Ожерелье королевы

Когда он поднял голову, королева все еще продолжала смотреть в зеркало. Правда, она видела Филиппа в зеркале так же хорошо, как если бы глядела ему прямо в лицо.

— Здравствуйте, господин де Таверне, — сказала она.

И обернулась.

Она была прекрасна той царственной лучезарной красотой, которая собирала около престола как сторонников монархии, так и поклонников королевы; как женщина она была одарена могуществом красоты и — да простят нам эту перестановку слов — вместе с тем красотой могущества.

Филипп, увидев ее улыбку, почувствовал на себе взгляд ее чистых, горделивых и в то же время кротких глаз, побледнел и проявил все признаки глубокого волнения.

— По-видимому, господин де Таверне, — продолжала королева, — вы первый свой визит наносите нам? Благодарю вас.

— Ваше величество изволили забыть, что благодарить должен я, — отвечал Филипп.

— Сколько лет, — сказала королева, — сколько времени прошло с тех пор, как мы виделись с вами… Самое лучшее время жизни, увы!

— Для меня — да, ваше величество, но не для вас, для которой все дни лучшие.

— Вам, значит, так понравилось в Америке, господин де Таверне, что вы там остались, когда все возвращались оттуда?

— Ваше величество, — сказал Филипп, — господину де Лафайету, покидавшему Новый Свет, нужен был офицер, которому он доверял бы и мог поручить командование некоторой частью союзных войск. Поэтому господин де Лафайет рекомендовал меня генералу Вашингтону, и тот изволил назначить меня на эту должность.

— Из этого Нового Света, о котором вы говорите, к нам, по-видимому, возвращаются герой за героем.

— Конечно, ваше величество говорит это не обо мне, — отвечал с улыбкой Филипп.

— Почему же не о вас? — спросила королева. — Взгляните, брат мой, — продолжала она, обернувшись к графу д’Артуа, — на прекрасную внешность и воинственную осанку господина де Таверне.

Филипп, увидев, что ему дают возможность представиться графу д’Артуа, с которым он не был знаком, сделал шаг по направлению к нему, испрашивая тем самым у принца позволения его приветствовать.

Граф сделал знак рукой, и Филипп склонился перед ним.

— Красивый офицер! — воскликнул молодой принц. — Благородный дворянин, я счастлив с вами познакомиться! Каковы ваши намерения теперь, по возвращении во Францию?

Филипп взглянул на свою сестру.

— Монсеньер, — сказал он, — интересы моей сестры для меня важнее моих собственных; я сделаю то, что она пожелает.

— Но ведь, кажется, еще есть господин де Таверне-отец? — спросил граф д’Артуа.

— Да, монсеньер, наш отец, к счастью, жив, — отвечал Филипп.

— Не в этом дело, — с живостью перебила королева. — Я предпочитаю видеть Андре на попечении ее брата, а ее брата — на вашем, граф. Итак, вы берете на себя устройство его судьбы, не правда ли?

Граф д’Артуа сделал утвердительный жест.

— Известно ли вам, — продолжала королева, — что нас с ним соединяют очень тесные узы?

— Тесные узы? Вас, сестра моя? О, расскажите мне об этом, прошу вас,

— Да, господин Филипп де Таверне был первым французом, которого я увидела, въехав во Францию, и я тогда дала себе твердое обещание устроить счастье первого француза, которого встречу.

Филипп почувствовал, что лицо его залилось краской. Он закусил губы, чтобы заставить себя казаться спокойным.

Андре взглянула на него и опустила голову.

Королева перехватила взгляд, которым обменялись брат с сестрой; но как могла она разгадать, сколько затаенной скорби было в этом взгляде!

Мария Антуанетта ничего не знала о событиях, изложенных нами в первой части этой истории.

Она приписала совершенно другой причине подмеченную ею грусть во взгляде Филиппа. Почему бы, если столько людей влюбилось в дофину в 1774 году, и господину де Таверне не помучиться немного этой всеобщей любовью французов к дочери Марии Терезии?

У королевы не было никакого основания считать это предположение неправдоподобным, решительно никакого, даже после тщательной оценки себя: в зеркале отразилась красота женщины и королевы, когда-то очаровательной девушки.

Таким образом, Мария Антуанетта приписала вздох Филиппа сердечной тайне, поведанной братом сестре. Она улыбнулась брату и обласкала сестру одним из своих самых приветливых взглядов; она догадалась не обо всем, но и не во всем ошиблась; так пусть же никто не усмотрит преступления в этом невинном кокетстве. Королева всегда оставалась женщиной и гордилась тем, что вызывала любовь. У некоторых людей есть врожденная потребность завоевывать симпатию всех окружающих, но от этого их душа не должна непременно отличаться меньшим благородством.

Увы, настанет время, бедная королева, когда эту улыбку, которую ставят тебе в упрек как дар любящим тебя людям, ты будешь тщетно обращать к людям, тебя разлюбившим!

Граф д’Артуа подошел к Филиппу, пока королева советовалась с Андре относительно отделки для охотничьего платья.

— Действительно ли, — спросил он, — господин Вашингтон такой великий генерал?

— Великий человек, монсеньер.

— А как показали там себя французы?

— Хорошо. А англичане, наоборот, плохо.

— Согласен. Вы сторонник новых идей, дорогой мой господин Филипп де Таверне; но поразмыслили ли вы об одной вещи?

— О какой, монсеньер? Я должен сознаться вам, что там, в лагерях, саваннах, на берегу Великих озер, я имел время подумать о многом.

— Да вот подумали ли вы, например, о том, что, воюя там, вы вели войну не с индейцами и не с англичанами.

— А с кем же?

— Сами с собой.

— Монсеньер, я не стану оспаривать ваших слов… Это весьма возможно.

— Вы признаете…

— Я признаю, что событие, благодаря которому была спасена монархия, может иметь печальные последствия.

— Да, но эти последствия могут стать смертельными для тех, кто пережил первый незначительный инцидент.

— Увы, монсеньер!

— Вот почему я нахожу, что победы господина Вашингтона и маркиза де Лафайета не принесли нам особенной пользы. Так считать — это эгоизм, я согласен… Но не сетуйте: это эгоизм не личный.

— О, монсеньер…

— А знаете ли, почему я стал бы вам помогать всеми силами?

— Монсеньер, какова бы ни была причина, я буду питать за это живейшую признательность вашему королевскому высочеству.

— Ведь вы, дорогой мой де Таверне, не принадлежите к тем, кому трубят славу на каждом перекрестке; вы храбро исполняли свою службу, но фанфары вас не привлекают. Вас не знают в Париже, вот за это я вас и люблю; в противном случае, клянусь честью, господин де Таверне… Я эгоист, видите ли!

После этих слов принц со смехом поцеловал руку королеве и поклонился Андре любезно и с большей почтительностью, чем обыкновенно кланялся женщинам. Затем открылась дверь и он исчез.

Тогда королева разом оборвала разговор с Андре и обернулась к Филиппу.

— Видели ли вы своего отца, сударь?

— Я его видел в приемной, когда шел сюда; моя сестра предупредила его.

— Но почему же вы не отправились прежде повидаться с отцом?

— Я послал к нему своего камердинера, ваше величество, и свой небольшой багаж, но господин де Таверне прислал ко мне обратно этого человека с приказанием представиться сначала королю или вашему величеству.

— И вы повиновались?

— С восторгом, ваше величество, и таким образом мне удалось обнять сестру.

— Сегодня чудная погода! — воскликнула королева в радостном возбуждении. — Госпожа де Мизери, завтра лед растает, мне сейчас же нужны мои сани.

Первая дама покоев собралась уйти, чтобы выполнить приказание.

— Пусть мне подадут шоколад сюда, — прибавила королева.

— Ваше величество, вы не будете завтракать? — спросила г-жа де Мизери. — Ведь и так уже вы не ужинали вчера.

— Вот и ошибаетесь, добрая моя Мизери, мы ужинали. Спросите мадемуазель де Таверне.

— И очень хорошо, — отвечала Андре.

— Но это не помешает мне выпить шоколад, — прибавила королева. — Скорее, скорее, милая Мизери, это чудное солнце соблазняет меня; сегодня будет много народа на пруду Швейцарцев.

— Ваше величество, вы собираетесь кататься на коньках? — спросил Филипп.

— О, вы станете смеяться над нами, господин американец! — воскликнула королева. — Ведь вы преодолели Великие озера, в которых больше льё, чем в нашем пруду шагов.

— Ваше величество, — отвечал Филипп, — здесь вы тешитесь холодом и пройденным расстоянием, а там от этого умирают.

— Вот мой шоколад. Андре, вы выпьете чашечку?

Андре, вспыхнув от радости, поклонилась.

— Вы видите, господин де Таверне, что я все та же: этикет внушает мне такой же страх, как и раньше… Помните, господин Филипп? А сами вы изменились?

Эти слова проникли в самое сердце молодого человека: часто сожаление, высказываемое женщиной, — удар кинжалом для тех, кому она небезразлична.

— Нет, ваше величество, — ответил он отрывисто, — нет, я не изменился, сердцем по крайней мере.

— В таком случае, если вы сохранили то же сердце, — сказала с оживлением королева, — а оно было славное, мы поблагодарим вас за это по-своему… Чашку для господина де Таверне, госпожа де Мизери.

— О ваше величество, — сказал Филипп в полном смущении, — вы слишком снисходительны. Такая честь бедному, неизвестному солдату…

— Старому другу, — воскликнула королева, — вот и все! Сегодняшний день заставляет меня как бы снова переживать все очарование молодости; сегодняшний день застает меня счастливой, свободной, гордой, безумной! Он напоминает мне мои первые прогулки в моем любимом Трианоне и наши экскурсии с Андре; напоминает мои розы, клубнику, мои вербены, птиц, которых я старалась различать, гуляя по саду, — все и всех, включая моих милых садовников, довольные лица которых всегда означали для меня сюрприз или в виде нового распустившегося цветка, или ароматного созревшего плода; напоминает мне господина де Жюсьё и этого оригинала Руссо, уже умершего… Сегодняшний день… Я вам говорю, что он… меня делает безумной! Но что с вами, Андре? Вы покраснели! А с вами что, господин Филипп? Вы побледнели!

Действительно, лица брата и сестры выдали их волнение при этих мучительных для них воспоминаниях.

Но оба при первых же словах королевы призвали на помощь все свое мужество.

— Я обожгла себе нёбо, — сказала Андре, — извините меня, ваше величество.

— А я, ваше величество, — сказал Филипп, все еще не могу свыкнуться с мыслью, что вы оказываете мне честь, достойную знатного вельможи.

— Ну-ну, — перебила его Мария Антуанетта, наливая сама шоколад в чашку Филиппа, — вы же солдат и, следовательно, привыкли к огню; обжигайтесь же храбро моим шоколадом, так как мне некогда ждать.

И она рассмеялась. Но Филипп принял ее слова всерьез, как то сделал бы на его месте деревенский житель; однако то, что тот проделал бы от смущения, Филипп проделал из героизма.

Королева не спускала с него глаз, продолжая смеяться.

— У вас прекрасный характер, — сказала она, вставая.

Ее прислужницы тут же подали ей прелестную шляпу, горностаевое манто и перчатки.

Андре оделась так же быстро.

— Господин де Таверне, я хочу, чтобы вы не покидали меня, — сказала королева, — и сегодня собираюсь самым учтивым образом похитить одного американца. Идите по правую сторону от меня, господин де Таверне.

Таверне повиновался. Андре пошла по левую руку королевы.

Когда Мария Антуанетта спустилась по главной лестнице, барабаны пробили поход, а звук рожка дворцового караула и стук ружей, взятых гвардейцами к ноге, огласили своды дворцового вестибюля. Эта королевская пышность, общее почтение и обожание, которое сопровождало королеву и свидетелем которого был Таверне, вызвало у молодого человека головокружение и окончательно спутало его мысли.

На лбу его выступили капли холодного пота; он зашатался.

Если бы холодный ветер не подул ему в лицо, он несомненно лишился бы чувств.

Для молодого человека после стольких томительных и горестных дней, проведенных в изгнании, это внезапное возвращение к великим радостям гордости и любви было слишком резким переходом.

В то время как при появлении королевы, сиявшей красотой, склонялись все головы и гремело, приветствуя ее, оружие, лишь один низенький старичок казался так сильно озабоченным, что забыл о правилах этикета. Он остался стоять, вытянув голову и устремив пристальный взгляд на королеву и Филиппа, вместо того чтобы опустить голову и потупить глаза.

Как только королева удалилась, старик нарушил стройные ряды придворных и вместе с остальными пустился бежать за ней со всей скоростью, на которую только были способны его маленькие, затянутые в белые лосины ножки семидесятилетнего человека.

IX

НА ПРУДУ ШВЕЙЦАРЦЕВ

Всем известен продолговатый четырехугольный водоем, который летом кажется сине-зеленым и переливчатым, а зимой представляет ровную и белую ледяную поверхность; он и доныне носит название пруда Швейцарцев.