Помоги проекту - поделись книгой:
Сани остановились.
— Вебер, — сказала она, — сколько времени вам нужно, чтобы привезти кабриолет сами знаете куда?
— Фам уготно ехать ф каприолете, матам? — спросил возница с очень заметным акцентом.
— Да, я хочу на обратном пути проехать по улицам, чтобы взглянуть на костры. А так как на улицах еще грязнее, чем на бульварах, то в санях было бы трудно ехать. Кроме того, мне стало немного холодно. Вам также, милая? — спросила дама, обращаясь к своей спутнице.
— Да, мадам, — отвечала та.
— Итак, вы слышите, Вебер? Везите кабриолет сами знаете куда.
— Карашо, матам.
— Сколько времени вам на это потребуется?
— Польчаса.
— Хорошо. Взгляните, который час, милая моя.
Дама помоложе достала из-под шубы часы и стала разглядывать циферблат, что ей удалось не без труда, так как становилось темно.
— Без четверти шесть, — сказала она.
— Итак, в три четверти седьмого, Вебер.
И с этими словами дама легко выпрыгнула из саней, взяла под руку свою подругу и пошла вперед, между тем как кучер с жестом, выражавшим отчаяние, но тем не менее почтительным, пробормотал достаточно громко, для того чтобы его госпожа могла расслышать:
— Неосторошность, ах, mein Gott[3], какая неосторошность!
Обе молодые женщины рассмеялись, закутались плотнее в свои шубы, воротники которых закрывали им уши, и пересекли поперечную аллею бульвара, забавляясь тем, как хрустит снег под их маленькими ножками, обутыми в тонкие меховые сапожки.
— У вас такие хорошие глаза, Андре, — сказала дама, казавшаяся старше, хотя ей тем не менее не должно было быть больше тридцати двух лет, — постарайтесь прочесть на этом углу название улицы.
— Это улица Капустного Моста, — отвечала с улыбкой молодая женщина.
— Какая улица? Капустного Моста? Боже мой, мы заблудились? Улица Капустного Моста! А мне сказали, вторая улица направо! Но слышите, Андре, как вкусно пахнет горячим хлебом?
— Это неудивительно, — отвечала ее спутница, — мы у двери булочной.
— Ну так спросим у булочника, где улица Сен-Клод.
И с этими словами дама сделала шаг к двери.
— О, не входите, мадам! — с живостью сказала другая дама. — Позвольте мне.
— Улица Сен-Клод, мои прелестные дамочки, — сказал чей-то веселый голос, — вы хотите знать, где улица Сен-Клод?
Обе женщины одновременно обернулись в ту сторону, откуда раздался голос, и увидели стоявшего у двери булочной пекаря, в куртке, с открытой грудью и голыми ногами, несмотря на сильный холод.
— Ах, голый мужчина! — воскликнула дама помоложе. — Разве мы в Океании?
И, отступив на шаг, она спряталась за свою спутницу.
— Вы разыскиваете улицу Сен-Клод? — продолжал пекарь, не понимая, что должно было означать поведение этой дамы, так как, привыкнув к своему костюму, он был далек от предположения, что мог в нем кого-нибудь заставить обратиться в бегство.
— Да, друг мой, улицу Сен-Клод, — отвечала дама постарше, с трудом удерживаясь от смеха.
— О, ее нетрудно найти… Да, кроме того, я вас провожу туда, — продолжал жизнерадостный малый, весь в муке, и, перейдя от слов к делу, он зашагал своими длинными худыми ногами, обутыми в широкие, как лодки, деревянные башмаки.
— Нет, нет! — сказала дама постарше, которой, вероятно, вовсе не хотелось, чтобы ее кто-нибудь видел с таким провожатым. — Укажите нам улицу и не беспокойтесь сами: мы постараемся последовать вашим указаниям.
— Первая улица направо, сударыня, — отвечал провожатый, скромно удаляясь.
— Благодарю, — сказали в один голос обе дамы и двинулись в указанном направлении, пряча лица в муфты, чтобы заглушить смех.
II
ОБСТАНОВКА ОДНОЙ КВАРТИРЫ
Если мы не требуем слишком многого от памяти читателей, то смеем надеяться, что им уже знакома улица Сен-Клод, примыкающая восточной своей частью к бульвару, а западной — к улице Сен-Луи. Действительно, многие из лиц, которые или играли, или еще будут играть роль в этой истории, не раз бывали на ней в прежние дни, то есть когда тут жил великий доктор Джузеппе Бальзамо со своей сивиллой Лоренцой и своим наставником Альтотасом.
В 1784 году, как и в 1770-м, когда мы впервые водили по ней наших читателей, Сен-Клод была приличной улицей, правда несколько темноватой, не особенно опрятной и людной, малозастроенной и малоизвестной. Но так как она носила имя святого и имела все свойства улицы в Маре, то в трех-четырех составлявших ее домах жило несколько бедных рантье, бедных торговцев и просто бедняков, позабытых даже в церковных книгах здешнего прихода.
Кроме этих трех-четырех домов, на углу бульвара возвышался особняк довольно величественного вида, которым улица Сен-Клод могла бы гордиться как аристократической постройкой. Но это здание с окнами, расположенными выше ограды двора, которые, если бы зажечь по случаю какого-нибудь торжества канделябры и люстры в доме, осветили бы всю улицу, — это здание было самым темным, самым немым и самым глухим в этом квартале.
Дверь никогда не открывалась; на окнах, заложенных кожаными подушками, на пластинках жалюзи и на ставнях лежал слой пыли, возраст которой физиологи или геологи должны были бы оценить как, по крайней мере, десятилетний.
Изредка какой-нибудь прохожий — прогуливающийся от нечего делать, любопытствующий или просто сосед — подходил к воротам и принимался разглядывать двор этого особняка через большую замочную скважину.
Он мог увидеть густую траву, выросшую между плитами мощеного двора, которые поросли мхом и позеленели от плесени. Иногда огромная крыса, повелительница этого покинутого владения, спокойно проходила по двору и скрывалась в погребах, что с ее стороны было излишней скромностью, так как она имела в своем исключительном и полном распоряжении гостиные и очень удобные помещения, где кошки не могли ее потревожить.
Если это был случайный прохожий, то, удостоверившись в полнейшем безлюдье дома, он продолжал свой путь; но если это был сосед, то, поскольку особняк возбуждал в нем немалый интерес, он по большей части оставался довольно долго в такой созерцательной позе, что заставляло другого соседа, также привлеченного любопытством, присоединяться к нему. Тогда между ними почти всегда завязывался разговор, сущность которого, если не подробности, мы можем привести с полной достоверностью.
— Сосед, — спрашивал новоприбывший того, кто смотрел через замочную скважину, — что вы такое видите в доме господина графа де Бальзамо?
— Сосед, — отвечал смотревший, — я вижу крысу.
— А! Вы позволите?
И второй любопытный, в свою очередь, наклонялся к замочному отверстию.
— Видите вы ее? — спрашивал отстраненный у захватившего его место.
— Да, — отвечал тот, — вижу. Э, сударь, она разжирела.
— Вы находите?
— Я в этом уверен.
— Еще бы, она живет себе спокойно.
— И, вне всякого сомнения, в доме, что бы там ни говорили, наверное, остались лакомые кусочки.
— Лакомые кусочки! Вы думаете?
— Проклятье! Ведь господин де Бальзамо исчез слишком быстро, чтобы не забыть чего-нибудь.
— Э, сосед, что можно оставить в наполовину сгоревшем доме?
— Пожалуй, вы правы, сосед.
И еще раз полюбовавшись на крысу, они расходились в испуге, что сказали слишком много по такому таинственному и щекотливому вопросу.
Действительно, со времени пожара дома, или, вернее, одной части дома, Бальзамо скрылся; после него никакой ремонт не производился и особняк оставался покинутым.
Оставим же возвышаться в ночном мраке, погруженным в глубокую тьму и сырость, со своими балконами, занесенными снегом, и крышей, попорченной огнем, этот старый особняк, мимо которого мы не хотели пройти, не остановившись перед ним как старинные знакомые; а затем, перейдя на правую сторону улицы, взглянем на примыкающий к обнесенному высокой стеной садику узкий и высокий дом, выделяющийся на серовато-голубом небе как белая длинная башня.
На крыше этого дома бросается в глаза каминная труба, как бы играющая роль громоотвода, а как раз над ней сверкает и мигает блестящая звезда.
Последний этаж был бы совершенно незаметен, если бы не свет, виднеющийся в двух из трех окон фасада.
Остальные этажи темны и безмолвны. Спят ли уже жильцы? Лежа под одеялом, берегут ли столь дорогие в этом году свечи и столь ценные дрова? Как бы то ни было, четыре этажа не подают никакого признака жизни, тогда как пятый не только живет, но и светится не без некоторой претензии.
Постучим в дверь и поднимемся по темной лестнице, что кончается у пятого этажа, где у нас есть дело. Простая подвижная лестница, прислоненная к стене, ведет в верхний этаж.
У дверей висит ручка звонка; соломенная циновка и деревянная вешалка — вот вся меблировка лестничной площадки.
Открыв первую дверь, мы входим в темное и лишенное всякой мебели помещение: это и есть комната с неосвещенным окном. Она служит прихожей и ведет во вторую комнату, убранство которой заслуживает нашего пристального внимания.
Пол вместо паркета выложен плитами; окраска дверей крайне аляповатая; мебель состоит из трех кресел некрашеного дерева, обитых желтым бархатом, и плохонькой софы, подушки которой от времени сильно обмялись и похудели.
Обивка старых кресел также обвисла и пришла в ветхость; когда кресла были новы, они блестели и были очень упруги; но пружины их от старости потеряли всякую упругость, способность сопротивляться и покорно оседали под тяжестью тела; если же гость одерживал над ними победу, то есть садился в кресло, они издавали жалобный стон.
Прежде всего взор здесь привлекают два портрета на стене. Свеча и лампа (одна поставлена на трехногом столике, а другая — на камине) направляют свой свет на портреты, так что оба они находятся в самом фокусе этого двойного освещения.
Берет на голове, длинное и бледное лицо, тусклый взгляд, остроконечная бородка, воротник с брыжжами — все это слишком хорошо знакомо, чтобы зритель не узнал сразу же на первом портрете изображение Генриха III, короля Франции и Польши.
Под портретом надпись черными буквами по облупившейся позолоте рамы:
Другой портрет заключен в раму с более свежей позолотой и, судя по письму, сделан недавно. Он изображает молодую женщину, черноглазую, с тонким прямым носом, выступающими скулами и линией рта, свидетельствующей о хитрости его обладательницы. Она причесана… вернее, она придавлена целым сооружением на голове из волос и лент, так что по сравнению с ним маленький берет Генриха III производит впечатление кучки выброшенной кротом земли рядом с пирамидой.
Под портретом надпись, также черными буквами, гласит:
Если читатель, оглядев потухший очаг, жалкие поношенные сиамезовые занавеси у постели, покрытой пожелтевшей зеленой камкой, захотел узнать, какое имеют отношение эти портреты к обитателям пятого этажа, то ему стоило бы только повернуться к маленькому дубовому столику, за которым сидит, опершись на левую руку, просто одетая женщина, пересматривающая и проверяющая адреса на нескольких запечатанных письмах.
Эта молодая женщина — оригинал портрета.
В трех шагах от нее стоит и ждет в полулюбопытной, полупочтительной позе старая служанка лет шестидесяти, одетая, как дуэнья Грёза.
«Жанна де Валуа» — гласит надпись.
Но если эта дама из дома Валуа, то как может Генрих III, этот король-сибарит, этот сластолюбец с брыжжами, выносить, хотя бы даже находясь на портрете, зрелище такой нищеты, когда дело идет об особе не только из его рода, но даже носящей его имя?
К тому же сама дама, живущая на пятом этаже, вполне достойна происхождения, что она приписывает себе. У нее белые изящные запястья, которые она время от времени согревает, складывая руки и прижимая их к телу; пытается она согреть и свои маленькие ноги с узкой, удлиненной формы ступней, обутые в черные довольно кокетливые бархатные туфли, постукивая по полу, блестящему и холодному, как покрывающий парижские мостовые лед.
Холодный ветер ворвался из-под дверей и сквозь щели в окнах, и служанка, печально поводя плечами, устремила глаза на очаг без огня.
Что касается хозяйки квартиры, то она продолжала перебирать письма и читать адреса.
Прочтя адрес, она каждый раз делала маленький подсчет.
— Госпожа де Мизери, — бормотала она, — первая дама покоев ее величества. Тут можно рассчитывать не более чем на шесть луидоров, так как я уже получала деньги раньше.
И она вздохнула.
— Госпожа Патрис, горничная ее величества, — два луидора.
Господин д’Ормессон — аудиенция.
Господин де Калонн — совет.
Господин де Роган — визит. И мы постараемся, чтоб он нам его отдал, — сказала молодая женщина с улыбкой.
— Итак, — продолжала она свое бормотанье, — у нас будет верных восемь луидоров через неделю.
Она подняла голову.
— Госпожа Клотильда, — сказала она, — снимите нагар со свечи.
Старуха повиновалась и снова вернулась на свое место, по-прежнему серьезная и внимательная к происходящему вокруг нее.
Это наблюдение, которому она подвергалась, по-видимому, утомляло молодую женщину.
— Поищите-ка, моя милая, — сказала она, — не осталось ли где воскового огарка. Мне противна эта сальная свеча.
— Восковой нет, — отвечала старуха.
— А все же поищите.
— Где?
— В прихожей.
— Там очень холодно.
— Э, вот как раз звонят, — сказала молодая женщина.
— Вы ошибаетесь, сударыня, — отвечала упрямая старуха.
— Мне показалось, госпожа Клотильда.
Поделиться книгой: