стал иным. Он долго прислушивается, замерев, весь сжавшийся, как для прыжка. Что-то необъяснимо чужеродное закралось во все окружающее.

Произошла какая-то перемена. Прошлую ночь в воде, а потом на вершине все было иначе. Началось это незадолго до рассвета, безо всякой причины. Он в удивлении встрепенулся. Странная тревога все больше завладевала им, все настойчивее требовала осмысления. Уже начал заниматься день, а он так и не мог сказать ничего, кроме: «Что-то изменилось во всей атмосфере вокруг моста и реки Квай».

— Что-то изменилось… — шепотом повторяет он. Это особое «чувство атмосферы» почти никогда не обманывает его. Беспокойство все усиливается, перерастая в тревогу, которую он тщетно пытается рассеять логикой рассуждений.

— Да, несомненно, что-то изменилось. И это естественно: звук меняется в зависимости от того, где находится слушатель. Сейчас я в лесу, у подножия горы. Эхо доносится сюда иначе, чем когда я был на вершине или в воде… Если я не возьму себя в руки, мне начнут скоро слышаться загробные голоса!

Он выглядывает из листвы, но не замечает ничего особенного. Заря едва-едва освещает реку. Противоположный берег пока что выглядит бесформенной серой массой. Он старается думать только о боевой диспозиции, вспоминая расположение ударных групп. Час, когда надо приступать к делу, приближается. Ночью он спустился с четырьмя партизанами с горы и расположился на позиции, выбранной Уорденом, чуть выше полотна железной дороги. Уорден с двумя таи остался наверху, у минометов. Он должен вести наблюдение за театром военных действий и вступить в бой сразу после начала дела. Так распорядился Первый. Он откровенно сказал другу, что хочет оставить на каждом узловом пункте по командиру-европейцу. Нельзя предусмотреть заранее все случайности. Уорден согласился. Теперь все дело было сосредоточено в руках третьего их товарища.

Уже больше суток Джойс сидит в укрытии, как раз напротив Ширса. Ждет поезда. Эшелон вышел ночью из Бангкока — была получена радиограмма.

«Что-то изменилось в атмосфере…» Вот и таи, залегший у ручного пулемета, явно проявляет признаки беспокойства. Он поднимается на колени и силится разглядеть реку.

Тревога Ширса никак не проходит. Он пытается найти какое-то четкое объяснение происходящему, но мысли разбегаются, а таинственность всегда приводила Ширса в раздражение.

Шум реки стал иным, он готов поклясться. Человек профессии Ширса инстинктивно воспринимает симфонию звуков природы. Эта способность уже два-три раза выручала его. Рокот стремнины, характерное трение воды о песок, треск ветвей, уносимых потоком, — все это было сегодня иным, звучало глуше, чем вчера. Ширс самым серьезным образом спрашивает себя, не стал ли он глохнуть? Или совсем расшатались нервы?

Но не мог же ведь таи оглохнуть одновременно с ним! И потом еще — изменился запах. Река Квай пахнет сегодня иначе, чем вчера. Явственно чувствуется резкий запах тины, как от пруда.

— Река Квай опустилась! — восклицает вдруг таи.

Занимавшийся день высвечивает противоположный берег, и к Ширсу приходит озарение. Дерево, огромное рыжее дерево, за которым сидел в укрытии Джойс, больше не купает ветви в воде… Река Квай обмелела. Уровень воды резко понизился за ночь. На сколько? На фут? Возле дерева, под крутым берегом, возник галечный пляж, мокро поблескивавший на утреннем солнце.

В первый момент Ширс с облегчением воспринял объяснение томившей его тревоги. Все в порядке, он еще не спятил. Течение стало иным, и запах тоже. Изменилась вся окружающая атмосфера. Обнажившееся, еще мокрое дно испускало запах тины.

Катастрофы никогда не наступают мгновенно. Для осознания их требуется время. Схватывая по очереди детали, Ширс постепенно отдает себе отчет в происшедшем.

Река Квай обмелела! Перед рыжим деревом явственно вырисовывается каменистое дно, вчера еще покрытое водой. И на нем — провод… электрический провод! У Ширса вырывается непристойное ругательство. Провод… Он хватает бинокль и жадно впивается глазами в обнажившийся за ночь кусок суши.

Вот он, провод. Большой отрезок тянется теперь посуху. Ширс прослеживает его путь — он выходит из воды и исчезает на крутом берегу, темный шнур с приставшими к нему травинками.

Правда, провод не очень бросается в глаза. Ширс обнаружил его только потому, что искал на этом участке. Его могут и не заметить, если никто из японцев не пойдет мимо… Но берег, вчера еще недоступный берег! Он начинается теперь ровным пляжем и уходит далеко… быть может, до самого моста, отсюда не видно. Ослепленному яростью Ширсу кажется, что пляж просто манит на прогулку. Хотя у японцев должны быть другие дела, кроме как фланировать у воды перед проходом поезда. Ширс вытирает пот со лба…

Дело никогда не развивается по намеченному плану. В последнюю минуту какой-нибудь тривиальный, банальный, подчас смехотворный случай непременно опрокидывает тщательно намеченную программу. Первый обвиняет себя в непростительной халатности: как же так, не предусмотреть возможность спада воды! И надо же было этому случиться именно минувшей ночью. Ни следующей ночью, ни двумя ночами раньше, а именно минувшей!

Этот открытый пляж, без единого кустика, голый, голый, как истина, режет глаз. Река Квай, должно быть, значительно обмелела. На фут? На два? Не больше? Черт бы ее подрал!..

У Ширса подгибаются колени. Он цепляется за дерево, чтобы скрыть дрожь от таи. Второй раз в жизни с ним случается подобное потрясение. Первый раз это было, когда он почувствовал, как по рукам у него течет кровь врага. Сердце работает с перебоями, тело обливает холодный пот.

— На два фута? Не больше? Боже всемогущий! А заряды? Взрывчатка на опорах моста!

V

После того как Ширс ушел, молча пожав ему руку, Джойс долгое время сидел, словно оглушенный. Сознание того, что он наконец будет действовать самостоятельно, пьянило голову, как алкоголь.

Джойс встал, снял с себя мокрую одежду, выжал ее и растер окоченевшее тело. Потом вновь надел шорты и рубашку — хоть и сырые, они все же защищали от предутреннего холода. После этого он проглотил несколько ложек риса, оставленного Ширсом, и отхлебнул добрый глоток виски. Надо было бы выйти из укрытия и набрать воды, но он не решился. Поэтому он вылил часть виски на раны и ссадины, густо покрывавшие руки и ноги. Проделав это, Джойс вновь устроился под деревом и стал ждать.

Несколько раз он видел на мосту японцев. Они шли совершенно спокойно, ни один не взглянул в его сторону. Как тогда, во сне, он наметил себе на мосту определенную точку — крестовину под поручнем с провисшей на ней сухой веткой. Точка находилась примерно на середине настила — как раз там, где начинался заминированный пролет. Когда паровоз дойдет до этой точки — вернее, будет в нескольких футах от нее, — Джойс всей тяжестью наляжет на рукоять подрывного устройства. Уже раз двадцать, отъединив провод, он повторял это простое движение, пока не довел его до автоматизма.

День пролетел быстро. С наступлением ночи он спустился с откоса и, припав к мутной воде, жадно и долго пил; затем наполнил доверху флягу и вернулся к себе в засаду. Он даже позволил себе вздремнуть, не меняя положения, привалившись к дереву. Если паче чаяния изменится график движения, он все равно услышит приближение поезда. В джунглях человек привыкает спать чутко, как зверь.

Он спал урывками, а в промежутках пристально следил за происходящим. Как во сне, так и наяву куски вчерашнего приключения мешались с воспоминаниями о прежней жизни — той самой, о которой он поведал Ширсу перед отплытием.

Он видел себя в пыльном проектном бюро, где провел свои лучшие годы, склоняясь над чертежом в слепящем свете проекционной лампы. И каждый день перед ним возникала одна и та же балка, металлическая деталь, которую он ни разу не видел в натуре, — символическая балка в двух измерениях, отобравшая у него юность. План, профиль, вертикальная проекция, бесчисленные сечения вращались калейдоскопом перед его мысленным взором со всеми своими сочленениями, умелое расположение которых дало фирме экономию в полтора фунта стали после двух лет слепых поисков.

Но сейчас на всех изображениях, поверх этих профилей и сечений, виднелись маленькие коричневые прямоугольники, будто нарисованные Уорденом на крупномасштабной схеме моста — по одному на каждой из двадцати четырех опор. Название чертежа Джойс никак не мог прочитать. Он судорожно всматривался, но буквы расплывались перед его замутненным взором. Вновь и вновь буквы то разбегались по всему чертежу, то собирались в единое слово, точно титры перед началом кинофильма. Наконец он увидел его. Написанное черной тушью, переливаясь в свете чертежной лампы, слово появилось на экране воображения, закрыв собой все остальное, и это слово было «РАЗРУШЕНИЕ».

Впрочем, он мог легко рассеять видение, чуточку приоткрыв глаза. Чернильный силуэт моста через реку Квай разгонял пыльные призраки прошлого и возвращал Джойса к действительности, его действительности. Жизнь должна пойти по-иному после того, что случится. Он заранее наслаждался успехом, видя в нем перст судьбы.

Перед рассветом, примерно тогда же, что и Ширс, он ощутил странную тревогу — от реки донесся чужой запах. Изменение происходило так постепенно, что Джойс в полусне не сразу заметил его. Из своего укрытия он видел лишь настил. Река была внизу, скрытая кустарником. Но он не мог ошибиться; надо было что-то предпринять. Он прополз почти до самой воды и осторожно выглянул из листвы. Все стало ясно: на галечном пляже лежал открытым электрический провод.

Как и Ширс, он медленно, постепенно осознавал, что случилось непоправимое. В мозгу болезненно билась мысль о зарядах. Отсюда, с новой позиции, ему были видны опоры. Вот они, стоит только поднять голову. Но как нелегко заставить себя сделать это…

Он долго всматривался, соображая, что натворила своими причудами река Квай. Хотя, возможно, все было не так ужасно… Джойс то впадал в отчаяние, то зажигался надеждой, глядя на изменчивую рябь у основания моста. Поначалу он обрадовался и даже успокоил немного расходившиеся нервы. Не так уж низко спала река. Заряды по-прежнему скрыты под водой…

Или это только кажется из его укрытия? А сверху? С моста?.. Да и отсюда… Вглядевшись, он увидел большой бурун, похожий на те, что образуются вокруг речных валунов. Теперь бурун вспух возле знакомых опор. Кто-кто, но уж он хорошо знал их; на каждой опоре были лоскутья его кожи с ладоней! Нет, он не имел права обманывать себя. Буруны вокруг тех опор были выше… А возле одной, похоже, выглядывал из воды уголок коричневого предмета, ясно выделяясь на свежеошкуренном бревне. Уголок, словно рыбий плавник, то показывался, то исчезал. Заряды, видимо, оказались теперь на самой поверхности. И бдительный часовой, перегнувшись через поручень, вполне мог заметить их на внешних опорах. А что, если уровень опустится еще ниже? Тогда заряды предстанут во всей красе — вот они, еще мокрые от воды, сверкают в лучах безжалостного таиландского солнца! Дикая нелепость подобной картины леденила кровь в жилах. Который сейчас час? Долго ли еще ждать?.. Солнце еще только-только вставало над долиной. Поезд ожидался к десяти утра. Вся кропотливая работа, все тяготы и лишения, все становилось нелепым, почти смехотворным из-за бесчеловечной фантазии природы, по прихоти какого-то источника, бившего высоко в горах! Успех дела, в который они вложили все свои силы, годами до этого сберегая их, лежал теперь на весах, и Джойс был бессилен склонить их чашу в свою пользу. Все решали сейчас минуты, оставшиеся до прохода поезда. Судьба дела, может быть, и зависела от чьей-то воли, но то была воля чужая, безжалостная, бесконечно далекая от людских забот, так что ничье желание или мольба не могли повлиять на нее.

Теперь, когда Джойс уверился, что больше не властен над зарядами, он, как ни странно, успокоился. Он запретил себе думать об этом и даже желать какого-то исхода. Он не имел права расходовать хотя бы частичку своей энергии на события, не имеющие отношения к делу. Он был обязан забыть о них и сконцентрировать внимание на том, что было еще в его власти. Об этом и только об этом он должен был думать. Дело еще могло свершиться, и надо было предугадать, в какую оно выльется форму. Он ведь всегда обдумывал каждый свой шаг.

Если обнаружат заряды, поезд остановится перед мостом. Тогда, прежде чем успеют найти его самого, он нажмет на рычаг подрывного устройства. Мост, очевидно, они смогут впоследствии восстановить. Задача будет выполнена наполовину.

Иначе придется поступить, если они обнаружат провод. Но это сможет сделать только человек , находящийся на пляже в нескольких шагах от него. Тут придется действовать самому. Может статься, в этот момент никого не окажется ни на мосту, ни на том берегу, и все пройдет незаметно? Крутой берег скрывает пляж от японцев в лагере. Возможно, тот, кто увидит провод, не сразу поднимет тревогу. Тогда молниеносно вступит в игру он, Джойс. Поэтому сейчас надо держать под контролем и пляж и мост.

Он просидел еще немного на берегу, потом вернулся в укрытие, забрал батарею, подрывное устройство и перетащил их на новое место; теперь его скрывала тонюсенькая стена листвы. Отсюда он мог спокойно вести наблюдение за мостом и пляжем, на котором лежал сейчас провод. В голову ему пришла еще одна идея. Он снял с себя шорты, рубашку и остался в одних трусах. В таком виде работали пленные. Если его заметят издали, то могут принять за одного из них. Он установил покрепче подрывное устройство и опустился рядом с ним на колени. Вынул из ножен кинжал — непременный атрибут всех диверсантов «Фирмы подрывных работ» — и положил рядом с собой на траву.

Время тянулось отчаянно медленно, заторможенно, словно беря пример со сникшего течения реки Квай. Джойс отсчитывал нескончаемые секунды под приглушенный рокот воды, незаметно приближаясь к опасному будущему и провожая уплывающие в прошлое бесценные мгновения спокойствия и уверенности. Как ему не хватало их сейчас!.. Тропическое солнце заливало светом влажную долину, заставляя искриться сырой черный песок на появившейся из воды прибрежной полосе.

Высветив крестовины моста, солнце поднялось еще выше, отбросив на пляж гигантскую тень рукотворного чуда. Тень ложилась на галечник параллельно проводу, ломаясь в воде, колебалась в такт зыби и вновь выпрямлялась на том берегу сливаясь с густой массой гор. Солнце жгло раны на руках, припекало исцарапанное тело, по которому ползали легионы разноцветных кусачих муравьев. Но физические страдания были не в силах отвлечь Джойса от мрачных дум.

Вдруг сердце его тревожно застучало — в тот самый момент, когда он пытался предугадать, какую форму примет дело, судьба посылала ему испытание. Привлеченный вынырнувшим пляжем, по берегу реки небрежной походкой шагал японский солдат. Сейчас он с удивлением заметит провод, нагнется, чтобы рассмотреть его, и на мгновенье замрет в этой позе. Тут пробьет час Джойса. Надо заранее продумать каждое движение. Недаром Ширс называл его «рассудочным»!

Мысль о предстоящем заставила его оцепенеть, разом парализовала мышцы. Отступать было некуда. У него возникло подспудное чувство, что это было все равно неминуемо; начертано на роду; что все предыдущее было естественной подготовкой к решающему экзамену. Но именно потому, что этого омерзительного испытания он боялся больше всего, судьба соглашалась склонить чашу весов к победе только ценой тяжкой жертвы. Только она, эта жертва, могла вырвать победу из цепких лап случайности.

Все клетки мозга судорожно напряглись перед последним рывком. В голове Джойса всплыли наставления, усвоенные за время занятий в спецшколе; он силился настроить душу и тело на то, что ему предстояло сейчас совершить, но отвратительные видения не проходили.

Он вспомнил тревожный вопрос, заданный ему шефом группы: «Если понадобится, вы сможете хладнокровно пустить в ход это оружие?» Вопрос покоробил его тогда. Он не мог категорически ответить «да». Уверенность пришла позже, в момент отплытия; теперь он снова не мог поручиться за себя. Он взглянул на кинжал, лежавший рядом на траве.

Это был нож с длинным отточенным лезвием и сравнительно небольшой рукояткой; тяжелая, отлитая из металла, она составляла единое целое с лезвием. Теоретики из Отряда 316 многократно меняли форму и профиль кинжала. Джойс знал, что недостаточно будет сжать рукоятку и ударить вслепую; для этого не нужен навык. Всякое разрушение требует своего подхода. Инструкторы научили его двум способам обращения с оружием. Обороняясь от нападающего противника, полагалось держать нож перед собой, чуть приподняв лезвие, и бить снизу вверх, будто вспарывая брюхо зверю. Это он был в состоянии сделать. Все произошло бы автоматически. Но в данном случае не противник бросится на него, а он на противника. Здесь надлежало действовать другим способом, не требовавшим особой силы, а только ловкости и колоссального хладнокровия. Второй способ рекомендовался курсантам в тех случаях, когда потребуется ночью бесшумно снять часового до того, как тот успеет поднять тревогу. Бить следовало сзади; но не в спину (это тоже было бы легко). Надо было перерезать горло.

Кинжал в этом случае полагалось держать в поднятой руке перпендикулярно телу жертвы, для пущей верности прижав большой палец к основанию лезвия. Удар надлежало наносить справа налево резко, но не очень сильно, иначе был риск промахнуться. Бить следовало в определенное место, чуть пониже уха. Чтобы человек не смог даже вскрикнуть. Такова была схема. Она включала в себя еще несколько последующих движений. Однако Джойс не решался даже шепотом повторить то, что не без юмора излагали инструкторы в Калькутте.

Его преследовала эта картина. Он усилием воли заставил себя вглядеться в нее, представить событие в мельчайших деталях и даже в цвете. Он силился разглядеть самые отвратительные подробности, в безумной надежде привыкнуть к ним и принять их как должное. Он проиграл в уме эту сцену десять, двадцать раз, и понемногу перед ним вырисовывался не абстрактный живой человек, а конкретный японский солдат в форме и надвинутой на уши нелепой фуражке. Чуть ниже уха он видел теперь загорелую шею, в которую надлежало вонзить кинжал. Он заставил себя ощутить рукой, как входит лезвие в тугое тело; увидеть, как хлещет из раны кровь: уловить судорожный горловой всхлип, когда он доканчивал операцию, обхватив намертво левой рукой шею жертвы. Ему пришлось преодолевать подступавшую тошноту. От напряжения закололо во всех мышцах…

И все же полной уверенности не было. Страх перед неудачей терзал его не меньше, чем мысль о необходимости исполнить свой долг. Выбор был жуткий. Либо поплатиться душевной мукой за одну секунду действия, собрав для него в кулак всю волю, либо избрать трусливое бездействие, так манившее своей кажущейся легкостью. Он понял, наконец, что ему ни за что не удастся хладнокровно, в полном сознании совершить этот жест, который он упрямо рисовал в своем воображении. Наоборот, надо было вычеркнуть его из сознания переключить мысль на что-нибудь постороннее, отвлекающее. Ему требовалась другая помощь, нежели леденящее предвкушение убийства.

Помощь извне? Он обвел окружавший пейзаж умоляющим взором. Он был одинок и наг, затаившись в кустах на чужой земле, словно лесной зверь, окруженный врагами. Единственным оружием был этот страшный нож, обжигавший ладонь. Он тщетно искал поддержки у джунглей, воспламенивших его воображение. Но вдруг враждебно сомкнулась долина реки Квай. Тень от моста сокращалась с каждой минутой. Теперь мост казался ему застывшим бессмысленным сооружением. Ждать помощи было неоткуда. Больше не оставалось ни глотка виски, ни даже комочка риса. Наверное, стало бы легче, сумей он найти что-то из еды.

Помощь не могла прийти извне. Он был целиком предоставлен самому себе. Но ведь именно этого он и добивался! И так радовался этому. Гордость пьянила голову. Он казался себе самому неодолимым. Не могли же силы разом вдруг покинуть его, будто игрушку с лопнувшей пружиной. Он закрыл глаза и вновь погрузился в видения. Спасение могло прийти только оттуда, тщетно было ждать его на земле или в небесах. Среди обрушившихся на него несчастий единственный сверкающий луч надежды исходил из глубины души… Джойс привычно искал спасения в развитом воображении. Именно эта его способность беспокоила в свое время Ширса. А осторожный Уорден так и не высказался, достоинство это или порок.

Навязчивые образы можно было обезвредить только иными навязчивыми картинами, выбранными по желанию. Надо было скорей просмотреть киноленту своей прошлой жизни и найти в ней то, что составляло подлинную духовную ценность; беспощадно отбросить все зыбкое и неустойчивое; найти достаточно мощное чувство, способное целиком заполнить собой бездну, открывшуюся в душе! Он начал лихорадочно искать. Ненависть к японцам и чувство долга явно не годились: их нельзя было четко вообразить себе. Он стал думать о командирах, о друзьях на том берегу, доверившихся ему. Это тоже было мало осязаемо. В крайнем случае подобное чувство могло побудить его пожертвовать собственной жизнью. Жажда успеха тоже была бессильна здесь. Поблекший ореол победы не мог стать путеводной звездой — ее ведь нельзя ощутить.

Внезапно сознание пронзила одна картина. Она была словно выхвачена из тьмы стрелой молнии. Еще не увидев целиком всех деталей, он инстинктивно почувствовал, что это грядет спасение. Усилием воли он вновь вызвал ее. Картина осветилась еще раз. То было одно из видений минувшей ночи: лист чертежа, освещенный проекционной лампой, бесчисленные изображения балки, на которых сверху лежали теперь коричневые прямоугольники, и выведенный стандартным шрифтом заголовок, еще блестевший от невысохшей туши: РАЗРУШЕНИЕ.

Картина не погасла. Вызванная из памяти душевным порывом, она победно заполнила сознание. Джойс инстинктивно почувствовал, что этот мощный всепоглощающий образ поможет слабому телу превозмочь дрожь и отвращение. Образ пьянил, точно алкоголь, и успокаивал, точно опиум. Он отдался ему, с тем чтобы уже больше не выпускать из головы.

В этом гипнотическом состоянии он нисколько не удивился, заметив японских солдат на мосту через реку Квай.

VI

Ширс тоже заметил японских солдат и почувствовал, как у него на лбу выступил холодный пот.

Для него тоже время тянулось нестерпимо медленно. Лихорадочное замешательство, охватившее его при мысли о зарядах, успело пройти. Он оставил партизан на месте, а сам поднялся повыше, откуда открывался вид на мост и реку Квай. Приставив бинокль, он начал рассматривать волны, лизавшие опоры моста. Ему показалось, что он заметил уголок коричневого предмета, то выглядывавший, то вновь исчезавший в белой пене. Рефлекторно — да и долг призывал его к этому — он стал лихорадочно соображать, каким образом мог лично вмешаться в ход событий. «Нет ситуации, которая не оставляла бы возможности для действия» — гласил девиз Отряда 316. Впервые за время, что он занимался своим ремеслом, Ширс не мог ничего придумать и проклял собственное бессилие.

Для него игра была уже сыграна. Ни он, ни Уорден, который сверху тоже, несомненно, заметил коварную выходку реки Квай, не могли изменить ход событий. Разве что Джойс? Но заметил ли он происшедшую перемену? И кто знает, хватит ли у него сил и умения найти выход из трагически сложившейся обстановки? Ширс, которому приходилось уже сталкиваться с осложнениями такого масштаба, горько пожалел, что отдал Джойсу главную роль.

Миновали уже два нескончаемых часа. С возвышения, где лежал Ширс, были четко видны лагерные бараки и мельтешащие японские солдаты в парадной форме. Рота выстраивалась в сотне метров от реки, готовясь взять винтовки на караул, приветствуя прибывших в поезде на открытие линии генералов. Может, подготовка к церемонии отвлечет их внимание? Ширс уповал на это. Но тут из караульного помещения вышел японский патруль и направился к мосту.

По команде сержанта солдаты выстраиваются вдоль перил и шагают по настилу, небрежно закинув винтовки на плечо. Им велено в последний раз осмотреть объект перед проходом поезда. Время от времени кто-нибудь из них перегибается через перила и смотрит вниз. Но делается это явно для очистки совести, во исполнение приказа. Ширс твердит про себя, что у них не возникло никаких подозрений. В самом деле, что может приключиться с мостом через реку Квай, выросшим у них на глазах в этом забытом Богом краю! «Глядят, но не видят», — шепчет Ширс, следя за их продвижением. Каждый шаг отдается у него в голове. Он неотрывно глядит на них, ловя малейший их жест, а в сердце слагается судорожное желание молиться какому-нибудь богу, или черту, или любой высшей силе, если она существует! Он машинально начинает считать их шаги и прикидывает, сколько метров они успели пройти. Уже миновали середину моста. Сержант облокачивается на перила и говорит что-то идущему впереди солдату, указывая на реку. Ширс кусает кулак, чтобы не закричать. Сержант смеется. Скорей всего они заметили спад воды. Идут дальше. Ширс попал в точку: они глядят, но не видят. Ему даже кажется, что, впиваясь в них взором, он оказывает своего рода внушение. Последний солдат исчезает из поля зрения. Не заметили…

Теперь возвращаются. Солдаты вышагивают прежней беззаботной походкой. Вот один перегибается над опасной зоной. Нет, вновь занимает место в строю.

Прошли. Ширс вытирает с лица пот. Идут в лагерь. «Ничего не увидели». Англичанин машинально твердит про себя фразу, дабы удостовериться в свершившемся чуде. Он ревниво следит за ними в бинокль и опускает его, только когда патруль присоединяется к роте. Остается надеяться, что и дальше все пройдет так же. Странная гордость охватывает Ширса.

— На их месте, — бормочет он, — я был бы повнимательней. Любой английский солдат заметил бы неладное. Слава Богу! Поезд должен быть недалеко.

Как бы в ответ на последнюю мысль Ширса с вражеского берега донеслись хриплые слова команды. Солдаты засуетились. Ширс всматривается вдаль. На горизонте, в глубине долины вырастает облачко черного дыма, оповещая о приближении первого японского эшелона. Он прошел уже через весь Таиланд, первый состав, везущий солдат, боеприпасы и нескольких генералов — представителей японского главного командования. Первый поезд, которому предстоит пересечь мост через реку Квай.

Сердце Ширса сжимается. Благодарные слезы застилают глаза.

— Все уже позади, — шепчет он. — Какие еще могут быть неожиданности? Поезд будет здесь через двадцать минут.

Ширс берет себя в руки и спускается к подножию горы, где засела группа прикрытия. И пока, согнувшись при этом в три погибели, он спускается сквозь кустарник, стараясь быть как можно неприметней, на противоположном берегу появляется человек в форме английского полковника и направляется к мосту.

В тот момент, когда Первый достиг своего поста и, еще не оправившись от смятения, напрягся в ожидании грохота взрыва, ослепительного пламени и зрелища дымящихся руин, в этот самый момент полковник Никольсон, в свою очередь, поднялся на мост через реку Квай.

Умиротворенный, в ладу со своей совестью, со вселенной и со своим Богом; отражая в зрачках безмятежную голубизну тропических небес после грозы; впитывая каждой порой своей розовой кожи удовольствие от праведного отдыха, подобно честному мастеру по завершении большого труда; преисполненный гордости от сознания того, что он сумел превзойти благодаря своей стойкости и мужеству все препятствия; не в силах наглядеться на творение, созданное его руками и руками его солдат в этом диком таиландском краю, уже ставшем почти его вотчиной; в упоении от мысли, что он не посрамил славы предков, вписав славную страницу в западную летопись легендарных дел строителей империи; непререкаемо убежденный, что никто не смог бы сделать это лучше его; укрепившийся еще больше в своем убеждении о превосходстве белой расы во всех областях жизнедеятельности и безмерно счастливый от сознания, что всего за шесть месяцев он блистательным образом подтвердил это; раздуваясь от радости при виде того, каких триумфальных результатов добились люди под его руководством; смакуя крохотными глотками вино победы; любуясь отменным качеством исполнения; желая в последний раз перед апофеозом осмотреть в одиночку это достижение трудолюбия и ума, а также проинспектировать напоследок построенный им объект, полковник Никольсон величественным шагом ступил на мост через реку Квай.

Большую часть всех военнопленных и всех офицеров увели из лагеря два дня назад пешим строем на сборный пункт, откуда их должны были отправить на Малайский архипелаг, а то и в Японию для выполнения новых работ. Железная дорога была закончена. Всемилостивейший император повелел из Токио отпраздновать событие во всех строительных лагерях Бирмы и Таиланда.

С особой торжественностью по настоянию полковника Никольсона этот день был отмечен в Квайском речном лагере. На всей трассе железной дороги кто-нибудь из старших японских офицеров — генерал или полковник, — поднявшись на сколоченную трибуну и блестя начищенными сапогами и светлыми перчатками, произносил речь, сопровождая ее резкими подергиваниями рук и головы. Искаженные странным образом английские слова обрушивались на толпы белых людей — увечных, больных, покрытых язвами, оглушенных многомесячным пребыванием в аду.

Сайто тоже произнес речь. Разумеется, он восславлял южноазиатскую сферу сопроцветания. В конце он все-таки снизошел до слов благодарности пленным за проявленную ими лояльность. Клиптон, видевший, как перед сдачей объекта умирающих людей выводили на стройку, чуть не плакал от ярости. Но на этом дело не кончилось. Клиптону пришлось вслед за тем выслушать речь полковника Никольсона, в которой тот воздавал честь мужеству и самоотверженности своих солдат. Полковник закончил словами о том, что перенесенные страдания были не напрасны и что он гордится выпавшей ему честью командовать такими людьми. Их достойное поведение в беде послужит примером для всей нации.

После этого начался праздник. Полковник принял в его подготовке живое участие. Для солдат нет ничего страшнее безделья, твердил он, а посему приказал развлекаться. Несколько дней подряд солдаты вынуждены были репетировать. Пленные показали не только множество сольных номеров, но даже сумели поставить комедию, где переодетые в женское солдаты изображали «танцовщиц». Их появление на подмостках вызвало дружный гогот.

— Вот видите, Клиптон, — сказал полковник. — Вы критиковали меня в отдельных случаях, но я не допустил, не позволил им пасть духом. Люди выдержали — и это главное.

В этом была доля правды. Солдаты в Квайском речном лагере остались несломленными. Клиптону достаточно было оглянуться вокруг. Он видел, как радостно, по-детски смеялись пленные, глядя на представление, и в этой способности радоваться был залог того, что они сумели остаться людьми.

Наутро пленные двинулись в путь. В лагере остались только калеки и тяжелобольные. Их должны были эвакуировать в Бангкок ближайшим поездом из Бирмы. Офицеры ушли с солдатами. Ривзу и Хьюзу, к вящему их огорчению, тоже пришлось отправиться с колонной, хотя им очень хотелось взглянуть на то, как по сооружению, возведенному ценой стольких мук, пройдет первый поезд. Полковник Никольсон единственный получил дозволение остаться в лагере, чтобы затем сопровождать больных. Учитывая его заслуги, Сайто не мог отказать полковнику в поблажке, о которой тот попросил с обычным своим достоинством.

Теперь он шел по мосту широким шагом, торжествующе стуча каблуками о настил. Он победил. Мост был отделан без шика, но тщательно и с «законченностью», и теперь высился словно памятник мастерству Запада под таиландским солнцем. Он считал, что в последний раз обязан пройти по нему, как командир обходит строй перед парадом. Иначе не могло быть. Он олицетворял своим присутствием всех ушедших соратников, всех солдат, которые, конечно же, заслужили эту честь. К счастью, он был тут. Мост сработан надежно, ни одного слабого места; прекрасное сооружение. Но ничто не способно заменить хозяйский глаз, особенно если человек от начала до конца отвечал за работу; в этом он тоже был уверен. Разве можно заранее все предусмотреть? Жизненный опыт тоже его учил тому, что в последнюю минуту может приключиться самое невероятное, обнаружится щель или трещина. Лучший из подчиненных в этом случае растеряется и не сможет быстро принять решение. Разумеется, он и в грош не ставил донесения японского патруля, посланного комендантом проверить мост. Он хотел все видеть сам и теперь придирчиво разглядывал каждую балку, каждый стык.

Дойдя до середины моста, он перевесился через перила, как делал через каждые пять-шесть метров, всмотрелся в опору и удивленно замер в этом положении.

Хозяйским взглядом он сразу же усмотрел пенистый бурун над зарядом. Приглядевшись внимательнее, Никольсон различил приставшую к столбу какую-то коричневую массу. Он поколебался мгновение, перешел немного дальше и через несколько метров склонился над другой опорой.

— Странно… — пробормотал он.

Он постоял в нерешительности еще немного, перешел на другую сторону и поглядел там. Там тоже виднелся какой-то коричневый предмет, едва прикрытый дюймовым слоем воды. Смутное беспокойство охватило его. Как будто он увидел пятно, портившее весь внешний вид сооружения. Полковник дошел до конца настила и повернул назад, как это сделал до него патруль. Снова остановился на середине и долго-долго глядел вниз. Наконец, пожав плечами, он двинулся назад на правый берег. Дорогой он бормотал вслух:

— Два дня назад этого не было. Правда, с тех пор река спала… Скорей всего намело на опору кучку мусора. И все же…