Убийце - Гонкуровская премия

-- Нет, по-моему, нет. Насколько я понял, это нечто вроде мемуаров. Мемуары человека, который поставлен перед необходимостью совершить убийство. Понимаете? Я же говорю, вам стоит заняться этим делом.

Жозэ рассмеялся.

-- Убийство на бумаге! В общем, мосье Дубуа рассказывает историю одного преступления.

-- Вот-вот.

-- Но сделать отсюда вывод, что убийство было совершено, по-моему, довольно смело.

-- Говорят, что преступление описано с большой силой.

Жозэ, посвистывая с нерешительным видом, раскрыл свой портсигар и, поглядев Бари в лицо, сказал:

-- У меня есть предложение, которое должно вам понравиться. Вы ведь любите броские заголовки? Предположим, что убийство, описанное Дубуа, действительно самое что ни на есть настоящее.

-- Так.

-- В таком случае на первой полосе можно дать сногсшибательный заголовок.

Жозэ вынул сигарету, медленно покрутил ее между пальцами и, прищурившись, продолжал:

-- Именно сногсшибательный: . От такого заголовка интеллигентного поэта Гастона Симони может хватить удар. Недурно, а? .

3. ГРОЗДЬ ГНЕВА

Ясность -- вежливость писателя.

Жюль Ренар

Д'Аржан, элегантный молодой человек лет тридцати, улыбнулся и левой рукой поправил шелковый платочек, который торчал у него из верхнего кармана пиджака.

-- Да что вы, я нисколько не обижен. Раз Бари так настойчиво предлагает вам заняться этим делом, значит, на его взгляд, оно выходит за рамки литературы. Думаю, что он прав. У него есть нюх. Он образцовый главный редактор и превосходно разбирается, что может сегодня или завтра пойти под шапкой на первой полосе. У него какой-то дар предвидения.

-- Все это так, -- ответил Робен, -- но это еще не факт, что преступление на бумаге соответствует истинному преступлению.

Он вежливо поклонился и продолжал:

-- Я займусь этим делом только в том случае, если это литературное, как я его называю, преступление примет реальные очертания. Ну, и, естественно, вместе с вами. Ведь я очень мало знаком с литературной средой.

Тонкие губы д'Аржана сложились в улыбку. Она как бы говорила: -- и в то же время: .

Жозэ встал, подошел к окну и поднял штору. Сквозь стекло виден был темный двор, загроможденный какими-то бесформенными предметами. В глубине стоял грузовик, на нем возвышались огромные рулоны бумаги. Справа ярко сверкали большие окна наборного цеха, в кабинет долетал приглушенный стук линотипов. Слева в нижних этажах было темно. Эту часть здания занимали административно-хозяйственные отделы. Откуда-то очень издалека доносился гул ротационных машин.

Журналисты устроились, чтобы поговорить, в маленьком уютном кабинете д'Аржана. Стены кабинета были увешаны старинными гравюрами.

-- Дождь еще идет? -- спросил литературный обозреватель.

-- Нет, -- ответил Жозэ.

Он отошел от окна.

-- В общем, из того, что вам удалось узнать о романе Дубуа, трудно сделать какие-либо выводы. Если отбросить... как бы выразиться... всю литературную оболочку, всякие там психологические и философские отступления, то ничего не останется...

-- Да, -- согласился д'Аржан. -- Правда, я довольно бегло проглядел рукопись, но, судя по тому, что запомнилось, и по моим заметкам, а главное -- по пересказу Морелли, фабула в самом деле слабовата.

Жозэ достал из кармана пиджака записную книжечку в молескиновом переплете.

-- Вот я кое-что записал. Посмотрим... Во-первых, место действия... Автор точно не называет. Какой-то маленький городок на Гаронне, в винодельческом районе. Ну, а на берегах Гаронны повсюду виноградники... Но, может быть...

-- Простите, не помню, рассказывал ли я, что в начале третьей или четвертой главы -- кстати, она написана блестяще -- говорится о шашле...

-- О шашле? Тогда ясно, речь идет о Муассаке, о муассакской шашле!

-- И мне так кажется.

-- Значит, это мы установили. Но даже если действие романа протекает не в самом Муассаке, то, вероятно, автор знает город и имел в виду именно его. Дальше. На одной из улочек города, обычно тихой и пустынной, убит старый букинист Мюэ... правильно я его назвал?.. Убит тремя револьверными выстрелами. Преступление совершает автор, то есть тот, кто об этом рассказывает. Причина: необъяснимая ненависть.

-- Кстати, в этом суть романа, -- вставил д'Аржан, -- это важнее, чем само убийство, хотя описание его и занимает значительное место. На самом деле убийство -- лишь вывод из откровений, сделанных в первых главах.

Жозэ с рассеянным видом провел рукой по обрезу своей записной книжки.

-- Так, -- сказал он. -- Но оставим пока рассуждения, возьмем только факты. Как по-вашему, улица и лавка описаны там подробно?

-- Можно ли по ним узнать, если понадобится, место преступления? Мне кажется, да... Хотя, как вы понимаете, я не заострял на этом внимания. Рукопись была у меня в руках очень недолго, и я лишь перелистал ее. Мне ведь не приходило в голову, что это литературное убийство может соответствовать убийству истинному...

-- Да пока для этого предположения нет никаких данных, -- улыбнулся Жозэ. -- Просто я по своей природе очень подозрителен!

Д'Аржан нахмурил брови, напрягая память.

-- Мне думается, там достаточно детализации. Пожалуй даже, если потребуется, можно узнать эти места. Да, можно... Морелли мне расхваливал главу, где описывается убийство... Там упоминаются какой- то желтый фасад дома, коридор, где пахнет сыростью, тесная грязная кухня... Возможно, есть еще какие-то подробности, мне надо бы еще разок просмотреть рукопись...

-- Итак, давайте подведем итог, -- сказал Жозэ. -- Муассак или его окрестности. Маленькая улочка, лавка букиниста. Старик Мюэ убит тремя револьверными выстрелами. Побудительная причина: литература!

Д'Аржан протестующе поднял руки:

-- Нет, вы упрощаете. Все триста страниц посвящены разъяснению причин, толкнувших автора на преступление. Это и есть суть произведения. Автор, ну, скажем, убийца, объясняет, что привело его к этому чувству ненависти. Старик Мюэ [Мюэ -- по-французски .] -- странная фамилия, не правда ли? -- жил один, и, казалось, был вполне доволен своей судьбой. А убийца не переносит одиночества, но вынужден жить в одиночестве.

-- Вынужден?

-- То есть... Убийца -- своего рода мизантроп. Он старый холостяк. Ну, были там какие-то неудачные романы... Он считает, что его социальное положение выше положения букиниста, а в то же время в образе жизни этих людей много общего. Но старик Мюэ живет как будто бы безмятежно, а убийца раздираем сложными противоречиями, сомнениями, неудовлетворенностью, тоской... Понимаете? В книге дан потрясающий психологический анализ...

Жозэ покачал головой.

-- Понятно... Значит, оба старые холостяки. Один -- в общем-то простой старик, а второй -- писатель со сложной психологией.

-- Примерно так.

-- И писатель завидует букинисту, завидует его спокойствию, его простоте... И убивает его! Хм!

Репортер встал и украдкой потянулся.

-- Вы знаете район Гаронны? -- спросил он д'Аржана.

-- Неважно.

-- Приятные места. Земля там жирная, плодовитая, девушки прелестны...

-- Муассак находится в департаменте Тарн-и-Гаронна?

-- Да. В городе есть монастырь чуть ли не одиннадцатого века, с великолепным порталом.

-- Я мало бывал на юге Франции.

-- Жаль, -- заметил Жозэ.

Он опустил голову и уставился на носки своих башмаков.

-- Меня заинтересовало название книги... ... Что это означает? Молчание... Старик Мюэ... Возможно, тут кроется какая-то связь, но, кроме того... Нет, не понимаю.

-- Мне кажется, здесь-то все понятно, -- сказал д'Аржан. -- Об этом самом Гарпократе я узнал, порывшись в энциклопедии. Гарпократ происходит от Гора, египетского бога, которого изображали с головой сокола. Гор -- значит высокий, возвышенный. Как вы знаете, это национальный бог египтян. Было много разновидностей Гора, например Горбедит, то есть Гор города Бедит, или Гормахит -- он олицетворял собой горизонт, Гормахитом называли большого сфинкса Гиза. Еще был Горпехруд, или Гор-дитя, сын Озириса и Изиды, -- его египтяне изображали с поднесенным ко рту пальцем. Греки неправильно истолковали этот детский жест и превратили его в бога молчания -Гарпократа. Вы меня слушаете?

-- Конечно. Все это очень интересно...

-- Как видите, название объясняется просто. Бог прикладывает палец к губам, он приказывает молчать. Но что скрывается за этим молчанием, что означает этот уход в себя? В романе кипят такие страсти! Это и есть главное в нем -- они приводят в конце концов, как вы знаете, к убийству. К убийству старика Мюэ.

-- Здорово, -- заметил Жозэ. -- Все это выглядит довольно убедительно. Любопытно было бы познакомиться с этим таинственным Полем Дубуа. Кстати, и фамилия какая-то странная.

-- Скорее всего псевдоним...

-- Вероятно, да...

Репортер вернулся к окну и опять приподнял штору. Ярко освещенный наборный цех напоминал фантастический дворец. В этом сиянии суетились какие-то темные фигурки, виднелись склонившиеся над талерами метранпажи... В глубине огромного цеха безостановочно стучали липотипы, выплевывая свеженькие металлические строки... Свистели и жужжали печатные машины. В первом этаже рычали чудовища, изрыгая провинциальный выпуск газеты. От тяжелого дыхания ротационных машин дрожали стены здания.

Жозэ опустил штору.

Д'Аржан, сидя за своим письменным столом, машинально вертел в пальцах колпачок авторучки.

-- Не буду мешать вам работать. -- Жозэ направился к двери. -- Привет! Я пойду к Бари.

-- Мне еще надо просмотреть конец моей статьи, -- пробормотал литературный обозреватель.

* * *

Жозэ шел по редакционному коридору, где были отделы общей информации, экономический, спортивный...

Репортер пожал плечами.

Из-за стены доносился стук телетайпов -- автоматических аппаратов для приема последних известий. Молоточки безостановочно стучали по бумажной ленте, и одно сообщение сменяло другое. Обычный редакционный шум. С утра до вечера тянулись ленты. Лондон -- Париж -- Вашингтон. Передают, что... Каир: в кругах, заслуживающих доверия, говорят... Рим: из хорошо информированных источников стало известно, что... и так далее. Агентства беспрерывно передавали новости: одни -- краткие, лаконичные, другие -- пространные, одни -- сенсационные, другие -- обычные. Каждая редакция тащила к себе свою добычу, ее разбирала, сортировала, сокращала, бесцветный заголовок заменяла броским.

Подходя к отделу информации, Жозе Робен услышал гул голосов. Было около десяти часов вечера. Жозэ остановился у приоткрытой двери, и до него донесся зычный голос ответственного секретаря редакции Норбера.

-- Нет, нет, так не пойдет! -- кричал он. -- Полосы не резиновые. Если никто не хочет уступить, идите верстать газету сами! Нет, кроме шуток, вы соображаете? У меня и на второй полосе и на третьей еще объявления... Надо резать! -- Макс Бари стоял около стола, заваленного рукописями и оттисками. Руки его были скрещены, голова чуть наклонена, так что можно было видеть, как блестит под лампочкой его широкий лоб с залысинами. У Бари были темные густые брови, мясистый нос, круглые розовые щеки. Плотный, коренастый, он сейчас напоминал бычка, готового ринуться вперед.

Но Норбера ничуть не смущал мрачный взгляд главного редактора.

-- А я вам говорю, что так не пойдет, -- продолжал ответственный секретарь. -- Каждый сует мне какие-то простыни. Можно подумать, что никто не умеет сокращать. У всех, видите ли, исключительный материал. Отдел внутренней политики утверждает, будто ожидается кризис, у зарубежников тоже все невероятно важно, для Гонкуровской премии надо выделить целых четыре колонки на первой полосе... а теперь они уже размахнулись на пять или шесть колонок! Не дам, вот и все... Вы знаете, сколько у меня объявлений на второй полосе? Больше половины полосы! Словом, я больше ничего не беру. Ничего. Хватит. Газета готова, совершенно готова. У меня материала еще на четыре полосы, а может, и больше, понятно?

-- Конечно, все понятно, -- раздался женский голос из глубины кабинета, -- все понятно, хроника, как обычно, останется на талере... А потом пойдут жалобы, что газета плохо информирует!

-- Дорогая Рози, ну что я могу сделать? Конечно, на талере останется металл. Но я-то тут ни при чем! Каждый пропихивает огромные куски, ничуть не заботясь о соседях. Я и говорю, что так работать невозможно...

-- В Бурбонском дворце ночное заседание, -- заявил редактор отдела внутренней политики. -- Будет поставлен вопрос о доверии. Если надо поджать, я подожму. Только...

-- Хорошо, -- отрезал Бари. -- Норбер прав, газета не резиновая, и каждый должен помочь...

-- Если бы не объявления, -- тихо проворчал Норбер...

-- Слушай, старина, нельзя же отказаться от объявлений.

-- Я не говорю, что надо отказываться, я сам знаю, что объявления нам нужны, а все-таки...

-- Все, с этим вопросом покончено, -- продолжал Бари. -- Объявления приняты, и уже поздно их переносить. Я тебя прошу дать для Гонкуровской пять колонок -- это гвоздь завтрашнего номера...

-- Все, что можно, сделаю, -- рявкнул Норбер, -- но если эти господа не пожелают потесниться...

Жозэ спокойно уселся в глубине кабинета, неподалеку от девушки, которая вступилась за хронику. Он не впервые присутствовал при подобных сценах. Они повторялись почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день.

Из наборного цеха примчался ответственный секретарь, ругаясь, он потрясал ворохом статей и размахивал своей линейкой.

-- У меня уже перебор на три колонки. Больше места нет. Газета не резиновая.

Да, места больше не было, а телетайпы продолжали терпеливо отстукивать буквы на бумажных лентах. Сообщения следовали за сообщениями, всякие мелочи сменялись дипломатическими материалами, отчеты -- мелочами. На столах редакторов отделов росли горы материала. И все -- первостепенной важности. Его поджимали, резали, переделывали, но наступал наконец момент, когда резать больше было нельзя. Тогда шли к Норберу или еще к кому-нибудь, ловчили, выклянчивали . Норбер размахивал своей карающей линейкой и кричал, что он не уступит, ни за что не уступит, потому что места нет. Нет, нет, ничего нет, конечно, невозможно...

И все же каждый раз происходило чудо, втискивались и , и еще много, много других колонок.

-- Вы только пойдите и посмотрите на талеры, что они мне понапихали! - сказал Норбер главному редактору.

Они вышли. В кабинете стало относительно тихо...

Жозэ подошел к Рози и угостил ее сигаретой.

-- Добрый вечер, Жозэ... Спасибо... Вы сегодня приехали из Гренобля? Мне понравился ваш первый репортаж... Остальные как-то хуже получились...

-- Да, -- согласился репортер. -- Остальные были очень плохие.

-- Нет, нет, не плохие, -- воскликнула девушка.

Жозэ резко переменил разговор.