Корсар

— Вы шутите!.. Ступайте сейчас же: вы найдете куруму в нескольких шагах отсюда — в улицах возле храма. Я провожу вас…

— Ни за что на свете. Я съезжу и сейчас же вернусь. Дело идет о пустячной военной формальности… Это займет какой-нибудь час, не больше… Кими, сделайте мне удовольствие и отправляйтесь к нам. Митсуко, может быть, ждет нас к чаю… Я скоро вернусь, и мы пообедаем вместе.

— All right (отлично)!

XI

Идя быстрым шагом, Герберт Ферган в какие-нибудь десять минут очутился уже на холме Аистов.

У дверей виллы он быстро постучал три раза.

— Э!..

Прислуживающая мусме открыла дверь и распростерлась ниц перед другом хозяина. Герберт, как завсегдатай, потрепал свежую круглую щечку ее и прошел.

В салон вливалась во все открытые окна ласка заходящего солнца. На портьерах краснели косые лучи.

— Good evening! (добрый вечер…), — сказал Ферган.

Маркиза Иорисака, полулежавшая в своем глубоком кресле, вскочила, как от электрического толчка.

— Good evening! — ответила она. — Вы одни?.. Маркиз бросил вас?..

Она говорила по-английски так же хорошо, как по-французски.

— Маркизу пришлось поспешить к губернатору по какому-то делу. Он вернется не раньше чем через час.

— А!..

Она улыбалась немного искусственной улыбкой. Он подошел к ней и совсем просто, привычным жестом, обнял ее и поцеловал в губы.

— Митсу, моя любимая крошка!..

Она поддавалась его ласке скорей послушно, чем влюбленно. Вернула ему поцелуй, стараясь отдать такой же, как получила, как целуют европейцы, приоткрыв губы и как бы вдыхая его.

Ферган приподнял ее и сел, усадив ее к себе на колени.

— Что вы сегодня поделывали весь день?..

— Ничего… ждала вас… Я не надеялась видеться с вами наедине сегодня вечером…

Он наклонился и опять поцеловал ее.

— Вы моя обворожительная крошка!.. Кто у вас сегодня был?..

— Никого… Художник…

— Художник, я уверен, что он ухаживает за вами.

— Нисколько.

— Нисколько?.. Весьма неправдоподобно. Все французы всегда ухаживают за всеми женщинами.

— Но он слишком стар!..

— Это он так говорит из кокетства.

— Слишком стар, и к тому же влюблен в другую… Вы же знаете?.. В эту американку… м-сс Гоклей.

— Я знаю. Нет, он не влюблен в нее, он ее гораздо больше ненавидит, чем любит… Но она завладела им и держит его: он — француз, а она очень красива… и очень развратна.

— Очень развратна?..

— Да. Ого!.. Это вас интересует?..

Он почувствовал, что маленькая ручка дрогнула в его руке. Но может быть, это ему показалось?.. Нежный голосок был совершенно спокоен:

— Нет, это меня не интересует. А вы знаете эту м-сс Гоклей?

— По репутации, да. Ее все знают по репутации.

— Я хочу сказать: вы ей были представлены?

— Нет.

— Так вы будете ей представлены!..

— Каким образом?..

— Она будет здесь. Я обещала пригласить ее.

— Она просила об этом?

— Нет… Я предложила сама.

— Боже милостивый!.. Зачем?

Она подумала, прежде чем ответить:

— Чтобы доставить удовольствие художнику. И еще потому, что маркиз желает, чтобы я принимала побольше европейских дам.

Он засмеялся и опять поцеловал ее.

— Какая послушная маленькая женка!..

Он ласкал прекрасные черные волосы, которые мягко поддавались его нежным прикосновениям.

— Если бы вы сохранили неудобную прическу, мусме, я бы не имел наслаждения так вот ласкать ваши волосы. Эта прическа гораздо удобнее.

Она посмотрела на него из-под своих полузакрытых век:

— Это нарочно я так причесываюсь.

Он становился смелее. Его губы жадно прижимались к ее послушным губкам; руки торопливо расстегивали ее лиф, ища обнаженной теплоты груди.

— Митсу, Митсу!.. Мои душистые медовые соты!..

Она не сопротивлялась. Но ее руки неподвижно упали вдоль тела и не обвились вокруг любовника в ответном объятии.

— Теперь оставьте меня… Герберт, прошу вас!.. Довольно: садитесь сюда и будьте умником… Да, да, умником. Я вам поиграю.

Она открыла рояль, поискала на этажерке:

— Я хочу вам спеть романс… Совсем новый французский романс. Вслушайтесь хорошенько в слова.

Она сыграла прелюдию. Руки ее с необыкновенной ловкостью бегали по клавишам. Потом она запела, аккомпанируя сама себе верно и выразительно. Ее легкое сопрано придавало странной мелодии какое-то таинственное и нереальное очарование.

«Он сказал мне: этой ночью мне снился сон. Твои черные волосы обвились вокруг моей шеи. Как черное ожерелье, обвились они вокруг моей шеи и моей груди.

Я ласкал их, они были моими: твоими волосами мы были связаны навсегда, уста к устам, как два лавра, сплетшиеся корнями.

И понемногу стало казаться мне — так сливались мы с тобою, — что я и ты стали одним, что ты вошла в меня, как мой сон.

И когда он кончил, он тихо положил руки мне на плечи и посмотрел мне в глаза таким нежным взглядом, что я задрожала и опустила глаза…»

Он слушал очень внимательно.

— Это очень мило, — из вежливости сказал он. Как все англичане, он мало понимал в музыке.

— Очень мило, — повторил он. — А главное, вы превосходно играете.

Она молчала, еще не отнимая рук от клавиш. Он счел необходимым выказать любознательность.

— Чье это?

Она назвала поэта и музыканта.

Он повторил знаменитые имена:

— Мсье Луис и мсье Дебюсси!.. О, это, действительно, значительная вещь.

Он встал.

Подошел к ней сзади и наклонился, чтобы поцеловать затылок чистейшего янтаря:

— Вы прекрасная артистка.

Она засмеялась недоверчиво и скромно:

— Только посредственная ученица. Я не верю, чтобы мое пение доставило вам хоть какое-нибудь удовольствие…

Он запротестовал:

— Огромное удовольствие!.. Я прошу вас спеть мне еще…

Она заставила себя просить.

Он настаивал:

— Да… и на этот раз — спойте мне японскую песню.

Она слегка вздрогнула. После короткого молчания ответила:

— У меня нет японской музыки в моих нотах: да ведь ее и нет для рояля.

— Возьмите ваш кото…

Она вскинула на него широко открытые глаза:

— Здесь нет кото…

Он перестал улыбаться. Он был англичанин, мало склонный к мечтательности и сентиментальности. Но многие века цивилизации все же утончили его расу. И он не мог в жизни пройти мимо ее необыкновенных минут, не заметив их величия или тайны.

Она сказала: «Здесь нет кото». Кото — это нечто вроде старинной, почтенной арфы, играть на которой в древние времена разрешалось только благородным японским дамам и куртизанкам высшего разряда. Рожденная в такой семье, какой была ее семья, маркиза Иорисака, разумеется, училась играть на кото с самого детства. И, конечно, в ранней юности она усидчиво занималась тем, что перебирала звучные струны крючочком из слоновой кости. Но пришли новые времена… И — «здесь нет кото».

Герберт Ферган, отогнав задумчивость, еще раз поцеловал нежный затылок своей любовницы:

— Митсу, мое любимое маленькое существо, все-таки спойте мне!

Она согласилась.

— Ну хорошо… Я спою. Хотите очень старинную танку? Вы знаете, что такое — танка? Это древнее стихотворение в пять строк, которыми обменивались когда-то между собою принцы и принцессы при дворе Микадо или Шогуна… Этой песенке — тысяча лет. Я ее выучила еще ребенком… И, забавляясь, перевела ее на английский язык…

Пальчики ее забегали по клавишам, импровизируя какую-то странную и печальную мелодию. Но она не пела. Точно колебалась. Чтобы заставить ее победить свою нерешительность, Ферган опять поцеловал теплую бархатистую шейку.

Нежный голосок медленно и тихо запел:

«Время вишневых деревьев в цвету Еще не прошло… А теперь уж пора лепесткам опадать: Любовь же тех, кто на них смотрит, Достигла расцвета страсти…»

Она замолчала и сидела не шевелясь.

Герберт Ферган, стоявший рядом, хотел ее опять поблагодарить поцелуем.

В эту минуту кто-то заговорил в глубине гостиной:

— Митсуко, зачем вы поете эти нелепые песенки?..

Герберт быстро выпрямился. На висках у него выступил холодный пот. Маркиз Иорисака вошел бесшумно. Видел ли он?.. Что он видел?..