Никто никогда не умирает

- Но подумай, сколько их умерло... вдали от родины... и в неудачных операциях...

- Они пошли не умирать. Они пошли сражаться. Их смерть - это случайность.

- Но неудачи! Мой брат убит в неудачной операции. Чучо - тоже. Игнасио - тоже.

- Ну, это частность. Нам надо было иногда делать невозможное. И многое, на иной взгляд, невозможное мы сделали. Но иногда сосед не поддерживал атаку на твоем фланге. Иногда не хватало артиллерии. Иногда нам давали задание не по силам, как при Селадас. Так получаются неудачи. Но в целом это не была неудача.

Она не ответила, и он стал доедать, что осталось. Ветер в деревьях все свежел, и на веранде стало холодно. Он сложил тарелки обратно в корзину и вытер рот салфеткой. Потом тщательно обтер пальцы и одной рукой обнял девушку. Она плакала.

- Не плачь, Мария,- сказал он.- Что случилось - случилось. Надо думать, как нам быть дальше. Впереди много работы

Она ничего не ответила, и в свете уличного фонаря он увидел, что она глядит прямо перед собой.

- Нам надо покончить со всей этой романтикой. Пример такой романтики - этот дом. Надо покончить с тактикой террора. Никогда больше не пускаться в авантюры.

Девушка все молчала, и он смотрел на ее лицо, о котором думал все эти месяцы всякий раз, когда мог думать о чем-нибудь, кроме своей работы.

- Ты словно по книге читаешь,- сказала она.- На человеческий язык не похоже.

- Очень жаль,- сказал он.- Жизнь научила. Это то, что должно быть сделано. И это для меня важнее всего.

- Для меня важнее всего мертвые,- сказала она.

- Мертвым почет. Но не это важно.

- Опять как по книге!- гневно сказала она.- У тебя вместо сердца книга.

- Очень жаль, Мария. Я думал, ты поймешь.

Все, что я понимаю,- это мертвые,- сказала она.

Он знал, что это неправда. Она не видела, как они умирали под дождем в оливковых рощах Харамы, в жару в разбитых домах Кихорны, под снегом Теруэля. Но он знал, что она ставит ему в упрек: он жив, а Висенте умер,- и вдруг в каком-то крошечном уцелевшем уголке его прежнего сознания, о котором он уже и не подозревал, он почувствовал глубокую обиду.

- Тут была птица,- сказал он.- Дрозд в клетке.

- Да.

- Я его выпустил.

- Какой ты добрый!- сказала она насмешливо.- Вот не знала, что солдаты так сентиментальны!

- А я хороший солдат.

- Верю. Ты и. говоришь, как хороший солдат. А каким солдатом был мой брат?

- Прекрасным солдатом. Веселее, чем я. Я не веселый. Это недостаток.

- А он был веселый?

- Всегда. И это мы очень ценили.

- А ты не веселый?

- Нет. Я все принимаю слишком всерьез. Это недостаток.

- Зато самокритики хоть отбавляй, и говоришь как по книге.

- Лучше бы мне быть веселей,- сказал он.- Никак не могу научиться.

- А веселые все убиты.

- Нет,- сказал он.- Базилио веселый.

- Ну, так и его убьют,- сказала она.

- Мария! Как можно? Ты говоришь, как пораженец.

- А ты как по книге!- сказала она.- Не трогай меня. У тебя черствое сердце, и я тебя ненавижу.

И снова он почувствовал обиду, он, который считал, что сердце его зачерствело, и ничто не может причинить боль, кроме физических страданий. Все еще сидя на койке, он нагнулся.

- Стяни с меня свитер,- сказал он.

- С какой стати?

Он поднял свитер на спине и повернулся.

- Смотри, Мария. В книге такого не увидишь.

- Не стану смотреть,- сказала она.- И не хочу.

- Дай сюда руку.

Он почувствовал, как ее пальцы нащупали след сквозной раны, через которую свободно прошел бы бейсбольный мяч, чудовищный шрам от раны, прочищая которую хирург просовывал туда руку в перчатке, шрам, который проходил от одного бока к другому. Он почувствовал прикосновение ее пальцев и внутренне содрогнулся. Потом она крепко обняла его и поцеловала, и губы ее были островком во внезапном океане острой боли, которая захлестнула его слепящей, нестерпимой, нарастающей, жгучей волной и тотчас же схлынула. А губы здесь, все еще здесь; и потом, ошеломленный, весь в поту, один на койке, а Мария плачет и твердит:

- О Энрике, прости меня? Прости, прости!

- Не важно,- сказал Энрике.- И прощать тут нечего. Но только это было не из книг.

- И всегда так больно?

- Когда касаются или при толчках.

- А как позвоночник?

- Он был только слегка задет. И почки тоже. Осколок вошел с одной стороны и вышел с другой. Там ниже и на ногах есть еще раны.

- Энрике, прости меня!

- Да нечего прощать! Вот только плохо, что не могу обнять тебя и, кроме того, что невесел.

- Мы обнимемся, когда все заживет.

- Да.

- И я буду за тобой ухаживать.

- Нет, ухаживать за тобой буду я. Это все пустяки. Только больно, когда касаются, и при толчках. Меня не это беспокоит. Теперь нам надо приниматься за работу. И поскорее уйти отсюда. Все, что здесь есть, надо вывезти сегодня же. Надо все это поместить в новом и невыслеженном месте, пригодном для хранения. Потребуется нам все это очень нескоро. Предстоит еще много работы, пока мы снова не создадим необходимые условия. Многих надо еще воспитать. К тому времени патроны едва ли будут Пригодны. В нашем климате быстро портятся запалы. А сейчас нам надо уйти. И так уже я допустил глупость, задержавшись тут так долго, а глупец, который поместил меня сюда, будет отвечать перед комитетом.

- Я должна провести тебя туда ночью. Они считали, что день ты в этом доме будешь в безопасности.

- Этот дом - сплошная глупость!

- Мы скоро уйдем.

- Давно пора было уйти.

- Поцелуй меня, Энрике!

- Мы осторожно,- сказал он.

Потом в темноте на постели, с закрытыми глазами, осторожно прилаживаясь и чувствуя на своих губах ее губы, и счастье без боли, и чувство, что ты дома без боли, дома и жив без боли, и что тебя любят и нет боли; была пустота в их любви, и она заполнилась, и губы их в темноте целуют, и они счастливы, счастливы в жаркой темноте у себя дома и без боли, и вдруг пронзительный вой сирены, и опять боль, нестерпимая боль - настоящая сирена, а не радио. И не одна сирена. Их две. И они приближаются с обоих концов улицы.

Он повернул голову, потом встал. Он подумал: недолго же довелось побыть дома.

- Выходи в дверь и через пустырь,- сказал он.- Иди, я отсюда буду отстреливаться и отвлеку их.

- Нет, ты иди,- сказала она.- Пожалуйста. Это я останусь и буду отстреливаться, тогда они подумают, что ты еще здесь.

- Послушай,- сказал он.- Мы оба уйдем. Тут нечего защищать. Все это оружие ни к чему. Лучше уйти.

- Нет, я останусь,- сказала она.- Я буду тебя защищать. Она потянулась к его кобуре за пистолетом, но он ударил ее по щеке.

- Пойдем. Не глупи. Пойдем!

Они спустились вниз, и он чувствовал ее у себя за спиной. Он распахнул двери, и оба они вышли в темноту. Он обернулся и запер дверь.

- Беги, Мария! - сказал он.- Через пустырь, вот в том направлении. Скорей!

- Я хочу, с тобой!

Он опять ударил ее по щеке.

- Беги! Потом нырни в траву и ползи. Прости меня, Мария. Но иди. Я пойду в другую сторону. Беги,- сказал он.- Да беги же, черт возьми!

Они одновременно нырнули в заросль сорняков. Он пробежал шагов двадцать, а потом, когда полицейские машины остановились перед домом и сирены умолкли, прижался к земле и пополз.

Он упорно продирался сквозь заросли, лицо ему засыпало пыльцой сорняков, репьи своими колючками терзали ему руки и колени, и он услышал, как они обходят дом. Теперь окружили его.

Он упорно полз, напряженно думая, не обращая внимания на боль.

"Почему сирены? Почему нет машины на задах? Почему нет фонаря или прожектора на пустыре? Кубинцы!- думал он.- Надо же быть такими напыщенными глупцами. Должно быть, уверены, что в доме никого нет. Явились забрать оружие. Но почему сирены?"

Он услышал, как они взламывали дверь. Шумели возле дома. Оттуда послышалось два свистка, и он стал продираться дальше.

"Дураки,- подумал он.- Но они, должно быть, уже нашли корзину и тарелки. Что за народ! Провести облаву и то не умеют!"

Он дополз почти до конца пустыря. Он знал, что теперь надо подняться и перебежать дорогу к дальним домам. Он приладился ползти без особой боли. Он мог приучить себя почти к любому движению. Только резкие смены движения причиняли боль, и теперь он боялся подняться.

Еще не покидая зарослей, он стал на одно колено, перетерпел волну боли и потом снова вызвал ее, подтягивая второе колено, перед тем как встать на ноги.

Он бросился через улицу к противоположному дому, как вдруг щелкнул прожектор и сразу поймал его в сноп света. Ослепленный, он различал только темноту по обе стороны луча.

Прожектор светил с полицейской машины, которая тишком, без сирены, приехала и стала на заднем углу пустыря.

Когда Энрике тонким резким силуэтом встал навстречу лучу, хватаясь за пистолет, автоматы дали по нему очередь из затемненной машины. Было похоже на то, что бьют дубинкой по груди, и он почувствовал только первый удар. Все последующие были словно эхо.

Он ничком упал в траву, и за тот миг, что он падал, а может быть, еще раньше, между вспышкой луча и первой пулей, у него мелькнула одна, последняя мысль: "А они не так глупы. Может быть, и из них когда-нибудь выйдет толк".

Если бы у него было время еще для одной мысли, он, наверно, понадеялся бы, что на другом углу нет машины. Но была машина и там, и ее прожектор блуждал по пустырю. Широкий сноп прочесывал сорняки, в которых укрывалась Мария. И в затемненной машине пулеметчики вели за лучом рифленые дула безотказных уродливых "томпсонов".

В тени дерева за темной машиной с прожектором стоял негр. На нем была шляпа и шерстяная куртка. Под рубашкой он носил ожерелье из амулетов. DH спокойно стоял, наблюдая за работой прожектора.

А тот проглаживал весь пустырь, где, распластавшись, лежала девушка, уткнув подбородок в землю. Она не двинулась с тех самых пор, как услышала первую очередь. Она чувствовала, как колотится о землю ее сердце.

- Ты ее видишь?- спросил кто-то в машине.

- Надо насквозь прочесать сорняки,- сказал лейтенант.- Но1а! позвал он негра, стоявшего под деревом.- Пойди в дом и скажи, чтобы они шли сюда, к нам, через пустырь цепочкой. Ты уверен, что их только двое?

- Только двое,- спокойно ответил негр.- Один уже готов.

- Иди.

Слушаю, господин лейтенант,- сказал негр.

Обеими руками придерживая свою шляпу, он побежал по краю пустыря к дому, где уже ярко светились все окна. На пустыре лежала девушка, сцепив руки на затылке.

- Помоги мне вынести это,- сказала она в траву, ни к кому не обращаясь, потому что никого рядом не было. Потом, вдруг зарыдав, повторила:- Помоги мне, Висенте. Помоги мне, Фелипе. Помоги мне, Чучо. Помоги мне, Артуро. И ты, Энрике, помоги мне...

Когда-то она произнесла бы молитву, но это было потеряно, а ей так нужна была опора!

- Помогите мне молчать, если они возьмут меня,- сказала она, уткнувшись ртом в траву.- Помоги мне молчать, Энрике. Помоги молчать до конца, Висенте.

Она слышала, как позади нее продираются они, точно загонщики, когда бьют зайцев. Они шли широкой стрелковой цепью, освещая траву электрическими фонариками.

О Энрике,- сказала она,- помоги мне!

Она разжала руки, сцепленные на затылке, и протянула их по бокам.