Ожерелье королевы

— Вы правы, сударь, и мы все готовы поддержать вас и выпить за здоровье графа, — произнесла г-жа Дюбарри, сидевшая слева от маршала, — но пусть тост провозгласит старейший среди нас, как сказали бы в парламенте.

— К тебе относятся эти слова, Таверне, или же ко мне? — спросил маршал со смехом, взглянув на своего старого друга.

— Не думаю, — заметил гость, сидевший напротив маршала Ришелье.

— С чем вы не согласны, господин де Калиостро? — спросил граф де Хага, устремляя на него свой зоркий взгляд.

— Я не думаю, господин граф, — начал с поклоном Калиостро, — чтобы господин де Ришелье был старейшим меж нами.

— А! Тем лучше, — произнес маршал, — значит, старейший — ты, Таверне.

— Полно, я на восемь лет моложе тебя. Я родился в тысяча семьсот четвертом, — возразил тот.

— Злодей! — сказал маршал. — Ты выдаешь мои восемьдесят восемь лет.

— Неужели, герцог, вам восемьдесят восемь лет? — спросил господин де Кондорсе.

— Бог мой, да! Этот расчет произвести очень легко, особенно такому выдающемуся математику, как вы, маркиз. Ведь я принадлежу к прошлому веку, к великому веку, как его называют; тысяча шестьсот девяносто шестой год — это дата!

— Не может быть, — сказал де Лонэ.

— О! Будь здесь ваш отец, комендант Бастилии, он не сказал бы, что этого не может быть, он, имевший меня своим пансионером в тысяча семьсот четырнадцатом году.

— Старейшим между нами я объявляю вино, которое господин граф де Хага наливает себе в эту минуту, — произнес г-н де Фаврас.

— Этому токайскому сто двадцать лет; вы совершенно правы, господин де Фаврас, — отозвался граф. — Ему должна принадлежать честь быть выпитым за здоровье короля.

— Одну минуту, господа, — сказал Калиостро, поднимая свою большую голову, обличавшую его энергию и ум, — я протестую.

— Вы протестуете против права старшинства этого токайского? — воскликнули все в один голос.

— Конечно, — спокойно ответил граф, — так как я сам запечатывал бутылки этого вина.

— Вы?!

— Да, я, в день победы, одержанной Монтекукколи над турками, в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году.

Громкий взрыв хохота раздался после этих слов, произнесенных Калиостро с невозмутимой серьезностью.

— Но, таким образом, — начала г-жа Дюбарри, — вам должно быть что-то около ста тридцати лет, потому что надо же считать, что вам было не менее десяти лет, когда вы разливали это доброе вино в бутылки.

— Мне было больше десяти лет, когда я занимался этим делом, сударыня, так как через два дня после того я имел честь получить от его величества австрийского императора поручение поздравить Монтекукколи, который своей победой при Сенготхарде отомстил за поражение при Эсеке в Словении, когда неверные в тысяча пятьсот тридцать шестом году так жестоко поколотили имперцев, моих друзей и товарищей по оружию.

— А! — произнес граф де Хага так же невозмутимо, как и Калиостро. — И вам в то время было также, по крайней мере, десять лет, так как вы лично присутствовали при этой достопамятной битве.

— Это было ужасное поражение, господин граф, — отвечал Калиостро с поклоном.

— Но все же менее жестокое, чем поражение при Креси, — заметил с улыбкой Кондорсе.

— Правда, сударь, — согласился Калиостро, — поражение при Креси было потому так страшно, что там было разбито не одно только войско, а сама Франция. Но вместе с тем надо сознаться, что это была не совсем честно одержанная победа англичан. У короля Эдуарда были пушки, а это обстоятельство оставалось совершенно неизвестно Филиппу де Валуа, или скорее Филипп де Валуа не захотел этому поверить, хотя я и предупреждал его и говорил, что видел собственными глазами те четыре артиллерийских орудия, которые Эдуард купил у венецианцев.

— А-а! — сказала г-жа Дюбарри. — Вы знали Филиппа де Валуа?

— Сударыня, я имел честь быть одним из пяти сеньоров, составлявших его свиту, когда он покидал поле боя, — ответил Калиостро. — Я приехал во Францию с бедным, старым, слепым королем Богемии, который велел убить себя в ту минуту, когда ему объявили, что все погибло.

— Бог мой, сударь, — сказал Лаперуз, — вы не можете себе представить, как я сожалею, что, вместо того чтобы присутствовать при Креси, вы не наблюдали за сражением при Акции.

— Почему же, сударь?

— А потому, что вы могли бы сообщить некоторые подробности о маневрах кораблей, которые, несмотря на прекрасное описание Плутарха, все же остались для меня непонятными.

— Какие же именно, сударь? Я был бы счастлив, если бы мог оказаться вам полезным в этом.

— Так вы были там?

— Нет, сударь, я в то время находился в Египте. Царица Клеопатра поручила мне восстановить Александрийскую библиотеку. Я это мог выполнить лучше всякого другого, так как лично знавал знаменитейших писателей древности.

— И вы видели царицу Клеопатру, господин де Калиостро? — воскликнула графиня Дюбарри.

— Как вижу вас, сударыня.

— Была ли она действительно так хороша, как говорят?

— Госпожа графиня, красота, как вам известно, понятие относительное. Клеопатра, очаровательная царица в Египте, в Париже была бы только прелестной гризеткой.

— Не говорите дурно про гризеток, господин граф.

— Боже меня сохрани от этого…

— Итак, Клеопатра была…

— Маленького роста, худенькая, живая, остроумная, с большими миндалевидными глазами, греческим носиком, с зубами как жемчуг и ручкой вроде вашей, созданной для того, чтобы держать скипетр. Вот взгляните, она дала мне этот бриллиант, доставшийся ей от брата Птолемея. Она носила его на большом пальце.

— На большом пальце! — воскликнула г-жа Дюбарри.

— Да, такова была мода в Египте. А я, как вы видите, едва могу надеть его на мизинец.

И, сняв кольцо, он подал его г-же Дюбарри.

Это был великолепный бриллиант, который мог стоить тридцать или сорок тысяч франков: такой он был изумительный воды, такой искусной шлифовки.

Бриллиант обошел вокруг стола и снова вернулся к Калиостро, который спокойно надел его на палец.

— Ах! Я вижу, — начал он, — что вы не верите мне. С этим роковым недоверием мне приходится бороться всю жизнь. Филипп де Валуа не захотел мне поверить, когда я советовал начать отступление перед Эдуардом; Клеопатра — когда я ей предсказывал, что Антоний будет разбит. Троянцы точно так же не поверили мне, когда я им сказал по поводу деревянного коня: «Кассандра вдохновлена свыше, слушайте Кассандру».

— О! Но это просто поразительно! — воскликнула г-жа Дюбарри, покатываясь со смеху. — Право, я никогда не встречала человека такого серьезного и одновременно такого забавного, как вы.

— Уверяю вас, — сказал с поклоном Калиостро, — что Ионафан был много занимательнее, чем я! О, какой это был очаровательный собеседник! Право, когда он был убит Саулом, я едва не лишился рассудка.

— Знаете, граф, — заметил герцог де Ришелье, — если вы будете продолжать, вы сведете с ума бедного Таверне, который так боится смерти, что смотрит на вас совершенно остолбеневшим взглядом, считая вас бессмертным. А что, говоря откровенно, вы бессмертны или нет?

— Бессмертен ли я?

— Да.

— Я сам этого не знаю, но зато могу утверждать одно…

— Что именно? — спросил Таверне, особенно жадно слушавший графа.

— … что я видел все те события и имел дело со всеми теми лицами, которые я вам только что называл.

— Вы знали Монтекукколи?

— Как знаю вас, господин де Фаврас, и даже ближе, так как я имею честь видеть вас всего во второй или в третий раз, между тем как я прожил около года в одной палатке с искусным стратегом, о котором идет речь.

— Вы знавали Филиппа де Валуа?

— Да, как я уже сказал вам, господин де Кондорсе. Но когда он возвратился в Париж, я покинул Францию и вернулся в Богемию.

— А Клеопатру?

— Да, графиня, и Клеопатру. Я вам сказал, что у нее были такие же черные глаза, как у вас, и почти такая же дивная грудь, как у вас.

— Но откуда вы знаете, граф, какая у меня грудь?

— Ваша грудь мне напоминает, сударыня, бюст Кассандры, и в довершение сходства у нее была, как у вас, или у вас есть, как у нее, маленькая родинка около шестого левого ребра.

— Но, граф, вы положительно чародей!

— Э, нет, графиня, — со смехом заметил маршал Ришелье, — это я ему сообщил.

— А вы откуда знаете?

Маршал вытянул вперед губы.

— Ха! Это фамильная тайна, — сказал он.

— Хорошо, хорошо, — произнесла г-жа Дюбарри. — Право, маршал, когда отправляешься к вам, то не лишнее накладывать двойной слой румян. Но, сударь, — продолжала она, снова повернувшись к Калиостро, — вы, вероятно, владеете секретом возвращения молодости, так как, имея от роду три или четыре тысячи лет, вы выглядите сорокалетним.

— Да, сударыня, я владею секретом возвращения молодости.

— О, в таком случае омолодите меня.

— Это для вас ни к чему: чудо совершилось и без этого. Нам столько лет, сколько показывает наша наружность, и вам не более тридцати.

— Это только любезность.

— Нет, сударыня, это правда.

— Объяснитесь!

— Это очень легко. Вы пользовались моим средством.

— Как?

— Вы принимали мой эликсир.

— Я?!

— Да, вы, графиня. О, вы не забыли этого.

— Однако!

— Графиня, помните дом на улице Сен-Клод? Помните, как вы приходили в этот дом по одному делу, касавшемуся господина де Сартина? Помните, что вы оказали услугу одному из моих друзей, по имени Джузеппе Бальзамо? Помните, как он вам подарил флакон эликсира, посоветовав выпивать каждое утро по три капли? Помните, как вы исполняли это предписание до прошлого года, когда эликсир кончился? Если вы не помните всего этого, графиня, то, право, это уже была бы не забывчивость, а неблагодарность.

— О господин де Калиостро, вы мне говорите такие вещи…

— Которые известны вам одной, я знаю это. В чем же заключалась бы тогда заслуга быть чародеем, если бы не становились известными чужие тайны?

— Но, значит, у Джузеппе Бальзамо был, как у вас, рецепт этого чудодейственного эликсира?

— Нет, сударыня; но так как это был один из моих лучших друзей, то я ему подарил три или четыре флакона.

— А осталось ли у него еще сколько-нибудь?

— Этого я не знаю. Вот уже три года, как бедный Бальзамо исчез. В последний раз я видел его в Америке, на берегах Огайо; он отправлялся в экспедицию в Скалистые горы, и до меня дошли слухи, что он умер.

— Ну, довольно любезничать, граф! — воскликнул маршал. — Сделайте милость, откройте секрет, граф, секрет!

— Вы говорите серьезно, сударь? — спросил граф де Хага.

— Совершенно серьезно, ваше величество… я хочу сказать, господин граф… — ответил Калиостро и поклонился особенным образом, желая показать, что его обмолвка была случайной.

— Итак, — сказал маршал, — графиня не настолько стара, чтобы помолодеть?

— Нет, по чистой совести.

— В таком случае я вам предложу другого пациента. Вот мой друг Таверне. Что вы о нем скажете? Не выглядит ли он современником Понтия Пилата? Или, может быть, это опять крайность и он слишком стар?

Калиостро взглянул на барона.

— Нет, не слишком, — сказал он.

— Ах, дорогой граф, — воскликнул Ришелье, — если вы его омолодите, то я вас признаю учеником Медеи.

— Вы хотите этого? — спросил Калиостро у хозяина дома и обвел взглядом всех присутствующих.

Все изъявили желание.