Врач была в затруднении: жаль было выдворять из полка такого хорошего парня, а, с другой стороны, что она скажет командиру полка, если станет известно, что человек с открытой раной служит в полку? Не позавидуешь тому, в чьих поступках или словах Ази Асланов почувствует фальшь и обман. Подполковник относился к ней с уважением, и для Смородиной страшнее смерти был бы его гнев…
— Ну, ладно, — сказала она, вставая. — Оставайтесь… пока. Будем лечить. Но с условием…
— Готов на любые условия! — воскликнул Фируз.
— С условием, — повторила Смородина: — будете регулярно приходить на перевязки — до тех пор, пока не скажу «хватит».
Она не стала слушать изъявлений благодарности и тоном приказа сказала:
— Идите. Но если нарушите наш уговор, пеняйте на себя.
2
Стояла мягкая, удивительно теплая погода; лес, одетый в золото осенней листвы, выглядел торжественным и посветлевшим, притихшим. Желтые листья время от времени срывались с полуоголенных ветвей и медленно, задумчиво кружась, опускались на землю. Их много уже опало, они устилали землю золотистым ковром; те, что опали до дождей, темнели по краям, испуская грустный прощальный аромат.
Николай Пронин и Лена Смородина сидели на широком пне и смотрели на лес, одетый в желтый убор. Убор этот редел с каждой минутой; вот-вот подует холодный осенний ветер, сбросит золотые шапки деревьев, и будут деревья до самой весны тянуть голые ветви к солнцу.
— Какая красота, ты только погляди, — говорил Пронин. — Наверное, ничего красивее осеннего русского леса на свете нет… Не понимаю людей, которые этого не чувствуют…: Вся поэзия, вся романтика жизни заключены в природе. — Он задумчиво вертел в руке тонкий прутик задел им лениво падавший лист — тот изменил направление и приземлился не там, где хотел. — Человек является в мир не для войны… Сколько дней отведено ему на свете? Для чего? А сколько дней отнимают у него войны, муки, страдания? Сколько счастливых дней остается ему?
— Счастливые дни сами по себе не приходят, — сказала Смородина и ласково прижалась к Николаю.
— Эти счастливые дни у нас вырывает война. Сидеть бы вот с тобой… в другое время!.. Чтобы не ожидать с минуты на минуту, когда поступит приказ… Чтобы думать о жизни, о детях, о родной земле.
Слушая его, Смородина закрыла глаза.
— Лена, ты что, спишь? — Николай прижал девушку к груди, поцеловал ее. — Завтра уже полгода, как мы с тобой встретились, а мне кажется, что мы любим друг друга тысячу лет. С тех пор, как я узнал тебя, совсем иначе смотрю на жизнь. Ценю ее. Каждая минута мне дорога. За это я благодарен тебе.
— А я без тебя и жизни не мыслю. Когда ты со мной, я забываю все на свете.
Пронин встал, взял в свои тяжелые руки маленькие, легкие руки девушки и поднес их к губам…
Потом они долго бродили по лесу. Наконец, вышли на опушку; впереди расстилалась бескрайняя равнина.
Пожилой крестьянин, собиравший хворост, разогнулся над вязанкой, попросил:
— Помоги мне, молодой человек.
Николай помог старику закинуть вязанку за спину. С болью в сердце отметил, что старик одет в немыслимые лохмотья, что худое лицо его изборождено глубокими морщинами, что, наверное, он болен и голоден, и ему стало неловко за свой цветущий вид, за то, что он сыт, обут и с иголочки одет. «Все отдают армии люди, — подумал он. — И ждут от нас только одного: победы. А до победы еще ой как далеко».
— Спасибо тебе, сынок, — сказал старик и перекрестился. — Да не разлучит вас господь, дети мои.
Старик видел, как целовались Николай и Лена, и, не желая их смущать, отошел подальше. Но они, сами того не ведая, снова вышли на него.
— Далеко ли идти? — спросил его Николай. — Может, помочь?
— Нет, дорогой, донесу сам. И не командирское это дело — таскать дрова. Спасибо. Будьте здоровы. — И старик, кряхтя, пошел через поле кратчайшей дорогой в село. Из-под огромной вязанки хвороста виднелись только голова и ноги.
— Неужели и мы постареем и станем такими, как он? — Николай провожал старика взглядом.
— Если останемся жить, конечно, постареем, — бодро подтвердила Лена.
— Это ты-то станешь бабушкой, а я дедушкой? — Николай сел на ствол спиленного дерева и усадил Лену на колени. — Не верится что-то… А хотелось бы увидеть детей и внуков…
То, о чем так часто говорил Николай, отвечало желаниям Лены: мысль о детях согревала ее сердце с тех пор, как она познакомилась с Николаем; мечта стать матерью жила в ней давно.
— Как только кончится война, поедем в Лугу и там сыграем нашу свадьбу, — решительно сказал Пронин. — Ну, а потом поедем погостить у вас на Урале. — Он вдруг улыбнулся тому, как далеко унесла его фантазия. — А потом самолетом махнем на Черное море, погреться на южном солнце.
Лена засмеялась.
— Не согласна я с тобой, Коля. Почему свадьба должна быть в Луге? Если останемся живы, давай сыграем две свадьбы, но сперва у нас на Урале, а потом уж в Луге, раз ты хочешь, чтобы мы там остались жить.
— Пусть будет по-твоему!
Он взял Лену за руку и они направились через лес в лагерь.
Глава третья
1
Пожалуй, один только командир полка, не считая, конечно, часовых, бодрствовал в столь поздний час. Даже неугомонный замполит Филатов заснул прямо с газетой в руках, и, повернувшись спиной к стене, храпел так, что с непривычки человеку стало бы не по себе. Но Ази не обращал внимания на такие мелочи; он весь углубился в письмо из дому. Очень хорошее, немногословное письмо, но дорогое и радостное — первое письмо, написанное сыном. Не раз с утра доставал Ази из кармана и читал-перечитывал маленький листок бумаги, и никак не мог от него оторваться. Нетвердый почерк, неровные крупные буквы, бесхитростные простые слова ребенка разжигали в сердце Ази нежность и жгучую тоску по дому, и в то же время будили отцовскую гордость.
Он представил себе маленькую ручонку сына, крепко державшую перо, и почувствовал себя счастливым; теперь ему и горя мало, сын уже пишет ему письма!
Он прибавил свету в десятилинейной лампе, развернул на столе письмо, расправил его. И снова сложил и опустил в нагрудный карман. Сел. Достал бумагу и принялся писать ответ сыну.
«Здравствуй, сыночек, джейранчик мой, Тофик! Получил я твое письмо, радуюсь ему, горжусь, что ты уже большой мальчик и сам можешь писать письма, и отца своего не забываешь.
Не тоскуй обо мне, дорогой сынок. Вот прогоним врагов с нашей земли, закончим войну, вернутся домой отцы и братья, и я тоже домой приеду. Посажу тебя на одно колено, Арифа — на другое и буду рассказывать вам сказки. Таких вы и от бабушки не услышите, и из книг не вычитаете.
Пиши мне почаще, сынок. Будь умницей, хорошо учись, не огорчай бабушку и маму.
Целую тебя, а ты поцелуй вместо меня бабушку, маму и своего младшего брата.
Твой отец Ази».
Он свернул письмо, вложил его в конверт, надписал адрес. Поднявшись, прошелся по землянке. Потом снова вернулся к столику, достал из кармана кителя фотокарточку и долго смотрел на нее. Оба сына были сняты рядом, голова к голове. «Дорогие вы мои, как я хотел бы увидеть и послушать вас. Подросли с тех пор, как уехали, наверное, уже большие… Пройтись бы вместе по улице, посмотреть на море… И ведь не так уж далеко Ленкорань, да ничего не поделаешь — не прибежишь, не приедешь, не прилетишь…»
До войны Ази Асланов служил в одной из воинских частей в пограничном городе Золочеве. Как обычно, отпуск он проводил на родине, в Ленкорани. Весной сорок первого они договорились со своим другом Сергеем Сиротой, что половину летнего отпуска проведут на Кубани, а потом поедут в Ленкорань, сообщили об этом своим домашним. И, конечно, в станице Славянской и в Ленкорани родные готовились достойно встретить дорогих гостей. Сергей Сирота даже подарки купил для Нушу хала, и почти в тот же день Ази запасся подарком для матери своего однополчанина.
Сергей Сирота был немного моложе Ази, и жена его Наташа тоже была моложе Хавер, но разница в возрасте ничуть не мешала многолетней дружбе. Если часть переводили с одного места на другое, они старались, чтобы их семьи поселились рядом. Если Наташа шла на базар или еще куда-либо, она была спокойна за детей — за ними присматривала Хавер, которая тоже могла не волноваться, если ее дети оставались на попечении Наташи. Дружба родителей сближала и детей, они вместе играли, вместе ели и отдыхали, можно сказать, и жили вместе.
В субботу, двадцать первого июня, был день рождения Любочки, дочери Сергея Сироты. Отметили этот день весело; дети, в том числе и именинница, к вечеру так набегались и наигрались, что вскоре отправились спать, а взрослые сидели, беседовали до полуночи, а когда гости разошлись и мужья тоже легли отдыхать, Хавер и Наташа принялись мыть посуду. Едва, закончив эту работу, легли отдохнуть, как сторожную тишину пограничной полосы разнесло вдребезги свистом снарядов и грохотом разрывов. Хавер вскочила с постели, кинулась к кроваткам детей.
Ази уже одевался.
— Что это, Ази?
— Это на границе… Не знаю, что, но хорошего не жду…
— Война? — прошептала Хавер.
— Время такое, что всего можно ожидать. Может, провокация, а может… Ази затянул на гимнастерке ремень и надел фуражку. — Хавер, я бегу в часть. Смотри за детьми. Если сразу не вернусь — не волнуйся. Держись около Наташи, старайтесь друг друга не потерять.
— Ази! — окликнул из коридора Сергей.
— Иду, иду! — и уже в дверях сказал: — Не беспокойся, Хавер. Да оденься! — Жена все еще стояла в ночной сорочке, босая. — Простудишься ведь. И смотри, береги себя…
С того часу он не видел ни жены, ни детей.
Из части Ази уже не вернулся — начался бой, из которого пограничники и передовые подразделения войск не выходили до поздней ночи. Затем пришлось отходить, и тут выяснилось, что многих уже нет в строю. В том бою пропал Сергей. Видели его в начале боя, а что с ним случилось потом, никто не знал.
Той порой командование приняло меры к эвакуации семей комсостава; Наташа и Хавер, ничего не зная о мужьях и подчиняясь приказу, в спешке похватали самое необходимое, подхватили детей и отправились в долгий путь. Много чего пришлось им перенести в дороге; поезд не раз бомбили, пока, наконец, он не вырвался из прифронтовой полосы. В пути Хавер распрощалась с Наташей. Звала Наташу к себе, но та, поколебавшись, решила ехать к родителям, в Славянскую, а Хавер отправилась дальше, в Баку, а оттуда в Ленкорань.
Только получив весточку о том, что семья благополучно добралась до отчего дома, Ази немного успокоился.
…Ази положил карточку в карман. Постоял в задумчивости. Потом открыл дверь землянки. Порыв сырого холодного ветра откинул в сторону упавшие на лоб черные волосы.
Небо было аспидно-черным, и звезды, сверкавшие на нем, напоминали золотые пуговицы на черной атласной рубахе. Эти звезды видны отовсюду… Может, в этот самый час их видит и Хавер. Видит, но не знает, где он и откуда смотрит на это небо, о чем думает.
Ему стало грустно при этой мысли. Образ жены и образ матери, дорогие лица детей возникли перед ним как наяву, и он вспомнил похожий вечер, когда они всей семьей вышли погулять по родному городу. Арифа он усадил себе на плечо, и младший сын чувствовал себя на седьмом небе от радости, свысока глядя на прохожих. А Тофик вышагивал рядом, стараясь попасть в ногу с отцом; мать и Хавер, улыбаясь, шли сбоку. Когда это было? И было ли? Если и было, то так давно, что и поверить уже страшно…
На скрип дверей отреагировал часовой. Подошел.
— Очень похолодало, товарищ подполковник. Как бы морозы не ударили, сказал он. — Как вы думаете, товарищ подполковник?
— Возможно, похолодает. Но тебе-то что? Сибирякам никакой мороз не страшен. А вот нам, южанам, мороз не нравится. Чуть-чуть похолодает, мы уже начинаем дрожать.
— Если б дрожали, то не вышли бы в таком виде, в одной-то гимнастерке, — усмехнулся Парамонов и привычно поправил длинный ус.
— Ну, мы тоже к морозам привыкаем… А ты что, усы специально отращиваешь? Вон какие густые и длинные, уже почти до ушей… Тараса Бульбу решил перещеголять?
Парамонов покрутил кончики усов, сказал серьезно:
— Да, товарищ подполковник, с того дня, как я попал на фронт, их не касались ни ножницы, ни бритва. Дал слово не трогать до самой победы. Если останусь жив, в кабинете проклятого Гитлера сфотографируюсь, а потом сбрею. Так что усы эти, товарищ подполковник, как бы память о войне. Для будущего. Для потомков, конечно…
Ази сразу понял, что не зря Парамонов заговорил и подвел разговор к потомкам.
— А пишут из дому? — спросил он. — Что нового там?
Парамонов, действительно ждал этого вопроса.
— Пишут… Нового что? Работают. Все для фронта… Живы-здоровы, слава богу. — Он вытащил из кармана свернутый листок бумаги. — Только вот ребят немного обижают.
— Кто обижает?
— Да вот, если хотите, прочтите.
Ази знал, что у Парамонова четверо детей. Женился Парамонов сравнительно поздно, и дети еще маленькие, самому младшему всего пять лет.
При свете карманного фонаря он прочел письмо, покачал головой.
— Почему же раньше ничего об этом не говорил?
— Да у вас и без меня дел много. Что говорить? Будто вам больше не о чем думать, как только о моих детях.
— О детях моего бойца, — строго поправил Ази. — И как бы я ни был занят, ты должен был сказать мне об этом, и я должен тебе помочь.
— Не хотел вас беспокоить.
— Напрасно. Я тебя в бой посылаю, а ты меня беспокоить опасаешься.
Письмо было написано женой Парамонова, она писала о трудностях жизни, писала сдержанно, и только об одном не утерпела, в полный голос сказала: дом плохой, в аварийном состоянии, крыша вот-вот рухнет, а помочь никто не хочет, дети болеют, сама она с ремонтом не может справиться.
— Я сегодня же напишу письмо в Омский облвоенкомат и в горком партии. Не волнуйся, примут меры, помогут.
И Ази, мельком взглянув на бойца, вернулся в землянку. А Парамонов, опершись на ствол винтовки, стоял и думал: «Вот что значит человек! Будто в душу глянул… Сам спросил о семье… Я разве рискнул бы сказать? А может, зря и сказал. Хлопот командиру добавил».
Но все же Парамонов был доволен, что все так получилось; он верил, что помощь будет, если за дело командир полка взялся, но еще больше его радовало, что подполковник уделил ему, Парамонову, одному из тысяч, столько внимания.
2
— Когда ты ее бросишь, Кузьма? Ведь она как решето, дырок, больше, чем целых мест, словно пулями исклевана… — подшучивал Илюша Тарников над круглолицым, здоровенным Кузьмой Волковым, который с величайшим терпением штопал полосатую тельняшку, не обращая внимания на ухмылки товарищей и того же Тарникова.
Илюша присел возле Кузьмы, вытащил из кармана алюминиевую табакерку с выбитым на ней изображением танка и скрутил папироску.
— Желаешь?
— Спасибо, только что курил. Не хочу отравляться.
По холодному ответу Илюша почувствовал: дружок не в духе.
— Не нравишься ты мне сегодня. В чем дело? Может, любимая от тебя отвернулась?
Кузьма усмехнулся, не поднимая головы.
— По-твоему, я такой парень, от которого можно отвернуться?
И откусил нитку.
— Нет, конечно, парень ты что надо, да ведь только…
— Что «только»?
— …только всякое бывает, хочу сказать. От них можно ждать чего угодно, народ они такой…
— Не меряй всех на один аршин. — Кузьма залатал последнюю дыру, воткнул иголку в подкладку шапки, обмотал ниткой. — Вот так-то. Тельняшка еще послужит, и девушка от меня не сбежит. Ты лучше скажи, что за человек наш новый командир роты?
— Откуда мне знать? Судя по всему, не новичок, видал виды… А что это ты вдруг обеспокоился?
— Спрашиваю, значит, есть дело.
— Что за дело?
— С просьбой к нему хочу обратиться.
— Так обратись, кто запрещает?