Кардиффская команда

- Мы же все тут мальчики, сказал Марк. Чего стесняться? Сэм и Уолт никогда не слыхали о благопристойности.

Уолт едва заметно переглядывался с Сэмом, когда Сайрил, заливаясь краской, стоял перед ними в одних подштанниках, доходивших ему до ребер.

- С рубашкой Уолта тебе майка не понадобится, сказал Марк. Сегодня тепло.

- Штаны хорошо сидят, заметил Уолт. Мы с Сэмом постоянно носим одежду друг друга, так что уже не знаем, где чье, а наши мамы уже и не пытаются различить.

Как бы то ни было. Когда Маман мне что-нибудь покупает, то берет сразу пару, для Сэма, и Дэйзи, маман Сэма, делает то же самое.

- Тебе нормально, Сайрил? спросил Марк. Мне нравится, что три моих мышонка, по крайней мере, на первый взгляд похожи на тройняшек.

- Ага, сказал Сайрил с улыбкой. Смешное ощущение, но мне, наверно, нравится.

- Скажем, практично, к тому же тебе идет.

8

Переходя через дорогу в Сен-Жермен-ан-Лэй, Марк взял Сайрила за руку, будто это само собой разумелось. Сэм и Уолт время от времени брались за руки весь день.

Таков был их стиль. Держать Сайрила за руку было неловко, а когда Сэм приобнял его за плечи, тот съежился и окаменел. Уолт и Марк обменялись взглядами.

Пообедали за столиками на открытом воздухе в Английском Саду. Бутерброды с ветчиной и сыром, пиво для Марка, от которого отхлебнул и Уолт, Сэму и Сайрилу - по кока-коле.

- Мне понравилось слушать про Аббата Брюи(26) и Тейяра Шардена(27), сказал Сайрил, и про Джеймса II Английского(28), и генерала Леклерка(29). А мы, месье Бордо, увидим оставшуюся часть музея - средневековье и кельтов?

- Ох да ради бога, произнес Уолт, зови Марка Марком.

- Да, ответил Марк, но не сегодня. Для одного утра вы уже узнали достаточно.

Кто будет тартинку с яблоками, все? Ты пьешь кофе, Сайрил? И мне бы понравилось, если б ты называл меня Марком.

- Не думаю. То есть, конечно, если все, то и я буду.

- Уолт терпеть не может кофе, сказал Марк, но пьет его, потому что я пью, и подозревает, что от кофе у него вырастут на груди волосы, начнет быстрее ломаться голос и петушок вырастет. Сэм, а он - честный, будет молоко. Я несу два кофе и два молока. Никому ничего не нужно доказывать тем, чтобы пить кофе.

- Мне нравится, сказал Сэм, когда Марк превращается в няньку. Господи помоги детям.

- А ты знаешь здешний лес, Сайрил? спросил Уолт.

- Нет. У моих родителей здесь живут друзья, и я тут проезжал, но никогда не бродил пешком, как сегодня, и в музее не был.

- Лес большой. Я могу на дерево залезть. А животных больше нет.

Марк вернулся с официантом, который тащил четыре яблочных тартинки и два пакета молока. Сам он нес два кофе. Они обогнули семейство американцев - папа лысый, у мамы волосы голубые, а две дочери постоянно поправляют длинные прически.

Семейство занимало столик по другую сторону посыпанной гравием дорожки и поминутно озиралось.

Уолт и Сэм повернулись друг к другу, обнялись и поцеловались.

- Это игра, сказал Марк Сайрилу. Чтоб американцы понервничали. Присоединяйся, если хочешь. Я к этому привык.

Сайрил организовал подобие улыбки.

- Доедайте, пока официант нас отсюда не попросил.

- Ты думаешь? спросил Уолт, вставая, наклоняясь и целуя Марка в уголок рта. Мы даже еще не приласкали краники друг у друга.

- Сайрил, сказал Марк, обхватывая его рукой и склоняясь к самому уху, мы не сможем сделать вид, что не знаем этих сорванцов, и наше цивилизованное безразличие будет частью спектакля, ладно? Если один из них тебя поцелует, ответь ему тем же. Они дразнят американцев, а не нас.

Сайрил скользнул рукой Марку по плечам - невесомо, но, тем не менее, скользнул.

- Сайрил учится, радостно заметил Сэм.

КРЖИЖАНОВСКИЙ

- Гигантской четырехлапой Эйфелевой башне, читала Пенни, поднявшей свою стальную голову над людскими гомонами Парижа, надоело, понимаете, надоело терпеть и слушать сутолочную, спутавшуюся улицами, ссыпанную из лязгов, огней и криков жизнь. Сами же бестолочные существа, копошащиеся у подножия башни, вселили под ее прорвавшее облака острое темя вибрации и эфирные сигналы планеты.

А если кто-то по имени Уолтер думает, что я не видела, как он стянул с себя штаны от пижамы и засунул их под валик перед тем, как залезть в постель, у того вместо мозгов каша.

- Интерпол не должен брать на работу никого, кроме мам. Всех жуликов тогда будут ловить за считанные минуты.

- Пространство, раз завибрировав в иглистом мозгу, потекло по стальным мускульным сплетениям вниз, заземлилось, и башня, оторвав свои железные ступни от фундамента, качнулась и пошла.

- Кто это написал? спросил Сэм. Штаны от пижамы на мне, хотя в них чья-то рука.

- Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Это было, ну, скажем, перед утром, когда люди спят под своими кровлями, а площадь Инвалидов, Марсово поле, близлежащие улицы и набережная безлюдны. Трехсотметровая громада, с трудом разминая отекшие стальные лапы, грохочет по чугунному выгибу моста, огибает унылые камни Трокадеро и по улице Иена - к Булонскому лесу.

- Кинг-Конг! сказал Уолт. Годзилла.

- Но это же было написано, сейчас посмотрим, в 1927 году. Тут, в узкой канаве из домов, башне тесно и неудобно, раз или два она задела о спящие стены, дома кракнули и рассыпались кирпичиками, будя ближайшие кварталы. Башня, не столько испуганная, сколько оконфуженная своей неловкостью, поворачивает в соседнюю улицу. Но тут, в узком спае домов, ей никак. Тем временем чутко спящий Париж пробуждается: ночной туман исполосовало огнями прожекторов, слышатся тревожные гудки, а сверху в воздухе уже гудят моторы. Тогда башня, подняв свои плоские слоновьи пятки, вспрыгивает на крыши домов; ребра кровель хрустят под тяжким бегом Эйфелева чудища; множа катастрофы, через минуту оно уже достигло опушки Булонского леса и, расчищая ударами стали широкую просеку, продолжает исход.

- Ха Ха! произнес Уолт, ухваченный за нос Сэмом.

- Тем временем начинает светать. Трехмиллионный Париж, разбуженный паникой, забил все вокзалы, весть о взбесившейся башне колотится о типографские станки, скользит по проводам и прыгает из ушей в уши. Солнце, показавшись над горизонтом, дает возможность парижанам, повернув голову под привычным углом к привычному месту, где всегда привычно высилась оконечина башни, увидеть непривычно пустой воздух - и только. Вначале это еще усугубляет волнение. То той, то этой паре глаз мнится гигантский остов, то приближающийся вброд по выгибам Сены, то грозящий спрыгнуть на город с Монмартра, - но вскоре и утренний туман, и лживые сенсации рассеиваются, и миллионы сангвиников, отреагировав на катастрофу, стуча кулаками о манишки, роясь глазами в газетных листах, возмущаются, требуют реванша и преследования беглянки. Американцы из отелей на площади Монсо уже щелкают "Кодаками", фотографируя вдавленные в трупы и обломки, следы стального гиганта, а поэт из Сен-Селестен, добравшись пешком (все же десять су экономии) до развороченного пустого подножья, задумчиво покусывает карандаш...

- Ушам своим не верю, сказал Сэм.

- ...соображая, что лучше подойдет к ситуации: александрийский стих или зигзаги верлибра. А башня, мерно качаясь и гудя в ветрах, отливая блеском металлических лат, - вперед и вперед; но мягкая розрыхль земли замедляет шаги. Притом у беглянки ясное откуда, но смутное куда: случай ведет ее к северо-западу, до упора в море. Стальная громадина поворачивает назад, что это? - она уже в полукольце из пушечных жерл. Бризантные снаряды пробуют преградить ей путь; гудящая под их ударами сталь прорывает первое кольцо и, расшвыряв пушки, устремляется на север: навстречу грозные крепостные валы Антверпена. Грохочут батареи: сталью о сталь. Растревоженная ударами, качаясь искромсанными спаями, башня кричит им железным голосом и, сломав путь, поворачивает на юго-восток.

Она, как дикий зверь, загоняемый бичами в клетку, готова вернуться и снова врыться ногами в отведенный ей людьми квадрат. Но в это время с далекого востока она слышит, понимаете ли, еле внятный эфирный зов: "Сюда, сюда!.."

- Чётко, сказал Уолт. Радиостанция в самой макушке.

- Нам с вами, Читатель, конечно, ясно, откуда и кто зовет заблудившуюся.

- Правда, что ли ясно? переспросил Сэм.

- Это русская сказка, ответила Пенни. Теперь у нее есть маршрут: по прямой на восток. Восставшая - к восставшим. Провода испуганно гудят из столиц в столицы:

"Взбесившаяся бестия большевизирована" - "Остановить" - "Позор" - "Не щадя сил" - "Объединиться". Путь уходящей башне вновь преграждают рядами жерл: и снова под ударами сталью о сталь четырехлапый колосс поет лязгающим металлическим голосом дикий и грозный гимн; израненный и исклеванный снарядами, раскачивая иглистым теменем, он идет и идет навстречу близящемуся сюда; ему уже грезятся красные маки знамен над огромным - стебли к стеблям - человечьим лугом, чудится гулкая площадь в охвате из древних иззубленных стен - там станет он железными пятками в землю и... и расшвыренные армии пятятся, освобождая путь.

Под дипломатическими макушками - беспокойное метание мысли: "Уходит" "Выпустили" - "Чрезвычайные меры" - "Как быть..." Может, хватит пока?

- Только попробуй! ответил Сэм.

- И вот преследователи стального гиганта, полурастоптанные его пятами, пробуют атаковать острый и тонкий шпиль колосса; проиграв бой на земле, они перебрасываются в эфир: антенны Парижа, Нью-Йорка, Берлина, Чикаго, Лондона, Рима, подделывая частоты, кричат отовсюду протяжное: "Сюда, сюда!.." Они обещают и манят, зазывают и лгут, глушат голоса с востока и всячески спутывают путь.

Башня заколебалась, ей трудно ориентироваться в зовах, ее стальная голова кружится: проделав какие-то километры к востоку, она поворачивает по меридиану на юг, снова ломает маршрут на столько-то градусов и, растерянная и обессилевшая, среди кружения сигналов, сослепу, бездорожьем, не зная куда и зачем, идет на эфирных тяжах туда, куда ведут. Уже повсюду злорадное ликование.

Население сел и городков, попавших на линию возврата, временно эвакуируется - на случай встречи со стальными пятами. В Париже спешно выравнивают развороченную площадь у собора Инвалидов и вырабатывают церемониал следования укрощенной башни. Но на пути, у встречи трех границ, - вдавленная в скаты гор гладь и глубь Боденского озера. Проходя над синим зеркалом, побежденная гигантша видит свое протянувшееся от берега, сквозящее солнцем, опрокинутое шпилем в дно отражение. Дрожь мерзи сотрясает звонкую сталь - в последнем пароксизме гнева, порвав эфирные тяжи, она поднимает свои тяжелые лапы и, вздыбившись, с альпийских уступов - вы представляете? - острой макушкой вниз. Вслед - грохот скатывающихся камней и оторванных скал, потом из ущелий в ущелья - гулкий переплеск раздавшихся вод, - и над вышедшим из берегов озером застылые в смертной судороге стальные ступни самоубийцы.

- И это всё? спросил Уолт.

- Ну, это история внутри другой истории(30). Писатель читает ее своим собратьям-писателям, и один из них возражает, что диаметр Боденского озера - девяносто километров, так что стальному ажурному клину в триста метров из берегов его никак не вывести; а другой замечает, что башни не имеют привычки ходить.

Сэм посмотрел на Уолта, Уолт - на Сэма.

L'EQUIPE DE CARDIFF

Сэм, Уолт, Сайрил - в Музее Современного Искусства города Парижа.

- Вот он, сказал Уолт. Аэроплан, похожий на коробчатого змея, - Анри Фармана, пионера воздухоплавания. Мы покажем тебе его могилу в Шайло - там барельеф, на котором он пилотирует свою летающую этажерку из палок и холстины, биплан с толкающим винтом фирмы "Вуазан". Он изобрел элероны. Братьям Райт приходилось гнуть крылья, подтягивая их веревкой. Анри с братом Морисом строили самолеты и открыли первую авиалинию между Лондоном и Парижем. Английский поэт, написавший "Паренька из Шропшира", Альфред Хаусман(31), который служил профессором греческого в Кембридже, принимал bachots(32) у своих студентов в конце семестра и садился на фармановский "Голиаф" до Парижа, поскольку ему нравились таксисты, а в Англии он делать этого не мог, потому что там они - протестанты.

- А почему ему нравились таксисты? спросил Сайрил.

- Большое красное колесо - это la grande roue de Ferris(33), американского инженера. На нем катаешься, сидя на сиденье, оно везет тебя наверх и на другую сторону, потом вниз, так что все кишки у тебя переворачиваются вверх тормашками и наперекосяк. Три плаката: тот, что слева, - слово, заканчивающееся на АЛ, и Пенни еще не обнаружила, что это за слово, АСТРА - это компания, которая строила аэропланы, а потом ДЕЛОНЭ: так подписывался и Робер, и Соня(34), поскольку она иллюстрировала книжку Блэза Сандрара(35), у которого была одна рука и который написал стихотворение о Нью-Йорке. Он повсюду путешествовал, и в Сибири, и в Панаме, и ловил для зоопарков макак и попугаев. И вот - футболисты.

Пенни сейчас прописывает их штаны и футболки, носки и бутсы, их эволюцию дизайна. Все на этой картине только-только родилось на свет.

11

Марк поскребся в дверь к Уолту на заре, просвистев три ноты.

- Марк? прошептал Уолт, приоткрыв один глаз. Что такое?

- Купанье перед завтраком, Тигр. Джинсы, тенниски и свитер - больше ничего с собой не нужно. Даю тебе три минуты.

- Святый боже!

- Одна.

- Ты не шутишь?

- Две.

Голый Уолт на цыпочках выскочил наружу, одной рукой схватив со стула джинсы, другой - подобрав с пола носки и тенниски. Марк отправил его обратно за свитером - комод, нижний ящик.

- Пенни спит, прошептал Марк. В самом низу.

- Би - тоже, аж слюни пускает. Мне надо пописать.

- В спортзале, пять минут.

- Мне еще трусы надо. А майку?

- Перебьешься. Тапки внизу наденешь.

На бульваре, застегивая ширинку, оглаживая себя по лицу рукой, Уолт вприпрыжку несся следом за Марком, то и дело сбиваясь с шага, чтобы не отставать.

Club Sportif Hermes(36). На тонкой золотой цепочке у Марка на шее висел ключ от него. Устланный ковром вестибюль, стены молочного стекла. Яркие лампы по коридору, длинный бассейн с ясной зеленой водой, холодной на запах. Из-за ряда шкафчиков донеслось "bonjour"(37), а следом появился высокий смуглый, как желудь, парнишка с отливающими медью волосами, в одной спортивной фуфайке цвета овсянки.

- Рановато сегодня, зевнул он.

- Писсуары вон там, показал Марк Уолту, который уже начинал пританцовывать.

Генерала мы опередили, я гляжу.

- И меня чуть не определи. Когда у тебя две девчонки, одна рано или поздно про вторую узнает, что скажете? Как в кино.

- Две девчонки! сказал Уолт. Здрасьте, я Уолт.

- Жан-Люк, улыбнулся служитель. В такую рань меня не может волновать, что пятнадцати тебе явно еще нет.

- Уже близко, ответил Марк. Он член семьи. Я провел ночь с его матерью, а он - с дочерью материнской лучшей подруги, его возраста.

- Mon Dieu!(38) воскликнул Жан-Люк. А я уже слышу генерала.

Марк без единого всплеска нырнул в воду с короткой доски, за ним Уолт, вразмашку запрыгавший по воде за ним следом, словно бодрый тюлень. Сошлись они на дальнем конце и плечом к плечу оттолкнулись от бортика, Марк по-дружески замедлил свой кроль.

- Четыре круга, сказал он.

- Сколько скажешь, отфыркиваясь, ответил Уолт.

- Четыре круга.

Старый генерал, розовый и рыхлый, при помощи Жан-Люка извлекал себя из сложных конструкций брюк, подтяжек и теплого нижнего белья, когда Марк с Уолтом подтянулись и выкарабкались на край бассейна, еле переводя дух.

- Замерз?

- Не-а. Хорошо.

- Вон, генералу, видишь, - все восемьдесят.

- У него яйца болтаются, как у козла.

Уолт, когда бывал счастлив, нес околесицу. Вот у Марка яйца, заметил он рассудительно, - тугие и пухлые, как у него самого. А старому генералу, кажется, нравится Жан-Люк, он ведь правда симпатичный, да?

Генерал плюхнулся в бассейн в гейзере брызг, а Жан-Люк стукнул себя кулаком по лбу и сгреб в ладонь свои причинные.