По Москве

Лют на выпивку, а за товарища — зверь. С Антип Аггеичем приятели.

— Дело, братец Тигра, — потоп, — жалобится Антип Аггеич, — как ни крутись — не вынырнуть.

— И-изложи дело-то! Тигра подзаикивал малость, и вдруг, захлебнувшись от слова, прядал космами черных волос, будто конь. И-изложи…

— Да за заставой, в монастырьке бывшем нарез можно взять — сходное дело. Квартиру в новой постройке отводят. Финляндского, слышь, образца, за пустяковый вычет. Знай плодись в ней с фамилией… три комнаты, воздух, удобство — все это нам подходяще. В фундаменте гвоздь… под фундамент, благо кладбище рядом, пустили ребята надгробия, древних покойников к строительству привлекли. Надгробье к надгробью процементили — чемоданами не разорвешь — первогильдейские камни… И как на грех, под самой под уборной моей Клаши тетинька. Золотые буквы — как жар, камень черный, арапский будто сапог после ваксы — горит. Он хоть боком подложен, а такой явственный… и не хочешь — прочтешь. Вдова второй гильдии… лет от рождения… в браке пребывания…

— К-клашина тетинька! — вспылил Тигра, — а ты не вяжись с бессознательным элементом.

— Да Клаша нашего корня, ей что. Ты нам мать обломай, «галантерейный ларек Бубиной». Она сейчас в женской парится…

— Салоп ей тетинька та оставила, ну и религиозные предрассудки: плачет — грех да обида, да покойница шнырять станет по дому. Клашке в квартиру въезжать не велит: — лишу, кричит, движимости! Разницы мало составит и без материного благословления нам вселиться, однако, «галантерейный ларек Бубиной» нам желанная движимость, и мы намерены с маменькой быть без скандалу. Выручай Тигра!

— Дело поправимое, — сказал Тигра. Второгильдейную тетеньку в позолоте в два счета с арапского камня скорпелкой хватить да зубилом стесать. Сами и стешем… а ты «ларьку Бубиной» забожись, как сукин сын, что это именно ей в уважение десятника подкупил из-под уборной надгробье чтоб вывести.

— По этой линии сам загибал, мало разницы, свое кричит: «Нипочем в этот дом Клашке не въехать, себя ей не заткнуть, а под уборной тетенькин прах в роде как попокоился. В случае надгробие-б увезли — все одно — место свято, в него ей не сходить…».

Задумался Тигра, пряданул волосами, сказал: — выходит дело много трудней. К нему требуется совокупный мой опыт, старого режима и новой, уже послеоктябрьской ориентации. Без сурьезной благодарности…

— За этим не станет… и галантереей тебя, Тигрушка, и спиртным. Сведи с тещей на мировую…

— А как у тещи с декретами? — прервал Тигра. — Берет ее печатное слово?

— Пужлива. Про передвижку часов ей как-то прочел, и то в слезы. В сундук слазила, где у ей для последнего часу.

— Отлично-хорошо. — Тигра видимо, как игрок, увлекся уже самим делом. Иди, узнай отпарилась твоя Бубина, аль еще на полку.

Сбегал Тигра к банщику. Банщик снесся с баньщицей — тут все знали всех. Принес весть: «ларек галантереи Бубиной» в предбанной, в общей.

— Ну, готовь выпивку, — сказал Аггею Потапычу Тигра, — иду теще леса подводить.

Скоро одевшись, Тигра взял свой знаменитый неразлучный портфель и пошел в общий предбанник на ловитву.

Всеобщий Тигра советник, еще с царских времен. По тончайшим делам. В портфеле копии-образцы успешно завершенного. И частного характера и с удовлетворением писанных Тигрою просьб — разнообразнейшим пострадавшим от самого военно-окружного суда.

Издревле заведено во «всемирной» и общей предбанной так: выходящие с женской половины, распарившись на полке до того, что в свое дыхание скоро им не войти, во избежание флюсных простуд и для последнего растворенья души поднеся Тигре что надо, обожают прослушать взамен бумажку-другую из его портфеля.

Особо ходких было две. Первая, еще военного времени, замечательно любимая молодыми — был приказ своей бабе-жене от солдата, получившего вдруг и Владимира, и дворянство, и чин офицера. Конец был такой:

«…..Как с ноября месяца в наших жилах текет благородная дворянская кровь, то вы, наша супруга с простым званием не водитесь, а идите немедля в Гостиный Двор и купите себе каракулевую саку: на нее прилагаю — Алферов».

Бумагу вторую «девицу Ванду» любили старухи и мужами обойденные жены. В ней содержание и лица единолично рождены были Тигрой. Документ он ценил высоко и хотя знал над женщиной его силу, прибегал к нему в редких случаях.

Общий предбанник наполнился: вышли зеленные торговки, вышли последние, мыться им — не отмыться, селедочные. Ларек галантереи — Бубина давно отдувалась на диване. Женщина сырая, дородная, вся в жирных мешочках — глаза чуть прорезаны.

Отлегло у Бубиной, оттомилось в пару сердце, пришли мысли цветливые: долго-ль жить уж самой? Новых радостей не искать, все позади. Молодым теперь жить. Ну и пусть себе, как хотят. Одна треба: стариков не неволь. Окостенелый прут перегнуть — сломится!

На этих мыслях и благоволительном выражении лица словил Бубину хитрый Тигра, от души предложив прочесть вслух любимую ею «девицу Ванду».

— Вот, Тигрушка, угодил. Дорого яичко в Христов день…

— «Ванду» прочтет… понесли зеленные к фруктовым, дошло до селедочных — Ванду! Всем честь и место — широки скамьи во Всемирной!

И в сотый раз, подзаикивая и томно фигуряя голосом, прочел Тигра подбашенным торговкам старинного корня:

«В Военно-Окружной Суд… девицы, а ныне дамы Ванды Повзик — прошение!

….Некто, Франц Дуля, состоя в должности военного писаря, как кавалер, стал ухаживать за мною. Первоначально, ухаживания носили обычай симптоматического характера…»

— Сим-пто-ма-тический! — и вздохнул Тигра: вот слово. Да за него деньги стоит платить. Мало кто подобное слово и знает!

Тигра увидел, что зеленные передают фруктовым пару пива, что звякает то тут, то там мелочь, повел дальше голосом на распевку, как дьякон, возглашая ектению.

«….Озаренный любовью ко мне, в виду клятвенного обещанья о женитьбе. Ему было разрешено, в присутствии моих родителей, присовокупиться ко мне. Спустя правильный период времени родился мальчик, нареченный Ян Францевич, подразумеваемый Дуля. Между тем, обусловленный жених старший Дуля, начинает увертываться от своей виновности, пренебрегает день свадьбы и даже относится отрицательно своим плоцким вож-де-лением!»

Октавою возгласил Тигра, а предбанные ровно певчие хором: «все они этак-то… мужчина, что петух!»

Но покрыл Тигра хор басом: «— убитая горем и невольным сюрпризом, прихожу в отчаяние и никак не могу примириться с голосом совести Франца Дули.»

И хор: «ищи кто помирится».

Опять Тигра: «— с клятвенным обещанием, тем, что послужило в залог несчастнейшей любви…»

— Клястись клялся, да с другой обвенчался!

«— Тем воспоминанием своей целомудренной девственности, навеки утраченной…»

— Снявши голову по волосам, брат, не плачут!

Захохотали было. Тигра прервал угрожающим завершительным звуком:

«….почему обращаюсь покорнейше в Окружной Суд присудить на воспитание его, Франца Дули, подразумеваемого сына, Яна Дули, ту долю, что значится в своде законов… а именно…»

Не дали окончить, со всех скамей распылались: еще-б не значилось! Ты носи, ты роди, ты корми!

«….На ряду с этим, принимая во внимание ценность личного целомудрия и растления, кои обусловлены в сельском быту в тысячу рублей, прошу присудить уже мне лично…»

— Что-то дорого — тысячу. У нас в Пензе дешевле стоило! Эк хватила, у нас вовсе задаром. Тише вы… кончай, Тигрушка!

«….Обожая себя и родителей моих, воспитавших меня столь прелестной для хитрого человека, прошу уважить сие ходатайство.»

Бубина плакала. Голос спросил: «Что ж уважили?»

— Оп-ре-де-ленно! — сказал нагло Тигра. И ежемесячно и единовременно, за трудно-поправимую утрату целомудрия.

Пред Тигрой выросло пиво, пирожные, в кучке мелкие деньги. Одна за одной стар и млад зашептали ему в ухо про дела свои тайные.

Важно привстав, рукой отвел Тигра: очередь!

Но упершись взором в дверь, он увидел у выхода из мужской бани приятеля Антип Аггеича. Тигра пошел к нему, взял крепко за руку, подвел к рассыревшей от бани и чувств теще Бубиной. Вскидывая чубом, будто конь, и страховидно вращая глазами, Тигра выпалил торжественный манифест:

— В скорое время, едва обнародован будет декрет о сочувствии китайскому движению, всякое сопротивление, оказанное родственниками, включая обыкновенное словесное осуждение, — при вселении желающих членов в новые постройки, для пролетариата возведенные на надгробиях древнего стажа покойников, будут преследуемы по за-ко-ну!

Факт помещения надгробия древнего стажа покойников ориентируют фактом сочувствия Гоминдану, китайской народной партии. У китайцев, граждане, покойника полагают в изображение каменного разверстого ложесна, якобы в недро матери для легкости обратного хода откуда пришел. А полагая туда, гордятся немало подобным местом. Но ежели это по-русски назвать — то это позабористей, гражданка Бубина, чем нежели уборная, вас оскорбившая при посильной услуге ей бывшими предками.

— Что ты, Тигрушка, — бледнеет Бубина, — после пару поплакать охотка, и от декретного тело дух не примает… разве я что? Я ничего.

— Твое «ничего» — означенье несочувствия к эксплуатации надгробней, ревет Тигра. — А хочешь за «ничего» — запрещение торговли в ларьках? Без промедления и отдай дочери Клавдии движимость! Едва выйдет декрет, ни малейшей помощи, гражданка Бубина, во мне не ищите, ваши чувства к надгробиям полны лжепредрассудков белой гвардии!

— Дам и движимость и нерушимое… плачет Бубина, — одно лишь уволь: самой чтоб в подобный дом ни ногой!

— При свидетельстве отдачи движимого увольняю! Как поп, разрешил Тигра и соединил руку Бубиной с рукою Антипа Аггеича.

IV

НИКОЛАЮ ТИХОНОВУ

ПЯТЫЙ ЗВЕРЬ

Варан из Туркестана, — читал Хохолков, — небольшой экземпляр в один метр длиною, родственная ему порода достигает в Южной Африке двух метров. Обладает сильно удлиненным телом семейства ящериц, относящихся к подотряду… питается насекомыми, яйцами крокодила…

Рассеянно окинув стеклянную коробку с электрической горящей, лампочкой в 100 свечей и огромным градусником с синим столбиком, взбежавшим до цифры 12, Хохолков собрался итти дальше, как вдруг ящер варан медленно повернулся и поднял голову.

— Шаляпин в Юдифи… сказал художник Руни и перестал рисовать свой альбом. При каждом шаге ящер выбрасывал и ставил лапу на пять твердых когтистых пальцев так внезапно, с такой безумной, ассиро-вавилонской сдержанной властью, что слабо вякнули на лапах золотые браслеты и из варана — возник олоферн.

Ящер нес на зрителя свою тяжкую крокодилову морду. Рот был приоткрыт, почему-то набит желтым песком. От презренья не сплевывал. Глаз необычайный тысячной древности индусского мудреца вдруг мигнул белой пленкой и метнул стрелу жестокую, неуклонную, как смерть.

— Какой громадный, как страшно… шептал не отрываясь мальчик.

Новый зритель, еще не глянувший на варана, как только что Хохолков читал скромный его формуляр: небольшой экземпляр в один метр длиной…

Но глянув вниз, под лампочку и синий столбик термометра, воскликнул:

— Чорт знает что, ведь и вправду громаден!

Варан, выбрасывая лапу за лапой, чуть шурша по песку желтым брюхом, не сгибая вознесенную, забитую песком морду, слепя жестоким белым веком в крайнем, в бешеном напряжении несся на зрителя. Оторваться от него было нельзя — он чаровал.

Конечно, Хохолков разумом помнил, что это безвредный ящер, что рядом в помещении рыб сидит подлинно-опасный аллигатор, которому по учебнику и Майн-Риду полагается жевать негров и оставлять «кровавую пену на водах Замбези». Аллигатор был громаден, зубаст, но хоть за ним числилось то и это — страшного впечатления он не давал. Он за стеклом смирно спал, как корова, выпустив зубчиками, будто кружево на детских штанишках — наружный ряд белых и острых зубов, челюсти верхней на нижнюю.

Страшен был этот… дракон тысячелетий. Похититель прекраснейших дев, грозный враг рыцарей-крестоносцев, воспетый поэтами, убитый Зигмундом и Георгием победоносным — сейчас «небольшой экземпляр в один метр длиной» — варан из Туркестана.

Презирая свою лампочку в сто свечей и термометр с синим столбиком на цифре двенадцать, презирая глазевших на него — ящер шествовал. Вот он вплотную у стекла, вот стукнул в стекло приоткрывшейся пастью, вот дрогнул, осел…

Напряжение зверя вперед так было могуче, что в миг перекинулось зрителю. И зараз Хохолков, Руни и пионер в красном платке воскликнули:

— Дракон полетит!

……………

…Ну да, это было бессмысленно, я совершенно с вами согласен «никаких, даже зачаточных крыльев», говорил Хохолков наутро в редакции «Красного Детского Мира», излагая редактору конспект своей повести о варане, но клянусь чем хотите, нам казалось, что он полетит…

— Ерунда, оборвал редактор, ничего не должно казаться без достаточных оснований. Чистейший романтизм…

— Ничего подобного! — сдерживая собственные слова, крикнул по-уличному Хохолков. Я сам уверовал, что бытие определяет сознание, что интеллигентский подход пора послать к чорту, но поймите же и вы, что переменам подлежит применение энергии, а законы ее восприятия требуют лишь углубления и развития! Разрешите, я вам дам серию «Красный Зверинец», где заражу ребят, как художник, конденсированной силой зверя, выдвину могущество воли, независимость энергии от внешних данных… посудите, сколь педагогичен прием! Поднятие высших свойств человека одновременно с развитием его вкуса и мысли…

— А портфель из него выйдет? — пресек Хохолкова редактор.

— Из кого? — отступил Хохолков.

— Да из этого вашего… из варана?

— Ящер небольшой… один метр, не широк в диаметре, — забормотал было Хохолков. — Но вы меня не так поняли, вероятно, я не сумел, но в рассказе все выйдет… В том-то и секрет ящера, что впечатление громадности отнюдь не подтверждается его размерами, а целиком идет от его неистовой воли к жизни. Отсюда не только полезные, прямо скажу, чисто советские выводы… художник Руни сделает иллюстрации.

— Не подойдет варан! — хватил редактор, пусть иллюстраций не делают. Рассказы про зверей нам нужны без надстроек: производственные, промысловые. Ну, а как портсигар? Может выйдет хоть он? Да вырежьте кожу варану вокруг брюха цилиндром и, держась на советской платформе, заставьте какой-либо коллектив поднести ее в день юбилея портсигаром совработнику или рабкору, или иному общественно-нужному деятелю. Ведь, выйдет же портсигар? Ну, каков диаметр живота?

— Я не прикидывал… смутился Хохолков. И вдруг вспомня как надменно выбрасывал варан лапы, как от него веяло историей, ископаемым, Ассиро-Вавилоном, тысячелетием — резко сказал:

— Нет, я не стану вырезывать портсигара!

— Воля ваша, — пожал редактор плечами, — ни романтики, ни философии… искусственный подход…

— Ну это уж извините, — вскипел Хохолков. Пионер, с красным платком ничем не подученный, уж он непосредственно… а как крикнул-то: «По-ле-тит!» Хотя видел, поймите меня, он видел, что нету крыльев, что стекло впереди.

— Сын интеллигентных родителей, буржуазный атавизм…

— А если сын рабочего? А наши художники кто? А не угодно ль сапожника Якова Беме…

Редактор прервал Хохолкова молчаливым указанием на плакат:

— «Время деньги, — посторонними разговорами не задерживать».

……………

Хохолков получил перевод и со злобою на редактора «Красного Детского мира» неделю напролет переводил чужие слова, ощущая безмерную свободу собственной личности, которой не приходилось ничем поступаться.

На второй неделе перевод надоел. Как червь засосала тоска убивать целый день на чужое, когда свои глаза умели смотреть, свои мысли и образы лезли взапуски на бумагу…

Хохолков бросил перевод, кинулся на трамвай, вон, за город.

День был чудесный. Почки на самых поздних деревьях раскрылись и только ждали дождя, чтобы зазеленеть и запахнуть вслед акациям и черемухе. Земля дышала: черно-лиловая, не утоптанная сапогом. Вдоль рельс бежали свежие травы и в них то желтел, то голубел первый ранний цветок.

А в вагоне, как водится, ссорились. Гражданин выговаривал кондуктору, зачем он переулок двунадесятого праздника не именует «безбожным», не принимал извинений в беспамятстве, стыдил горько и кротко: — из-за чего же революцию делали?!

Гражданка позвала свою годовалую дочку, убежавшую к Хохолкову на площадку без никаких сокращений звучным именем «Кларацеткин».

— Она у нас не крещена, она октябрена, не без гордости сказала гражданка соседям и отхлопала бедную Клару.

— Октябришь по-новому, а бьешь-то ее по-старому?

И сцепились бабы, пока трамвай всех не выбросил к синему озеру, к музею-усадьбе, где на воротах гладкие, мелкие львы элегантно подняв лапу приглашали войти. Но экскурсий еще не пускали и наблюдая чистку дорожек и ряд по-летнему забелевших в зелени статуй можно было подумать, что нет в стране перемен, и «люди» чистят усадьбу для старых хозяев-князей.

Хохолков обошел озеро, подразнил гуся, наломал в мохнатых баранчиках вербы, долго бессмысленно смотрел на легкое весеннее небо, как пес нюхал сырость, тянуло бродяжить. Сколотить сумму червонцев и айда…