Обменные курсы

Малькольм Брэдбери

Обменные курсы

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Эта книга и то, что в ней говорится, – неправда. Вы не найдете Слаку, Глит и Ногод ни на одной карте, и маловероятно, что вам удастся туда попасть. Забастовка 1981 года в Хитроу состоялась совершенно в другом году. Нет решительно никакого сходства между вымышленными персонажами этой книги и каким-либо человеком, верящим в свое собственное бытие. Так что нет ни Петворта, ни темноволосой Лотти, ни Марыси Любиёвой, ни блистательной Кати Принцип. Рум, Плитплов и Стедимены никогда не существовали и вряд ли появятся на свет, разве что мы с вами сговоримся подарить им жизнь, причем мне, по обыкновению, придется взять на себя большую часть работы. Как говорят критики, вы – мой подразумеваемый читатель, а я – ваш подразумеваемый автор, и наш долг, опять-таки по выражению критиков, быть вместе – разумеется, ради истины.

Итак, эта книга, как деньги – бумажная фикция, предлагаемая на обмен. Однако, как и в случае денег, она сопряжена с различными обязательствами. Я в долгу у многих друзей: Криса Бигсби, Энтони Туэйта, Джорджа Хайда и других. Особенно же хочу поблагодарить членов Британского Совета, которые на летних семинарах в Кембридже во многих смыслах помогли мне изобрести язык.

М.Б.

1982

«Повествование – легальное платежное средство».

Ролан Барт

«– Я предвижу, что вам не избежать ссоры с некоторыми парижскими алгебраистами, – сказал я. – Однако продолжайте».

Эдгар Алан По, «Похищенное письмо»

«Так как язык этой страны постоянно изменяется, то струльдбруги, родившиеся в одном столетии, с трудом понимают язык людей, родившихся в другом, и после двухсот лет вообще не способны вести разговор (кроме небольшого количества фраз, состоящих из общих слов) с окружающими их смертными; таким образом, они подвержены печальной участи чувствовать себя иностранцами в своем отечестве».

Джонатан Свифт, «Путешествия Гулливера»

Мне кажется, чем дальше к востоку, тем менее точны поезда.

Брем Стокер, «Дракула»

Краткая информация для приезжающих в Слаку

Если вам когда-нибудь случится посетить Слаку, этот цвет среднеевропейских городов, столицу искусства и торговли, широких улиц и цыганской музыки, то, куда бы еще вы ни собирались пойти, не преминьте, как говорят путеводители, осмотреть собор Святого Вальдопина – на окраине города, за трамвайным кругом, возле ТЭЦ, у комариных, заболоченных, медленно струящихся вод великой реки Ниыт.

Слака, город бесконечно обильный тем-то и начисто лишенный сего-то, был и остается исторической столицей и крупнейшим центром маленькой страны равнин и болот, гор и фабрик, которую историки называют кровавым полем сражений (тулстойіі ункардънину) Центральной Восточной Европы. По прихоти щедрой и в то же время жестокой географии страна лежит на пересечении множества торговых путей, с востока на запад и с севера на юг; ее высокие горы не столь высоки, а широкие реки не столь широки, чтобы служить преградой; вот почему эта земля нередко процветала, становясь центром торговли и обмена, искусства и культуры, но чаще подвергалась набегам, завоеванию, разорению, насилию, грабежам, вандализму, опустошению и жестокому подавлению со стороны бесчисленных захватчиков, которые волнами прокатывались по этой чересчур легкопроходимой местности. Парфяне и мидяне, русаки и пруссаки, татары и хазары, башкиры и берберы, варяги и ворюги, турки и урки – короче, едва ли не все народы и племена, специализирующиеся на разбое и грабежах, сочли за должное отметиться здесь и оставить свой отпечаток, свои обычаи, верования, свою архитектуру и свои гены. Страна то расширялась, то сжималась, то практически переставала существовать. На глазах жителей ее границы отодвигались, втягивались и временами исчезали из виду; история настолько запутана, что сейчас страна, возможно, находится вовсе не там, где возникла. Поэтому ее культура – сплав, язык – сборная солянка, население – винегрет; в разные времена здешние обитатели поклонялись почти всем известным богам, ели почти любую мыслимую пищу (от северных яиц и молока до южных фруктов и пряностей), говорили на множестве наречий и принимали к оплате любые монеты и ассигнации с головами быстро сменяющихся императоров и царьков, воевод и маркграфов, владетельных епископов и мамелюков, которые загадочным образом появлялись, некоторое время правили, а потом столь же загадочно исчезали в темных закоулках истории.

В результате прошлое Слаки – загадка; ее летописи разноречивы, и многие факты неоднократно оспаривались, поскольку каждый излагает их по-своему. Противоречия многочисленны, свидетельства расходятся, точных деталей недостает. Однако нет сомнений, что прошлое страны уходит корнями в дремучие леса седой европейской древности. Старое издание некой уважаемой энциклопедии авторитетно заявляет (если я правильно прочел и верно разобрал мои поспешные выписки, сделанные в круглом читальном зале Британского музея, где черноглазые итальянки громко призывали идти пить с ними чай, смущая серьезных исследователей, к числу которых я и без того не принадлежу):

«О периоде до X века никаких исторических свидетельств не сохранилось. Маловразумительный отрывок из летописи киевского монаха Нострумия позволяет предположить, что первоначальное население страны составили выходцы с Босфора, однако даже это многими оспаривается. Люди по большей части хорошо сложенные, в южной части – темноволосые, в северной – белокурые, и склонны к ярким подвигам, хотя не отличаются энергией и предприимчивостью. Долгие периоды иноземного гнета привели к упадку народного духа, и лишь в XIX веке началось национальное пробуждение, которое возглавил князь Богумил Робкий и воспел поэт Хровдат, убитый в 1848 году, когда он в разгар битвы, сидя на лошади, декламировал эпическую поэму. Первый письменный памятник – Псалтырь XI века; сейчас в стране существует около семнадцати местных диалектов. Добывают соль, гипе и железо. Главные города: Сла-ка, древняя столица, Глит – колыбель учености и Провд – промышленный центр».

Как вы понимаете, эти сведения сильно устарели; статья написана до двух мировых войн, еще раз перевернувших историю страны. Сейчас, после многочисленных вторжений, грабежей, бомбардировок и выкручивания рук страна представляет собой народную республику, входит в соцлагерь, СЭВ и Варшавский договор. Она экспортирует свеклу, розовую воду, фарфор, лес, обувь, превосходный персиковый коньяк (ротьвиті), стекло и коричневые шерстяные костюмы; импортирует нефть, зерно, продукцию машиностроения, товары легкой промышленности, медикаменты и слабоалкогольные напитки (шьвеппіі). Балет и опера выше всяких похвал, обувь в дефиците (поскольку производится в основном на экспорт), грамотность высокая. Здешние пловцы регулярно получают золото на Олимпиадах, а наездники падают с лошади значительно реже соперников. Денежные единицы – влоска и биттіі, сто биттіін составляют влоску. Твердая западная валюта, особенно доллары, встречается редко и высоко ценится. Официально деньги можно менять только в обменных пунктах (камбьыіі) государственной туристической фирмы «Космоплот», которые есть во всех крупных гостиницах или в отделениях государственного банка (Бурші Пролыйяниіі). Надо признать, что на улицах, в барах и кафе совершаются валютные операции менее официального толка по весьма выгодному для западных гостей курсу; однако следует предупредить, что подобного рода операции составляют серьезное преступление против государства и караются самым суровым образом. Напряжение – 110 вольт. Вывозить влоски из страны категорически запрещено.

Разумеется, сейчас в Слаке историю рассматривают как диалектический прогресс, в отличие от растленного Запада, где в ней видят романтическое прошлое. Тем не менее национальное культурное наследие берегут и, поскольку почти всё оно было уничтожено в ходе Второй мировой войны, старательно восстанавливают. Как говорится в путеводителе, мало кто, шагая по красивой городской улице, отличит, какое из зданий простояло столетия, а какое заново воздвигнуто при жизни нынешнего поколения. Однако скорее всего вы будете ходить с сопровождающим, и космоплотовский гид вряд ли поведет вас в собор, который и впрямь расположен почти за чертой города, возле трамвайного кольца, у реки Ниыт. Хотя религия не запрещена и многие ходят в церковь, официальная государственная идеология – светский материализм. Считается, что вы, как гражданин современности (к которой, нравится вам или нет, все мы принадлежим), захотите увидеть триумф пролетарского энтузиазма, достижения планового хозяйства, коллективный труд народа. Поэтому вам покажут стеклодувную фабрику (она оборудована по последнему слову техники и возглавляет социалистическое соревнование); агропромышленное предприятие по выращиванию кресс-салата, чудо современной науки; новостройки для рабочих, воздвигнутые в считанные часы за счет невероятных достижений блочного строительства и плановой экономики; Парк Свободы, разбитый в честь дружбы народов, и мавзолей Григорика, который в 1944 году, когда либеральные элементы заколебались, решительно вручил страну советским освободителям. Мавзолей расположен на площади Партии (тяшкі Пъртыіі), и перед ним день и ночь стоит почетный караул в украшенных перьями киверах. Еще, вероятно, вы посетите колхоз со счастливыми тружениками и чистыми тракторами, а также Музей соцреализма, где увидите картины, на которых запечатлены счастливые труженики и чистые трактора. Всё это вы, без сомнения, посетите и убедитесь в преимуществах социалистического пути. Тем не менее на собор все же стоит взглянуть. Это последняя остановка трамвая в сторону Випну; вагон без кондуктора, но билеты можно приобрести заранее в государственных табачных киосках (под вывеской «Литті»). Берега реки кишат комарьем; рекомендуем перед выходом из гостиницы намазаться соответствующим средством. С первого взгляда собор выглядит неказистым и походит на увенчанный куполом склад из почерневшего кирпича. Однако вас изумит великолепие внутреннего убранства. Мрачную темноту расцвечивают барочные изыски, в нишах потрескивают восковые свечи, алтарь сверкает лепниной, золотом и серебром. Здание заложено в XI столетии, расширено в ХШ при епископе Воцвике Добром, разрушено в XV, восстановлено тремя веками позже в барочном вкусе епископом Вламом по прозвищу Потаскун, в начале XIX ненадолго обращено в мечеть, серьезно повреждено артобстрелом и воздушными бомбардировками в ХХ и затем кропотливо восстановлено по средневековым и ренессансным чертежам; оно отражает многочисленные этапы в становлении народа и искусства. Нескончаемые набеги и грабежи научили монахов прятать, сберегать, а в благополучные времена и возрождать святые сокровища. Большая часть церковного достояния чудесным образом сохранилась: многочисленные иконы, с которых глядят скорбные лики святых, в крипте; лепные херувимы в нефе; резное расписанное изображение Христа-Вседержителя на барабане купола; великолепный фламандский алтарь и, чуть правее главного алтаря, место паломничества и поклонения – мраморная усыпальница самого святого равноапостольного Вальдопина, покровителя собора, создателя алфавита, просветителя земли слакийской и первого из многочисленных национальных мучеников.

С Вальдопином связано множество историй – кто знает, правдивы они или нет? В десятом или даже девятом веке он пришел откуда-то с юга, а возможно, с запада, чтобы обратить князя или хана племени, обитавшего в краю лесов, болот и комаров. В положенный срок князь крестился, что повлекло за собой самые благоприятные политические последствия: Римский Папа признал его, и племя стало народом. Однако Вальдопин не надеялся на князей человеческих, в них же несть спасения, и принялся обращать народ. Он перевел Священное Писание, для чего создал собственную азбуку, вальдопиницу, которую сейчас используют крайне редко; ее образчики можно видеть на стенах собора, хотя точность реставрации вызывает некоторые сомнения. Итак, весь народ обратился ко Христу, однако, надо признать, потом наступило языческое возрождение, когда, согласно уважаемой энциклопедии, которую я цитировал, дикие звери гнездились в оскверненных церквях. Тем не менее Вальдопин счел, что его миссия завершена, и отправился в соседнее племя, всё еще языческое и живущее по варварским обычаям. Дальше, как повествует житие, языческое племя, живущее на севере, или на западе, или, возможно, на востоке (почему-то именно это вызывает наибольшие возражения), побило святого камнями, обезглавило, а тело порубило мечами на очень мелкие кусочки. В соборе имеется барельеф, изображающий описанное событие; впрочем, современные ученые считают, что костюмы изображены неточно.

Однако, как повествует житие, обитатели той страны, столицей которой служит теперь Слака, не позабыли Вальдопина и вознамерились похоронить его останки по христианскому обычаю. К язычникам отправили эмиссаров и заключили соглашение. На границе поставили большие весы: на одну чашу должны были положить порубленного в котлету святого, на другую – золото из княжеской сокровищницы. Увы, как вам наверняка известно, с такого рода договорами всегда приключаются сложности. Весы поставили, мощи положили и на вторую чашу принялись класть слиток за слитком; однако весы не шевелились. Золото несли и несли, пока княжеская сокровищница не иссякла, а чаша всё не опускалась. Спасти могло только волшебное вмешательство; по счастью, тогда волшебство было еще в ходу. Князь отчаялся, народ рыдал, но тут из толпы вышла, опираясь на клюку, сгорбленная старушонка в черном с головы до пят. Скрюченными пальцами она держала единственную золотую монетку – все, что скопила за свою долгую жизнь. Князь рассмеялся, его приближенные принялись насмехаться над старухой, как всегда бывает в таких историях.

Вы-то читали схожие повествования и знаете, какой силой обладают вдовицы с их лептами; дальше можно было бы и не рассказывать. Вдова кладет монетку, чаша опускается, народ ликует, князь багровеет. Язычники, не будь дураки, увозят золото; княжеские приближенные складывают измельченного святого в раку, князь целует старушку, которая ни в кого не превращается; на болотистом берегу Ниыта, где крестились первые обращенные, воздвигают мраморную усыпальницу, она становится святилищем, со всех сторон стекаются паломники, происходят чудеса: больные отбрасывают костыли, безумцы становятся мудрецами, немые начинают говорить. Впоследствии святого канонизируют, монахи строят рядом с усыпальницей обитель и часовню, а со временем и собор, который вам непременно следует посетить. Легенда, как свойственно легендам, ширится и обрастает подробностями. Память о святом пережила османский гнет и сохранилась даже в нынешние атеистические времена, когда чудеса происходят главным образом в экономике, фимиам кадят святым совершенно иного рода, а У гробницы Вальдопина появился мощный конкурент – мавзолей Григорика на пляшкі Пъртыіі, рядом с которым день и ночь стоит почетный караул в киверах.

Можете думать об этой истории, что хотите. Как любая хорошая повесть, она допускает различные прочтения. Патриотически настроенный историк видит в ней рассказ о становлении нации, христианский теолог – о чудесном Божественном вмешательстве. Для марксиствующих атеистов это аллегория, показывающая, что сила не в князьях с их капиталом, а в единении простого народа. Фольклористы скажут, что повествование со всеми его элементами – неисполнимым договором, волшебным вмешательством и счастливым финалом – замечательный пример морфологии фольклорного сказания. А для еще более модных мыслителей, исповедующих структурализм и обсуждающих подобные вопросы на рю дез Эколь, ну разве это не идеальный образчик pensйe sauvage [1] Леви-Стросса в самом что ни на есть девственном виде? Если же вы спросите меня (на вполне законном основании, поскольку история, как-никак, моя), я, вероятно, немного помедлю, закурю трубку, чтобы придать себе более ученый вид, поразмыслю и очень осторожно отвечу, что глубинная структура повествования вполне очевидна: не следует ли сказать, что это типично слакская сказка об обменных курсах?

Ибо, если вам случится посетить Слаку, столицу цыганской музыки, широких улиц и барочных особняков, где проводятся торгово-промышленные ярмарки, собираются конгрессы и вступают во взаимодействие языки, вы по-прежнему найдете все тот же повсеместный обмен и бартер – переход товаров из рук в руки, оценку ценностей, утряску обменных курсов. Это происходит на валютном контроле (гелдъяыіі) в аэропорту; в обменных пунктах (камбьыіі), которые есть в холле каждого космоплотовского отеля; в государственном универмаге МУГ на Вицьвицимуту, где продают как дефицит, так и заваль, и куда многие ходят просто поглазеть на прилавки; в бесконечных неофициальных сделках на скамейках в парках, где резвится на солнце беспечная детвора, пенсионеры наслаждаются заслуженным отдыхом и меняют персик на огурец, а трусы на ярко-розовый бюстгальтер; в валютных магазинах «ВИЩВОК», где туристы наперегонки с партработниками покупают односолодовое виски из редких шотландских долин и синие джинсы, выпущенные другим, гораздо более прославленным Леви-Строссом; в полутемных ресторанчиках, где официант спрашивает: «Платить долеры?», прежде чем сообщить, есть ли в меню мясо; на широких городских улицах, где прохожие просто останавливают и предлагают махнуть ваш костюм на их предметы старины, или, если вы одеваетесь так же плохо, как я, то наоборот. Да, порою в Слаке кажется, что вся жизнь – это сговориться, подобрать, ударить по рукам, положить столько-то человека на чашу весов и смотреть, на какое количество товара потянет.

Так обстоят дела в Слаке, но где жизнь иная? Все только и говорят, что о деньгах, экономисты заняли место пророков. Лингвисты, которых развелось, как собак нерезаных, уверяют, будто всё в нашей культуре – деньги и математика, игры и сады, диеты и половая активность – это язык (вот почему у нас теперь столько лингвистов). А сам язык – выдуманная система обмена, попытка обратить слово в мир, знак – в ценность, надпись – в платежное средство, код – в реальность. Конечно, везде, даже в Слаке, есть политики и попы, айятоллы и экономисты, которые убеждают, будто реальность – это то, что они нам говорят. Не верьте им, верьте только сочинителям, этим банкирам, которые обращают печатные листы в ценность, но не пытаются выдать результат за истину. Разумеется, мы нуждаемся в них, ибо что наша жизнь, если не танец, в котором мы все пытаемся установить оптимальный обменный курс, используя свой ум и пол, вкус и одежду, в соответствии с вальдопинскими принципами? Вот ты, cher lecteur [2], со своим тюнингованным «вольво», кварцевыми часами «Сейко», радиотелефоном и высоким мнением о Вуди Алене периода до «Интерьеров», которое так громко высказываешь над бокалом кампари; или ты, chйre ms. [3], с туфельками от Гуччи, рассказами психоаналитика о твоем эго и пуговками модной блузки, расстегнутыми так, чтобы показать сейшелльский загар и привлекательные вторичные половые признаки, вызвать интерес и в то же время не сбить цену; и даже ты, cher enfant [4], со своим модным комбинезоном и пристрастием к Эмерсону, Лейку и Пал-меру – чем вы все заняты, как не выкладыванием того, что считаете собой, на чашу весов в попытке обрести смысл, определить цену, продать себя по самому высокому обменному курсу? В таком или похожем модном духе я мог бы ответить, если бы вы стали очень наседать на меня со святым Вальдопином, однако предпочту промолчать. Я писатель, а не критик, и люблю, чтобы вымысел оставался вымыслом. Нет, лучше я посоветую вам всё-таки посетить Слаку, город на перекрестке мировых путей, столицу цветов и цыганской музыки, красивых зданий и примечательного искусства, лежащую в широкой котловине Сторкских гор, среди пышной растительности и многообразных развлечений. Да, повседневная жизнь там несколько монотонна: дуют холодные ветры, туризм чрезмерно заорганизован, а магазинные полки частенько пустуют, но какой отдых без мелких неудобств? Надо признать, что самолеты туда летают редко, зато государственная авиакомпания «Комфлуг» совершает рейсы почти из всех европейских столиц. Язык, возможно, непрост, поскольку грамматика остается спорной, а каждый носитель по-своему произносит слова, однако карманные разговорники выручат в большинстве житейских ситуаций, а практически вся современная слакийская молодежь немного говорит на английском, пусть и почерпнутом из песен «Пинк Флойд». Валютные ограничения раздражают, в день можно поменять не более определенной суммы, но западные туристы пользуются определенными привилегиями в ресторанах, а изделия местных ремесел весьма любопытны. Девушки почти все хорошенькие; то же говорят о мужчинах. Народ в целом живой и ласковый, виды великолепны, персиковый коньяк (ротьвитті) – это нечто неповторимое. Как написано в кос-моплотовских брошюрах, такого отдыха вы не найдете нигде; когда наступает ночь и автомобили со скрипом плетутся вдоль ярко освещенных бульваров, даже короткая прогулка по прекрасному древнему городу убедит вас, что там можно найти массу интересного.

Если вы туда поедете, не пропустите собор. Посмотрите сперва на иконы, они в крипте; вход стоит меньше влоски. Потом войдите в неф, обходя леса (в связи с недавним землетрясением идет реставрация собора), и посмотрите Христа-Все-держителя на барабане купола. Алтарь великолепен; кто-то установил, что он фламандской работы. Однако не забудьте отыскать чуть правее, а может, чуть левее гробницу святого Вальдопина, первого национального мученика, создателя азбуки и просветителя, давшего начало великому множеству легенд.

ПАМЯТКА ПАССАЖИРА

1 – ПРИБ.

І

Первое, что вы замечаете, когда самолет рейсом «Комфлуг»– 155 с двухчасовым опозданием касается посадочной полосы, подпрыгивает, замедляется, поворачивает и катит к длинному белому дощатому строению с надписью «СЛАКА», это количество вооруженных людей. Пока самолет катится быстро, кажется, что все они одинаковые, потом картинка за круглой миской иллюминатора обретает четкость, и становится ясно, что их по крайней мере две разновидности. Часть – военные, в высоких фуражках с красным околышем, длинных плащ-накидках и широких сапогах. Другие, по всей видимости, милиционеры, на них плоские синие с белым фуражки, белые портупеи, галифе и черные ботинки. По мере того как самолет подъезжает ближе, становится ясно, что эти две категории отличаются не только формой, но и обязанностями. Военные стоят возле блестящих «Илов», «Ту», «Анов» и серых вертолетов «Ми», на бетонированной площадке перед ангарами или на траве рядом. Каждый самолет охраняют четверо или пятеро военных; лица у них строгие и бдительные. Синие милиционеры дежурят у дверей аэропорта, по двое – по трое у каждой; вид у них кряжистый и основательный. Военные и милиционеры стоят порознь и не разговаривают между собой; только когда самолет подъезжает ближе, вы понимаете, отчего вначале их легко было спутать: у каждого за спиной висит начищенный автомат Калашникова современной модели.

За самолетами, военными и милиционерами начинаются аэропортовские строения, длинные и низкие, поблескивающие белизной в свете раннего вечера. Они лишены какой-либо архитектурной идеи и выглядят лишь самую малость функциональными – такие могут стоять где угодно, для какой угодно цели. Двери, у которых дежурят вооруженные милиционеры, по всей видимости, заперты – никто в них не входит и не выходит. Над одной из дверей надпись «ИНВАТ». Строения двухэтажные, с плоской крышей, обнесенной металлическими перилами; на одной крыше стоят люди – довольно заметная, оживленная толпа. Все при воскресном параде; впрочем, сегодня и есть воскресенье. Мужчины по большей части в темных двубортных пиджаках с темными галстуками, шляпах или кепках, женщины уютно округлые, в просторных ситцевых платьях. Они умеренно взволнованы, смотрят на поле и машут – с удовольствием, но без лишней ажитации – подъезжающему самолету, а может быть, другому; несмотря на воскресенье, аэродром работает с полной нагрузкой, и второй «Ил», еще откуда-то, пузатый, сверкающий заклепками, тоже в бело-синей комфлуговской раскраске с кириллической эмблемой на хвосте, уже выруливает с полосы вслед за лондонским рейсом.

Солнце сияет, здания белые, воздух полон предвкушением неведомого. Некоторые скажут, что мир, в котором мы живем, нивелируется, всё превращается во что-то другое, различия стираются, уступая место универсальному сходству. Сейчас это выглядит одновременно и справедливым, и нет. Аэропорты, разумеется, всюду аэропорты, функционирующие одинаково, со множеством абстрактных узнаваемых деталей. Однако за подобным сходством всегда скрываются мелкие отличия, создающие атмосферу конкретного места. Воздух здесь отчетливо пронизан голубизной, трава – густая и жесткая, словно предназначенная для уборки; и впрямь, между посадочными полосами ползет старенький трактор. Там и сям надписи, разом говорящие и непонятные; на крыше машины, за которой едет самолет, написано «ХИН МІ», на серой цистерне, выруливающей из закамуфлированного строения, по трафарету нанесено «БИНЬЗИНІ». Пустые синие автобусы, стоящие рядком у здания аэровокзала – видимо, чтобы забрать пассажиров с самолета и доставить их в новую жизнь, – старые, толстощекие, с лесенками сзади, выполненные в непривычно затейливом литературном стиле. Люди на крыше низкорослые и коренастые. За травой, бетоном и деревьями, высаженными по периметру аэродрома, торчит золотая луковица церкви. Дальше, на фоне садящегося солнца, летит большая белокрылая птица, кажется, журавль. Впрочем, через грязные стеклянные миски иллюминаторов видно плохо, так что, возможно, это обман зрения. А где-то не очень далеко за церковной маковкой должен быть город, над которым только что пролетал самолет. Он лежит посреди широкой зеленой долины, не очень густонаселенной и обрамленной со всех сторон зубьями гор. По всей Европе лето было сырое и дождливое – необычная погода, ставшая в последнее время самой обычной. Долина, частью возделанная, частью лесистая, частью голая, промокла насквозь; по ней, поблескивая, петляет одна из водных артерий Европы, несущая свои воды то ли наверх в Балтийское или Северное море, то ли вниз в Средиземное, а то и дальше к Босфору; одна из великих рек, памятных старшему поколению по газетным схемам наступлений и отступлений, путчей и контрпутчей времен Второй мировой. Сейчас она вышла из берегов, затопила долину, леса, лоскутки зеленых и бурых полей, хутора с темными крышами, над которыми вьется дымок, и даже окрестности самого города, где она взята в каменные берега и где, по мере того как самолет снижается, можно различить движущихся человечков.

Город умеренно велик. С воздуха различаются большое кирпичное здание ТЭЦ и металлические трубы, из которых в голубое небо валит оранжевый дым; явно промышленный район, где вдоль прямых магистралей рядами выстроились заводские корпуса и безликие многоэтажки, высокие городские дома европейского типа с прямоугольными окнами. На улицах, обсаженных деревьями, – редкие, быстро несущиеся автомобили и розовые трамваи на блестящих металлических рельсах. Потом собор, то ли недостроенный, то ли частично разрушенный, дальше река делает петлю, мелькают мосты, и на скале среди высоких деревьев стоит зубчатый замок из старых сказок, окруженный кривыми улочками с ярко покрашенными домами. Затем рынок – пестрые палатки вокруг центрального строения с башенкой, большая площадь, окруженная основательными каменными зданиями – видимо, правительственными, мощеная и до того чистая, что сверкает под солнцем; снова дома, снова заводы, снова зеленая полузатопленная сельская местность, занятая преимущественно огородами под полиэтиленовой пленкой, церковь с золотой маковкой, посадочные огни, аэродром.

Самолет подъезжает к аэровокзалу и начинает поворачиваться. На бетонной площадке внизу военные смотрят на большой «Ил»; внутри пассажиры, пристегнутые к креслам с высокой спинкой, таращатся через миски иллюминаторов на военных, на размахивающую руками толпу, на багажные грузовички и цистерны с топливом, подъезжающие ближе, на другие самолеты возле ангара, на синие автобусы рядом с дверью под табличкой «ИНВАТ», на деревья по периметру летного поля, на птицу – то ли журавля, то ли нет – в небе. Красное солнце светит в иллюминаторы, в салоне по-домашнему пахнет клецками. На передней переборке горят зеленые надписи: «ЛУПІ ЛУПІ» и «НОКІ РОКІ». Из динамика льется какой-то военный марш, пассажиры сидят очень тихо. Три комфлуговские стюардессы поднялись со своих мест и встали в передней части самолета, возле кухни. Их создал какой-то международный модельер: крепкие телеса обтягивает ярко-зеленая форма, на головах жесткие шапочки вроде жокейских касок. Мир снаружи застыл, полный неведомых обещаний. Люди на крыше, которые машут, машут, машут, и военные с «Калашниковыми» пока еще не реальны. Надписи на зданиях – загадочные иероглифы, предназначенные для других; ты фиксируешь их взглядом, но понимаешь только частично. Жизнь идет, но ты к ней пока не принадлежишь; люди и дома, обычаи и привычки выглядят осмысленными, но смысл их пока не ясен. Это некая реальность, причем даже историческая, та, которую Карл Маркс обещал как «диктат истины», однако она совершенно нереальна.

Есть предварительное описание. «Аэропорт расположен на открытой местности на расстоянии 8 км (5 миль) к востоку от города, – сообщают «Краткие советы британским бизнесменам» в кармане у доктора Петворта, гостя по культурному обмену, который сидит у прохода и пытается разглядывать жизнь за двумя пассажирами в коричневых костюмах. – Можно доехать автобусом до центрального здания «Комфлуга» на Водйи-муту, 217 (регистрация пассажиров не производится). Билеты следует приобретать заранее в государственных табачных киосках под вывеской «Литті», так как вагон следует без кондуктора».

Банки, правительственные учреждения и государственные торговые организации закрыты по субботам и воскресеньям. Следует ездить только на государственных оранжевых такси. Напряжение 110 вольт. Здесь было много битв и сражений. После героического освобождения в 1944 году построено более 2 млн. квартир; жилплощадь на человека приближается к 10 кв.м. Замок, безусловно, заслуживает посещения. Влоски из страны вывозить запрещено. Беспечная детвора играет в солнечных парках, пенсионеры наслаждаются заслуженным отдыхом, влюбленные мечтают о будущем. Искусство стоит на реалистической основе, народно-патриотические писатели и художники сумели избежать декадентских влияний. Регулярно исполняются народные танцы в фольклорных костюмах. Многочисленные мемориальные доски павшим в национально-освободительной борьбе увековечивают память о героических временах. Лотки, на которых продают цветы, оживляют улицы. Профсоюзы руководят социалистическим соревнованием и обеспечили успех движению рационализаторов. Работы художника-экспрессиониста Льва Прика, выставленные в Народной галерее государственного искусства (Гальеррі Пролыйяниіі), показывают, что страна не осталась в стороне от величайших достижений мировой мысли. Парк особенно хорош в мае, когда цветут магнолии. Маловразумительный отрывок из летописи киевского монаха Нострумия позволяет предположить, что первоначальное население страны составили выходцы с Босфора, однако это многими оспаривается.

У регулировщика, который размахивает сигнальными флажками, чтобы остановить самолет в требуемом месте, под шлемофоном плоское татарское лицо. Большая птица по-прежнему летит на горизонте, на крыше аэровокзала люди по-прежнему машут, машут, машут. Льва Прика нигде не видно. Военный марш смолкает, стюардесса говорит в микрофон: «Рести стули, поки фитыгрыфики». Пассажиры, сидевшие совершенно неподвижно, начинают легонько ерзать. На бетонной площадке татарин размахивает сигнальными флажками, потом финальным жестом складывает их на груди. Самолет, последний раз взревев моторами, замирает. Внутри всё тихо, снаружи – движение: военные берут самолет в кольцо, синие автобусы очень медленно трогаются от двери под табличкой «ИН-ВАТ», выезжает трап. Переднюю часть салона заливает алый свет – это стюардесса открыла дверь.

Отстегнувшись, доктор Петворт, гость по культурному обмену, привстает и тянется к багажной сетке за ручной кладью, глядя в проход, который выведет его в новый город.

II

Так вот, доктор Петворт, который сейчас смотрит в круглый иллюминатор самолета авиакомпании «Комфлуг» (рейс 155) на бетонную площадку перед аэропортом «Слака», надо сразу признать, личность малоинтересная. Как заметит позже в этой книге блистательная, одетая в батик, магическая реалистка Катя Принцип, он просто не персонаж в историческом мировом смысле. Это человек без собственного стиля; сейчас на нем практичные ботинки, носки с жутким ромбами, подаренные на Рождество, и старый костюм «сафари» – карманы топорщатся от бумаг и ручек, а на голове, там, где в лучшем мире могли бы быть волосы, имеется определенная лысина. Он белый сорокалетний женатый мужчина, британец и буржуй – и за каждый из этих пунктов его кто-нибудь презирает, о чем Петворту прекрасно известно. Жизнь была к нему добра, и за это приходится расплачиваться. В его биографии не было военных приключений, он не сражался за правое дело, не участвовал в революциях. Когда в сороковых мир сотрясала война, он лежал в кроватке и забавлялся плюшевыми игрушками, когда молодежь пятидесятых митинговала из-за Суэца и Венгрии, играл в крикет за честь школы. Когда студенты шестидесятых грезили новой утопией, он тихо заканчивал диссертацию о великом сдвиге гласных; когда появилась противозачаточная пилюля и грянула сексуальная революция, женился на молоденькой брюнетке, с которой познакомился в турпоходе. Его полем сражения был банальнейший домашний фронт, чему свидетельством мешки под глазами и разочарование в сердце. Он познал фрейдистский голод, прошел полный курс утонченных страданий у пышногрудой подружки-шведки, которую так и не сумел до конца забыть, испытал тягу к переменам, но не смог ее реализовать. Он преподает; это его единственное занятие. Нам он интересен постольку, поскольку еще и много путешествует (по линии Британского Совета), и страдал поносом на службе у этой замечательной культурной организации почти во всех частях цивилизованного и полуцивилизованного мира.

Именно в качестве гостя по культурному обмену он и сидит сейчас, пристегнутый к креслу самолета «Ил» в аэропорту «Сла-ка», ожидая, когда можно будет выйти во внешний мир. Он оставил позади, в двух часовых поясах отсюда, под другими птицами и другой идеологией: заставленный книгами кабинетик в Бредфордском колледже, где преподает сдвиг гласных и речевой акт студентам многих национальностей, включая свою собственную; довольно современный кирпичный домик, медленно, но неуклонно растущий в цене; в доме – мебель, ровесницу пятидесятых, и темноволосую жену, тоже ровесницу, увядающую, мечтающую о чем-то несбыточном, разочарованную… чем? Немного стыдно признать, что Петворт толком не знает, хотя вообще-то человек он от природы порядочный: может быть, своей ролью домашней прислуги, или патриархальным закабалением женщин в обществе, или неспособностью к супружескому оргазму, который превратил бы жизнь в нескончаемый праздник, или собственным старением, или отсутствием мужа, символическим и реальным; маленькую тихую жену в платьях от Лоры Эшли, которая пишет письма неназванным друзьям и следит за своей фигурой, читает гороскопы в старых газетах, рисует посредственные или, во всяком случае, никем не оцененные акварельки и складывает их в чулан, пьет в одиночестве херес, невзирая на время суток, и часами сидит в шезлонге посреди сада, дожидаясь – или так кажется Петворту, когда он, отчасти здесь, отчасти не здесь, смотрит со второго этажа сквозь занавески кабинета на одинокую фигурку, – когда овдовеет. От этого Петворт чувствует себя равно виноватым в те минуты, когда находится рядом и ему есть за что себя корить, и сейчас, когда корить себя не за что.

Еще он оставил позади, под другими небесами и проливным дождем, Англию в приступе бракосочетания Чарльза и Дианы. Кончается лето крайне неудачного 1981 года, времени промышленного спада и безработицы, упадка и деиндустриализации. Началась эра садомонетаризма; в коридорах власти денежную массу называют именами магистралей – M1, М2 и МЗ – видимо, в надежде точнее нанести на карту ее загадки. В Ольстере рвутся бомбы, заводы закрываются, однако главное событие года – Церемония. Улицы украшены флагами, наследник и его избранница, чьи портреты повсюду, прошествовали к алтарю. Складывается впечатление, что венчание праздновали в основном иностранцы, съехавшиеся полюбоваться британскими великолепием и стабильностью, а заодно воспользоваться тем, что фунт сильно подешевел. Клочья и осколки, хаос и столпотворение – таким предстал Лондон Петворту, когда тот ехал вчера от вокзала к гостинице. На празднично украшенной Оксфорд-стрит, где уличные торговцы продают кружки с портретами Чарльза и Дианы, большинство покупателей – арабы; они хватают всё дюжинами, вероятно, желая обуютить пустыню. Смену караула у Букингемского дворца снимают ультрасовременными фотоаппаратами в основном японцы, что справедливо, поскольку они эти аппараты и выпускают. В холле гостиницы «Виктория» служащий отеля говорит только на португальском, и то плохо; бурнусы мешаются с ковбойскими Шляпами, язык народности хауса – с батакским. В тесном, не больше стенного шкафа, номере на третьем этаже, где остановился Петворт, электрический чайник, сменивший горничную былых времен, предлагает инструкцию на шести языках, но только не на английском. На улицах хохочут черные проститутки в солнечных очках и коротких платьях, в витринах секс-шопов горделиво красуются вибраторы, а по пути в «Макдоналдс» Петворта преследовали звуки выстрелов и вой полицейских сирен.

Утром, после завтрака, состоящего из чайного пакетика и ложки растворимых сливок, Лондон кажется причудливым и ненастоящим, беспорядочным дефиле стилей. Сессоны и галстуки от Пьера Кардена в затормозивших на светофоре «лансиях»; у молодежи крашенные в розовый цвет бобрики и английские булавки в ухе. Идут девушки с зелеными волосами в клоунских балахонах, катит на скейте молодой негр в наушниках – провода уходят ему под рубашку, он слушает свои внутренности. «Мы позаботимся о вас лучше» – гласит плакат «Бритиш Эруэйз» на вокзале Виктория, где Петворт садится в одноэтажный автобус; иранские женщины в чадрах сидят, прижимая к себе пакеты с модными платьями из «Хэрродз», под рекламой домашних тестов на беременность и компьютерных знакомств. Автобус едет по воскресному Лондону мимо пиццерий, саун для любительниц демонстрировать обнаженную грудь, магазинов джинсовой одежды в стиле «унисекс». Там, где городской совет сносит старое некачественное жилье, чтобы возвести новое некачественное, царят вандализм и граффити. «В Австралию задешево!» – вопиют плакаты, на которых девушки в бикини потягивают напитки со льдом под чужим ярким солнцем; дождь льет на пустые заводы с выбитыми окнами. На рекламе пива – добротные бревенчатые коттеджи и серые церкви, старая вересковая Англия; вдоль дороги валяются брошенные машины и мусор.

В Хитроу, этом городе посреди пустыни, к летнему стилистическому плюрализму добавлен хаос. Туристы, поддерживавшие экономику, в конце лета устремились домой, и ненасытные авиадиспетчеры объявили забастовку. В небе самолеты мигают огнями, требуя внимания, и, не получив его, летят в другие аэропорты; внизу, на мокрой мостовой, сидят, выставив ноги, пикетчики с плакатом, за ними надзирает одинокий полисмен. Автоматические двери открываются перед Петвортом и закрываются перед самым его носом; сам аэровокзал в коме. Одни рейсы отменены, другие отложены, про третьи вообще ничего не ясно, всюду мечутся растерянные толпы. Немцы и шведы, французы и голландцы, индусы и арабы, американцы и японцы сидят на стульях, лежат на скамейках, катят чемоданы на выдвижных колесиках, толкают аэропортовские тележки, нагруженные пакетами из «Лорда Джона» и «Хэрродза», «Маркса энд Спенсера» и «Симпсона», щеголяют в джинсах, щеголяют в тартановых штанах, размахивают билетами, разгуливают в яшмаках, разгуливают в кимоно, покупают «Плейбой», покупают «Ля Стампу», трясут бородами, трясут африканскими косичками, трясут нестрижеными волосами под тюрбанами, покупают «Аэропорт», покупают «Улисса», просят «Историческую личность», но не могут ее найти, покупают магнитофоны, покупают сувенирных солдатиков, покупают ручки с портретами леди Ди, держат на руках кукол, держат теннисные ракетки в адидасовских сумках, взваливают на спину рюкзаки, разговаривают по телефону в красных современных кабинках, придуманных нарочно, чтобы сделать разговор невозможным, красуются в костюмах «сафари», красуются в развевающихся платьях, красуются в мехах, красуются в хайратниках, красуются в фесках, красуются в болоньевых куртках, сидят на табуретах, глазеют на девушек, расчесывают локоны, укачивают младенцев, обнимают старушек, нервно курят «Галуаз» или «Плейере», собираются толпами в коридорах и на лестнице, уходят вслед за синими стюардессами в направлении самолетов и возвращаются вслед за желтыми. Тем временем среди гама, детского ора и бессмысленных объявлений индуски в широких штанах, единственные постоянные обитательницы этого непостоянного места, метут полы и освобождают урны с видом отрешенного стоического терпения.

Безнадежно протолкнувшись через толпу к регистрационной стойке «Бритиш Эруэйз», Петворт исхитряется показать комфлуговский билет. У девушки, которая занята тем, что отбивается от других пассажиров, вид не обнадеживающий, однако, как ни странно, она лепит на чемодан наклейку «CЛK» и скармливает его металлической пасти, а самому Петворту вручает посадочный талон. Радом окошко банка; Петворт замедляет шаг, думая, не купить ли влоски, но если самолет не полетит, они не понадобятся, а если полетит, его встретят. Он предъявляет талон и входит на ничейную территорию магазинчиков дьюти-фри. Ярко-желтая вывеска призывает: «Поздоровайся с «Гуд-Байз» в Хитроу»; дальше ряды блестящих товаров по специальным ценам. Он смотрит на образцы тартана и твида, зажигалки «Данхилл» и шарфы «Ейгер», берет корзинку и идет под зеркалами, по которым бдительные продавцы следят, чтобы вы чего-нибудь не украли, оглядывая яркие бутылки с джином и виски, блоки «Плейере» и «Данхилла», жестянки с фирменным табаком. Все эти элегантные приметы британского быта, как, возможно, и сама забастовка, служат одной цели: чтобы ленивый путешественник мог отыскать всё, не выходя за границы аэропортовского мирка. Громкоговоритель не громкоговорит; занять себя, кроме как покупками, нечем, и Петворт покупает – бутылку виски «Тичерс», блок сигарет «Бенсон энд Хедже», всё в запечатанном желтом пакете с запретом вскрывать, пока не сядешь в самолет, который, может быть, еще и не взлетит – дорожные товары, необходимость в которых создает сама дорога, этот бесконечный невроз.

Позже Петворт стоит облокотясь на барную стойку, пьет виски из бокала меньше наперстка и смотрит, как табло начинает подрагивать, информационные экраны чернеют, пытаясь отыскать среди своих кодов знак, который не был бы простой избыточностью, и ждет, пока объявят посадку или отмену рейса. На цифровых часах загорается и гаснет время вылета; Петворт заказывает еще порцию виски. На него накатывает безымянный страх – страх навсегда застрять в ничейном пространстве между странами и отбывать пожизненный срок в космополитическом ничто, питаясь бутербродами в пленке, беспошлинным виски и джемом в пластмассовых ванночках.

Он знает, что заслужил эту участь, всю жизнь он кружит между домом, где сидит и думает, и заграницей, где говорит и пьет. Путешествие – маниакальный цикл: заграница – маниакальная фаза, дом – депрессивная; некий таинственный адреналин гонит к соблазнам и вакууму далеких краев, с их многообразием ощущений, внезапностью просторов и пустоты. Он путешествует, чтобы ощутить оторванность, чужеродность, умножение и преображение собственного «я»; при этом он плохой путешественник, ненавидит туры, гидов и соборы, кафе и пляжи, терпеть не может брошюры и путеводители, предпочитает есть в номере, а не в ресторане у всех на виду. Он любит молча сидеть в единственном кресле посреди скучного номера, курить, пить, думать, подправлять лекции, анализировать отношения, не приходя ни к каким выводам, исследовать то, что в определенной системе взглядов звалось бы душой, смотреть сквозь занавески или жалюзи на уличную жизнь и ждать приятной неожиданности, предложения выступить или развлечься, вырваться из мира подавленности и тревоги, мира, в котором он чувствует себя не у дел.

В зале ожидания царит напряженная суматоха, толпятся бизнесмены в дорогих костюмах и с кейсами в руках, проходят женщины в шарфиках от Гуччи и обтягивающих парчовых штанах, те особенные экзотические аэропортовские красавицы, которых видит око, да зуб неймет. Табло снова начинает подергиваться, мелькают цифры и буквы, хаос символов. Впрочем, минуточку, вот они остановились, из избыточности возникли слова «КОМФЛУГ» и «СЛАКА», и «155», и «ИДЕТ ПО САДКА». Петворт отставляет бокал, берет портфель, плащ, желтый пакет из дьюти-фри и начинает путь по длинным тоскливым коридорам воскресного Хитроу, мимо движущихся дорожек, застывших в неподвижности, мимо ярких плакатов туристических фирм: старый Честер и белые скалы Дувра, Уин-Дермир с пароходиком, Уэльс со стадами овец, Британия, которой он практически не видел; мимо рекламы часов «Сейко», которые запрограммированы до 2000 года, после чего все разом остановятся. Сзади скрипят по линолеуму багажные тележки, исполинские руки тянутся из коридоров наружу в тщетной надежде на стыковку, самолеты за окнами бездвижны, как выброшенные на берег киты; «Ваш дворец в небе» обещает восточной вязью самолет «Эр Индиа», прочно застрявший на земле. Петворт проходит контроль, где багаж просвечивают рентгеновским аппаратом, который не испортит фотопленку, проводят электронной эоловой арфой под мышками и в причинном месте. Дальше сидят его будущие попутчики, совершенно не похожие на остальных пассажиров Хитроу: мужчины в коричневых костюмах, с плоскими, корявыми лицами, старухи в черных платьях и с маленькими картонными коробками на коленях, несколько тихих детей, стоически молчащий младенец. Они сидят молча и дисциплинированно встают, когда приходит стюардесса, чтобы вывести их по длинному изогнутому рукаву на мокрую бетонную площадку, где ждет модернистский автобус с шипучими дверями. Двери шипят, автобус, трогается и едет мимо фургонов, полицейских машин, цистерн, ведущих в никуда трапов, к самолету.

«Ил» упрятан, как тайна, в дальнем уголке аэродрома; автобус встречают две бутылочно-зеленые стюардессы. Пассажиров впускают на трап попарно, еще две стюардессы рассаживают их аккуратными рядами, словно упаковывают в коробку. На передней переборке горит надпись: «ЛУПІ ЛУПІ НОКІ РОКІ», из динамика льется заунывный военный марш. Багажные полки сделаны из сетки, сиденья высокие и жесткие. Петворт пристегивается к креслу у прохода; между ним и окном – двое мужчин в коричневых костюмах, от обоих сильно пахнет луком. Проход узкий, хвостовая часть отделена занавеской, за которую пассажирам, видимо, заходить не разрешено. Путешественники сидят очень тихо, стюардессы придирчиво их осматривают, дверь закрывается, багажный грузовичок выезжает из-под самолетного брюха. В салоне тихо;

потом моторы включаются и начинают рычать. Из динамика звучит объявление на языке, которого Петворт не понимает; самолет проезжает немного, останавливается, проезжает еще чуть-чуть и снова останавливается. Потом внезапно сотрясается всем телом, стремительно набирает скорость, перемахивает через ограду, взмывает над цистерной и летит над мусорной свалкой; в противоположный иллюминатор под сумасшедшим углом врывается причудливо-ненастоящий Лондон. Затем город исчезает – красные автобусы, Сити, забастовка в Хитроу, бракосочетание Чарльза и Дианы, сауны для любительниц выставлять голую грудь; самолет облепляют облака, по иллюминаторам стекает дождь. Петворт действительно летит в Слаку.

III

Во всех культурах, думает Петворт, пролетая в облаках над Дувром или над бухтой Грейвзенд, самолеты примерно одинаковы: длинные металлические трубки с людьми внутри. На все иногда продают больше билетов, чем есть мест, все время от времени по той или иной причине вылетают с задержкой, как рейс «Комфлуга» 155. Во всех культурах стюардессы, эти няньки в ладно скроенных костюмах, страдают от отеков в ногах, менструальных болей и раздражительности на почве общения с тупыми, мямлящими пассажирами; во всех культурах еда, которую подают в самолете, словно взята из одного общего котла, выварена в одном универсальном соусе. Авиаперелеты нивелируют жизнь; однако внутри сходства есть различия. Уже сейчас, в первые же минуты полета, чувствуется, что «Комфлуг» – это «Комфлуг», а не что-нибудь иное. Происходит то же, что на любой авиалинии, в соответствии с тем же грамматическим строем полета. «Внимание, – сказал пилот сразу после взлета, обращаясь к салону на нескольких языках: своем родном, русском, немецком и на английском языке Петворта. – Мы рады добропожаловать вас на борту самолета авиакомпании «Комфлуг», маршрутом следствия сто пятьдесят пять в Слаку. Полет проходит на высоте девяносто две порныи, скорость сорок влод в час. Нашу задержку причинила экономическая нестабильность в Британии, поэтому мы не извиняемся. Через иллюминатор обращаем ваше внимание на слякость и дождевые осадки. Для Слаки метеопрогноз солнечный. В случайности непредвиденных обстоятельств просьба проследовать указке стюардесс». Да, всё то же – и не то, вот и сиденья чуть уже и выше, стюардессы чуть коренастее, с заметной растительностью в носу, пассажиры тише и менее суетливы.

Снова знакомая часть: в той стороне самолета, которая примыкает к кабине, начинается балетный номер: его исполняют две стюардессы, коренастые, в жестких касках. «Тенти сифти инбурди», – говорит по громкой связи невидимая женщина-режиссер; стюардессы извлекают из-за спины яркие карточки и начинают весело размахивать ими в воздухе. «Пляшки отвату иммержьнисина проддо флугси фроликат», – произносит голос; стюардессы внезапно привстают на цыпочки, раскидывают руки и, вращая запястьями, указывают в разные уголки салона. «Флаттин умпер стули, оп иммержьнисина», – говорит голос по громкой связи. Как по волшебству, стюардессы извлекают из ниоткуда ярко-желтые пластиковые туники, натягивают их через голову и туго завязывают на талии. «Импер флаттин туггу таггии», – объявляет голос. Стюардессы внезапно поворачиваются спиной к салону, отклячивают полные зады и понарошку тянут вниз желтые жилеты, после чего снова снимают их через голову. «Маськаыии иксъген фли-пифлопа», – говорит голос. Теперь стюардессы держат в руках странные пластмассовые предметы, из которых свешивается по желтому шлангу. «Воно иксъген ускака пор прусори, от ноки роки», – говорит голос. Стюардессы подносят желтые пластмассовые шланги к лицу и начинают эротично сосать. Затем танец прекращается так же внезапно, как и начался; стюардессы убирают инвентарь и идут по проходу. Привычное пробуждает привычку: Петворт протягивает руку и останавливает одну из стюардесс, движимый насущной потребностью организма.

– Ха? – вскрикивает стюардесса, плотная дама с растущими из носа черными волосами, глядя на него сверху вниз.

– Вы будете сейчас предлагать напитки? – спрашивает Петворт. – Я бы купил.

– Ва? – спрашивает дама, глядя на него строго, как будто со стюардессами разговаривать не положено. – Кла?

Может быть, вся проблема в языке.

– Тележка с напитками, – говорит Петворт, поднося к губам невидимый бокал. – Виски-сода? Джинни-тоники?

– А, на, на, – отвечает стюардесса, глядя на него осуждающе. – Не разрешено.

– Не разрешено? – переспрашивает Петворт.

– Только минеральная вода, – говорит стюардесса.

– Отлично, – отвечает Петворт, – я возьму минеральную воду.

– На, – говорит стюардесса. – Не сейчас.

– А когда? – спрашивает Петворт.

– В другой день, – говорит стюардесса. – Завтра. Сейчас воскресенье.

– Ясно, – произносит Петворт, откидываясь в кресле над Брюсселем или, может быть, над Парижем. Он пытается понять, в чем разница.

Видимо, на Западе, откуда он родом, полеты окружены волшебным, слегка эротическим ореолом. Капиталистическая конкуренция требует определенных наживок, иллюзии удовольствий, которые можно получить только здесь и нигде еще, отрыва от грубой повседневной реальности. Поэтому в самолетах стюардессы предлагают напитки и сувениры, соблазнительно Улыбаются, словно обещая некие запретные радости, демонстрируют накрашенные губы и длинные ноги, восклицают: «Счастливого полета!», «Летайте с нами еще!» и «Всего вам наилучшего!». Короче, они прибегают к тому, что лингвист – а наверное, пора объяснить, что Петворт, пролетающий сейчас над Дюссельдорфом или Страсбургом, по роду занятий именно лингвист – назвал бы фатическим взаимодействием, то есть невербальной коммуникацией, бессловесным общением, которым постоянно пользуются маленькие дети и влюбленные, учителя и животные. Но то при капитализме. Такие уловки, вероятно, не требуются «Комфлугу», действующему в условиях более рациональной экономической системы. Значит, судя по всему, не будет ни напитков, ни еды, ни приветливости; и вообще стюардессы скрылись из виду, наверное, за зеленой занавеской в хвосте самолета, а прочие пассажиры сидят тихо, явно ничего не ожидая.

Значит, даже в воздухе, думает Петворт, пролетая в облаках над Мюнхеном или Цюрихом (его географические познания заканчиваются к востоку от Рейна), мир может поворачиваться и меняться. Внизу границы и заборы, СЭВ и Общий рынок, таможенные преграды и сферы влияния, идеология и политика, языковые барьеры и сдвиг гласных. Есть шпионы и обыски, аресты и тюремное заключение, железные занавесы и берлинские стены, нефть и переговоры по ОСВ. Мир разделен и с каждым днем разделяется всё сильнее: ракеты нацеливаются, кассетные бомбы накапливаются; туда – Рейган и ястребы, сюда – Брежнев и Политбюро. В воздухе это не должно сказываться; казалось бы, здесь возможны большая беспристрастность и объективность. Однако и воздухе действуют границы и барьеры; мышление исподволь меняется, и Петворт ощущает сдвиги в себе самом. Ничего не происходит, но дела Петворта и жена Петворта, суета Петворта и маета Петворта загадочным образом рассыпаются в голове. Может быть, это как-то связано с тем, что в самолете закладывает уши; медики, которые теперь высказываются по всякому поводу, говорят, что это определенные железы и сам мозг начинают работать по-другому; может быть, это странная истерия дороги, меняющая наше восприятие мира; может быть, прав Карл Маркс и перемены в материальных условиях порождают перемены в сознании. Так или иначе, где-то внутри Петворта старый мир вытесняется новым. Небо расчистилось, стало голубым, местность внизу уже совершенно иная; отстегнувшись и привстав, Петворт видит в иллюминатор высокие горы, холодный мир белоснежных ледяных шапок, где нет ни дорог, ни селений, где пики блестят и сверкают голые камни, безлюдье под стать той пустоте, которая воцарилась в его голове; он снова опускается в кресло и обводит глазами салон.

Остальные пассажиры сидят ровными рядами; Петворт смотрит и осознает их подлинность. На мужчинах тяжелые, натуральные, сильно помятые костюмы, на женщинах широкие, ниже колен, платья, годные в пир, и в мир, и в добрые люди – не та, уже привычная Петворту, одежда к случаю, которую легко надевают и без сожаления снимают. Эти люди говорят мало, но уж если говорят, то напористо, тыча друг в друга пальцами; слова резкие, выговор гортанный. Через проход сидит старик, держа на коленях свеклу; женщина кормит ребенка хлебом. До Петворта постепенно доходит, кого они напоминают – взрослых из его детства, когда мир казался устойчивым, люди – основательными, личности – цельными, реальность – и впрямь реальной, дома стояли нерушимо, браки заключались до гроба, а факт был фактом. Вырастая, понимаешь, что все временно, что внешнее не подогнано под тебя, ощущаешь мир как неустойчивость; однако эти люди, видимо, думают иначе. Петворт поднимает глаза: плотная стюардесса с волосами в носу и крошками от печенья на губах стоит над ним, как строгая мать, и укоризненно смотрит на его пах, будто он, как это вечно случается, нарушил общественные приличия. «Лупи лупи», – говорит стюардесса, указывая на ремень; Петворт пристегивается. Реальность вокруг сгущается, и Петворт решает, что ему нужен факт.

– Английская газета? – спрашивает он.

– А, на, – отвечает стюардесса. – Нет. Только «Пъртыіі Популятш».

– Ладно, – говорит Петворт, радуясь даже иностранному слову. – Я возьму.

– Не по-английски, – отвечает стюардесса. – Вам не понравится.

– Понравится, – говорит Петворт.

– Так нести? – спрашивает стюардесса.

– Да, – отвечает Петворт.

– Тогда принесу, – говорит стюардесса.

«Пъртыіі Популятш» оказывается очень тяжелой – настоящий весомый факт. У нее красная шапка и жирный черный шрифт; очевидно, это орган партии и правительства, поэтому здесь печатают серьезные фотографии людей за столами или под знаменами, в странно застывших позах. Они обмениваются дружескими рукопожатиями или что-то подписывают; это персонажи в историческом мировом смысле. Петворт разворачивает большие жесткие страницы и смотрит на неведомые слова в загадочной последовательности; одни буквы привычные, другие – нет, но все – на незнакомом языке. Нет ни поп-звезд, ни женщин, примечательных исключительно размером груди, только застывшие фотографии и сплошной текст, из которого иногда выскакивает смутно узнаваемое слово. «Массъфин манифустусу» и «экунъмоку» более или менее понятны, но «гньоуі прут» означает меньше, чем ничего: langue без parole [5], обозначающее без обозначаемого. От лингвистических затруднений Петворт, как любой из нас, начинает злиться и лезет в карман, ища, что бы пососать.

– На, на, – произносит голос; над ним нависло плотное лицо зеленой стюардессы, из носа у нее торчат волосы. – Ноки роки.

– Пардон? – спрашивает Петворт, пролетая над Плупно, а может быть, над Виглипом.

– Вы корить, – говорит стюардесса.

– Нет, – отвечает Петворт, глядя в газету. – Я никого не корю.

– Та, вы корить, – повторяет стюардесса, выхватывает у него изо рта незажженную сигарету и показывает Петворту. – Корить нельзя.

– Простите, – говорит Петворт.

– Можно только конфетку, – добавляет стюардесса.

У конфетки в дешевом фантике, которую торжественно приносят на маленьком серебряном подносе, оказывается резкий кислый вкус, вкус чужой культуры. Петворт сосет ее и мысленно пытается продраться через плотно упакованную систему иероглифов у него на коленях. Здесь есть сложная грамматика, падежи, склонения и окончания, целая выстроенная вселенная, которая, в свою очередь, выстраивает и упорядочивает вселенную. Без нее мир лишился бы смысла и цели, однако для Петворта она ничего не означает, только существует. Система уже не замкнута – она дала течь. Как любят говорить лингвисты вроде Петворта, информация без контекста становится избыточностью, или шумом.

Слышится шум – самолет выпускает шасси. В иллюминаторы бьет свет – дождевые осадки остались позади, небо сияет голубизной. Рокот моторов становится иным; на переборке загорается лампочка, раздается щелчок, и голос капитана что-то говорит на языке, которого Петворт не знает, без перевода, без приветливости, в суровых красках соцреализма. Плотная зеленая стюардесса подходит и приподнимает газету с колен Петворта. «Лупи лупи?» – спрашивает она. «Та», – отвечает Петворт, гордо демонстрируя пах.

За иллюминатором больше нет снежных пиков; вытягивая шею, Петворт видит зубчатую чашу гор, зеленую равнину, поблескивающую реку, вышедшую из берегов, дымящую ТЭЦ и, Довольно близко, паутину города. Самолет снижается над огородами, затянутыми полиэтиленовой пленкой, и вот рейс «Комфлуга» из Лондона с двухчасовым опозданием касается посадочной полосы, подпрыгивает, едет, поворачивает вслед за грузовичком с надписью «ХИН MI» к табличке «ИНВАТ», татарин складывает на груди сигнальные флажки, самолет останавливается, рабочие подкатывают трап, и стюардесса открывает переднюю дверь, впуская в салон розовый круг света.

Петворт складывает «Пъртыіі Популятііі», отстегивается, выходит в проход и тянется к сетке за пакетом из дьюти-фри и плащом, совершенно не по здешней ясной погоде. Снаружи, под солнцем, белая птица по-прежнему летит к городу, к миру новой идеологии, неведомой жизни, незнакомого пока языка.

– На, на, – произносит голос у самого уха; зеленая стюардесса снова стоит рядом.

– На? – переспрашивает Петворт, глядя на нее; она маленькая, а он – высокий.

– Не разрешено… – начинает она и замирает с открытым ртом, морща лоб.

Петворт, проведший множество семинаров по освоению языка, сразу узнает симптомы: с ней приключилось вавилонское проклятие, лингвистический паралич, переводческий блок.

– Да, не разрешено, – терпеливо повторяет Петворт. – Так что не разрешено делать?

– Висту аб стули, – говорит стюардесса.

– Попробуйте еще раз, я не понял, – терпеливо произносит Петворт.

Большой Петворт и приземистая зеленая стюардесса смотрят друг на друга, загнанные в лингвистический тупик. Потом стюардесса поднимает руки и крепко берет его за плечи. Для маленькой женщины она очень сильная. Она слегка поворачивает Петворта, толкает его назад и вниз, так что колени у него подгибаются, и он тяжело шмякается в кресло; боль бежит от копчика вверх, плащ падает на лицо. Что ж, жест – тоже язык, вероятно, даже исток всякого языка.

– Не разрешено вставать с кресла? – спрашивает Петворт, высвобождаясь из-под плаща.