Помоги проекту - поделись книгой:
Ольга Форш
ДУХОВИК
I
Кухаркин сын Ганя хотя не умел ни читать, ни писать, был все-таки очень умный. Он все выдумывал из одной своей головы, которая сидела у него на узких плечах большая-пребольшая.
— Котел-голова! — говорила о ней кухарка Плакида, мать Гани.
Игрушек у Гани не было, в «чистые комнаты» пускали его неохотно, и поневоле принялся он высматривать да выведывать все, что в кухне находится.
Вот принесет утром кухарка Плакида корзинку с базара, поставит на стол, а сама пойдет с нянюшкой тары-бары-растабары — позабудет и думать о своей корзине.
Тут Ганя подкрадется и выхватит все самое интересное: морковку большую с наростами по бокам, будто с детками или с пальцем-мизинцем; хрен жилистый, у которого два глазка, да не рядком они, а глазок над глазком, и мало ли еще что!
Но удивительней всего было то, что в громадных венках толстого рыжего лука, развешанных по стене в кладовой, Ганя знал, как ему выискать луковку-Двоехвостку.
Эта Двоехвостка была луковка не простая, а волшебная.
По виду ничего не скажешь: все самое обыкновенное, луковое, только два ровных зеленых росточка торчат, отсюда и прозвание ее — Двоехвостка.
Если на эти ростки насадить по сырой макароне, чтобы походило, будто луковка стоит на ногах, и положить ее на ночь в духовой шкаф, то в полночь дверцы сами собою расхлопнутся. и в Двоехвостке окажется Духовик.
Переходя вместе с матерью из одной кухни в другую, Ганя узнал наверно, что в каждом духовом шкафу живет Духовик.
Днем в этом шкафу пекут пироги с капустой, с визигой и с рисом, а по воскресеньям — воздушный пирог, тот самый, за который часто бранят кухарку, будто она дала ему убежать.
И это знал Ганя: пироги убегать не умеют, они безногие. А если сидит пирог в печке пышный да рыхлый, а как вынут его — одна черная корка на сковородюе, это значит, все вкусное выел сам Духовик.
Ганя думал сначала, что Духовик в каждой кухне разный: где часто делают сладкие пироги-толстый, где редко-худой. Но потом он узнал, что Духовик никакой. У него самого нет ни рук, ни лица — один дым печной, оттого-то и следует класть ему Двоехвостку.
Он войдет густым дымом в луковку, из макарон, будто черные сапоги, выставит комки сажи, дверцы раскроет, прутиком хлопнет: раз, два! А в прутике колдовство. Прутиком делает Духовик превращенья: кого хочешь с кем хочешь обменит.
Если с мышкой, вползешь в мышиную норку, если с блошкой, вздохнуть не поспеешь, запрыгаешь! А с клопом поменяешься, клопомора не бойся — не помрешь.
Если и брызнет, случится, — вскочит прыщик, вот и все.
Одно условие в кухне: быть всем без обмана.
Сколько договорились сидеть в чужой шкурке, столько времени ты и сиди, отдыхай! В кухне все честно разменивались.
У котика Ромки, случалось, животик заболит, на улицу ему бегать холодно, он и ластится к Гане:
— Я в постельку хочу, компресс теплый, микстуру… а на небе ракеты пускают!
Знает хитрец, чем мальчишку поддеть! Чтобы ракеты смотреть, Ганя ночевать готов где угодно.
Вот и сменятся, превращенками станут: мальчик — котиком, котик мальчиком, и довольны.
Обо всем кухонном, что знал мальчик Ганя, знал и Петрик, хозяйкин племянник. Петрику очень хотелось с кем-нибудь обменяться, но с прусаками, клопами и блошками ему было противно, а котик Ромка ни на один день не желал превращаться в хозяйского мальчика: боялся зубной щетки и французского языка.
II
Барыня, которую Петрик звал попросту «тетя Саша», куда-то съездила по железной дороге и привезла, вместе с грибами, вареньями и соленьями, настоящего ручного зайца.
Заяц сидел на полу в кухне не двигаясь, длинноухий, будто бы не живой, а сшитый из мохнатой материи, из какой делают медвежат.
Тетя Саша, добрая старая дама, звеня на ходу длинными серьгами, поставила зайцу блюдечко с молоком и прошла дальше в комнаты. Заяц дернул раз, два плоским носом, задрал кверху уши и стал очень похож на осла.
Петрик с Ганькою засмеялись, а заяц как хлопнет на них изо всей силы задними лапами и марш к молоку.
Но вот увидал кота Ромку, попятился.
Кот Ромка, задрав кверху ногу, искал в хвосте блох, а со стороны похоже было, будто он играет на виолончели.
«Как тут зверей перекручивает, уж не от этого ль молока!» — подумал с опаскою заяц.
А кот словил блоху, раскрутился и сердито сказал:
— Пей, дурак, а не то выпью я.
Кот сказал не по-кошачьи, а по-звериному вообще, так что заяц его сразу понял. Он пригнул опять уши к спине и окунул поскорей в молоко всю морду с седыми усами.
Ганя и Петрик молча гладили зайца, щупали ему хвост и холодные уши. Когда заяц втянул последнее молоко в свое пушистое горло, кот Ромка вытер его блюдце шершавым своим языком и сел в сторонку.
Кот вытер блюдце из вежливости, потому что считал себя в кухне хозяином, а зайца гостем.
Но все же, чтобы заяц не зазнавался, кот ему сквозь зубы смурлыкал:
— Будешь съеден в сметане!
— Брысь, негодный! — закричал коту Ганя, который отлично понимал по-звериному. Он швырнул в кота старой катушкой, а зайца взял на руки.
— У меня мама вдова, — сказал грустно заяц, — она с перешибленной лапкой, а папеньку съел мужик. Зимой маме с голоду пропадать!
Ганя задумался и спросил:
— А далеко к маме сбегать?
— Куда далеко! — обрадовался зайчик. — Сейчас за городом лес, за лесом поле, за полем речка, за речкою хутор, за хутором ляды, вокруг пенышек земляника, под земляникой нора, в норе моя мама.
— Землянику поди-ка теперь посвисти! — насмехался Ганька. — Клюкву, и ту поморозило. Поститься, брат зайчик, всю зиму твоей матери Серохвостихе!
Заплакал зайчик, просит:
— Отпусти меня!
— Отпустим его, — догадался и Петрик, — что мучить!
— Пропадет с голоду, припасу у них никакого, а зима на носу, — раздумывал Ганька. — Вот обменяйся с ним, Петрик, да снеси-ка маме его, Серохвостихе, всякой штуки: капусты, моркови, кореньев, — тогда и его домой пустим.
Петрик даже пискнул от радости:
— Наконец поживу в чужой шкурке, своя так надоела!
— Нынешней ночью и вызовем Духовика, четверо нас, — сказал Ганька с важностью, — двое людей, двое зверей. Эй, кот Ромка, слышишь ты, не смей удирать!
— Мурлы-курлы! — неохотно согласился кот, которому смерть как хотелось нынче бегать по крышам.
Ганя взял на руки длинноухого, и пошли мальчики с ним по углам и закуткам: вещи трогают, называют, суют зайцу под самую морду, чтобы он назавтра, когда станет мальчиком-превращенкою, ничего не напутал.
Когда позвали обедать, Петрик посадил зверя рядом с собой.
— Брось, Петринька, зайца, — сказала тетя Саша, — животному за обедом не место.
А няня прибавила:
— Грех оно, Петринька, грех: заяц нечистым считается.
Петрик спустил зайца, а тот, рассердясь на больших, как хлопнет под дядиным стулом ногами, дядюшку испугал.
— Загнать в чулан его! — кричит дядя.
Петрик отлично сидел за обедом, ничего не ел руками, попросил супа вторую тарелку. Как только тетя Саша его похвалила, он к ней заласкался и сказал тонким голосом.
— Позвольте завтра совсем не учиться, у меня что-то головка болит.
Это Петрик заботился, чтобы зайчика-превращенку завтра не очень мучили.
— А когда болит — не шали, — сказал строго дядя, — когда болит — ложись спать, боль заспишь.
Только лампы зажгли — уложили Петрика в кроватку, а он как раз этого и хотел. До ночи выспался, а как стала няня свою перину взбивать, так уже притворно пустился храпеть зараз и носом и горлом, совсем так, как выучил его котик Ромка.
Нянюшка, обрадованная его крепким сном, повздыхала, поохала, сколько ей было нужно, и ушла с головой в свою перину. Тетя Саша пощупала у Петрика лоб, обрадовалась, что нету жара, и, как всегда, побрякивая серьгами и браслетами, пошла к себе.
Часы пробили одиннадцать. Щипал себя Петрик то за одно ухо, то за другое, чтобы как-нибудь не заснуть, пятнадцать раз сказал: «Турка курит трубку, курка клюет крупку», и всякий раз неверно: все выходило, что курка курит, а турка турит, — а Ганька и не думал ему сигнал подавать, как уговорились.
«И что такое может делать кухарка Плакида? — с досадою думал Петрик, видя на кухне свет. — Быть может, она лицо меняет: днем оно у нее кухаркино, а ночью принцессино, и она куда-нибудь улетает на гусиных перьях? Всегда ведь просит, когда жарит гуся: „Разрешите, барыня, перо взять себе!“ А на что ей оно?»
Туп-ту, туп-ту… — побил Ганька пестиком в ступку.
Петрик вылез в одной рубашонке из кровати, обошел вокруг няни на цыпочках и пробрался на кухню к Гане.
III
На кухне, как раз над духовым шкафом, был прикапан стеарином огарок.
Ганя вытащил из кармана волшебную луковку, насадил ей на ростки макаронки, а повыше провертел шилом дырки, чтобы Духовику было куда продеть руки.
Когда Ганя стал облупливать с Двоехвостки ее желтые юбочки, те самые, что зовут «луковые перья» и прячут к пасхе для окраски яиц, Петрик заметил, что луковка пахнет прескверно, а значит, ничего в ней и нету волшебного. Но Петрик сейчас же испугался такой мысли: а ну как Духовик угадает, что он подумал, и не захочет явиться! И, схватив скорей Ганю за руку, он с ним трижды сказал:
Петрик так крепко зажмурил глаза, что перед ним стали плавать разноцветные пятна и голова закружилась: вот-вот подломятся ноги, и он упадет.
Вдруг за заслонкой будто горошинка набухла и лопнула, одна, другая. Дверцы духового шкафа распахнулись — выскочил Духовик.
Луковка в середине, над луковкой длинная дымовая головка с курчавою бородой. Из проткнутых дырок крученым дымом вылезают пять пальцев — мышиные лапки. А ноги — крепкие толстые макароны, в коленях без сгиба.
Как выскочил Духовик, сейчас в лапку взял прутик из веника, а в прутике колдовство.
Сидит Духовик на плите, макаронками в изразцы постукивает, сам себе такт отбивает, свою песню поет:
Нянюшке старой чудится, будто это дождик идет, кап да кап; а звери и насекомые вмиг догадались, что стучит Духовик.
Вот полезли из щелок тараканы, клопы, уховертки, все домашнее побросали. С потолка мухи попадали: так заспешили, что из ума у них вон, что летать умеют, крылышки свои посложили, лапки поджали, и бац — прямо на пол к Духовиковым ногам.
Из подполья пришли мыши, крысы. На квартирах одни только мамки с грудными остались.
— Строй-ся! — махнул прутиком Духовик, а в прутике, знают все, колдовство.
Ганька с Петриком поклонились, а за ними и заяц и кот.
А кругом сидят мыши, кота не боятся, на прусаков блохи прыгают, чтобы им лучше видать: блохи ростом ведь крошечки. Духовику все поклонились, все кричат ему:
— Ваше кухенство! Ваше кухенство!
Скомандовал Духовик:
— Строй-ся!
— Кочергу! — заорал из немытой кастрюли Кастрюльник.
— Кочергу! — сказал с важностью Духовик. — Беритесь, кто с кем меняется.
Седые крысы подали в зубах кочергу и, приседая как хорошие дамы, отступили назад.
— Эй, вы, держитесь, сейчас превращение! — заорал снова из немытой кастрюли Кастрюльник. Перегнулся на тоненьких ручках, хихикает. Шишковатый лоб, нос крючком, вместо волос голова кашей измазана, каша на брови сползает.
— Эй, вы, — хихикает, — кто от кочерги руку пустит, рука ногой станет, нога — рукой.
Петрик зажал кочергу в обоих своих кулаках, правый ухватил над левым, а зайчик сверху лапочки положил.
Духовик стукнул макаронками в изразцы и сказал:
— Повторяйте:
Поделиться книгой: