Рамминз

Даль Роальд

Рамминз

Роалд Дал

Рамминз

Солнце стояло уже над холмами, туман рассеялся, и было славно шагать с собакою вдоль дороги ранним утром, особенно осенней порой, когда листья становятся желтыми и золотыми, и иногда один из них отрывается, и медленно падает, сонно кружась в воздухе, и бесшумно ложится на траву у дороги прямо перед мордою пса. Задувал легкий ветерок, и идущий мог слышать, как шумят буки, напоминая бормотанье толпы.

Это всегда было лучшим временем дня для Клода Каббеджа. Он с одобрением поглядел на рябчатые бархатистые ляжки трусящей перед ним борзой.

-- Джекии, -- позвал он мягко. -- Эй, Джексон. Как ты себя чувствуешь, парень?

Пес полуобернулся на звук собственного имени и признательно вильнул хвостом.

Нет другой такой собаки, как Джекии, сказал себе Клод. Как он хорош своей изящной поджаростью, своей маленькой точеной головой, желтыми глазами, черным подвижным носом. Великолепная длинная шея, глубокий изгиб брюха, так что живота вообще нет. Гляди, как он бежит на кончиках лап, бесшумно, едва касаясь поверхности дороги.

-- Джексон, -- сказал он. -- Старый добрый Джексон.

В отдалении, по правую руку, Клод мог видеть ферму Рамминза, маленькую, узкую и старую, стоящую за изгородью.

Я заверну туда, решил он. На сегодня хватит.

Рамминз, несущий ведро молока через двор, увидел его, спускающегося с дороги. Он осторожно поставил ведро и, подойдя к калитке, положил руки на верхний брус, ожидая.

-- Доброе утро, мистер Рамминз, -- сказал Клод. С Рамминзом надо было быть вежливым из-за яиц.

Рамминз кивнул и, перегнувшись через калитку, критически оглядел собаку.

-- Выглядит хорошо, -- сказал он.

-- Он хороший.

-- Как он бегает?

-- Ему только месяцев десять, мистер Рамминз. По чести говоря, он практически не обучен.

Маленькие, бусинками, глаза Рамминза надменно смотрели через калитку.

-- Я не пожалел бы и пары фунтов, поспорив, что скоро вы начнете где-нибудь тайно натаскивать его.

Клод неудобно переступил с ноги на ногу. Ему очень не нравился этот человек с широким лягушачьим ртом, редкими зубами и с быстрыми глазками; но больше всего не нравилось, что надо было быть вежливым из-за яиц.

-- Этот ваш стог напротив, -- сказал он, пытаясь сменить тему разговора, -- полон крыс.

-- В каждом стогу полно крыс.

-- Но не так, как в этом. По правде сказать, из-за этого власти несколько допекают нас.

Рамминз глянул с подозрением. Он не любил хлопот с властями. Любой человек, продающий яйца на черном рынке и забивающий свиней без разрешения, разумеется, стремится уклониться от контактов с чиновниками.

-- Какие еще хлопоты?

-- Они уже присылали крысолова.

-- Это из-за нескольких крыс?

-- Нескольких?! Иди ты! Да они там кишат!

-- Слово, мистер Рамминз. Их там сотни.

-- Неужели крысолов не переловил их?

-- Нет.

-- Почему?

-- Я полагаю, они очень хитры.

Рамминз начал задумчиво исследовать один из входов в свой нос концом большого пальца, при этом придерживая ноздрю указательным.

-- Да, не скажешь вам спасибо за этих неумех крысоловов, -- сказал он. -- Крысоловы -- люди правительства и работают на правительство. Так что мне не за что благодарить вас.

-- Не меня, мистер Рамминз. Все крысоловы просто скользкие проныры.

-- Хорошо, -- сказал Рамминз, запуская пальцы под шляпу и почесывая голову. -- Я как раз собирался кое-что предпринять с этим стогом. Думаю, лучше это сделать сегодня, чем когда-либо. Благодарю покорно, я не хочу, чтобы люди из правительства совали нос в мои дела.

-- Еще бы, мистер Рамминз.

-- Мы займемся с ним попозже-- Берт и я.-- С этим он повернулся и потрусил через двор.

Около трех часов дня Рамминз и Берт были видны на дороге в медленно ползущей телеге, влекомой тяжеловесной и величественной лошадью. Напротив заправочной станции повозка свернула в поле и остановилась рядом со стогом.

-- На это стоит посмотреть, -- сказал я. -- Возьми ружье.

Клод принес ружье и сунул патроны в бриджи.

Я пересек дорогу и встал, опершись на открытую калитку. Рамминз находился уже на верху стога и перерезал веревку, скреплявшую вязку. Берт оставался в телеге, держа четырехфутовый нож.

У Берта было что-то не в порядке с одним глазом, сплошь бледно-серым на вид, как сваренный рыбий глаз, и хотя он оставался неподвижен в глазной впадине, всегда казалось, что он смотрит на вас и следит за вами, как глаза людей с некоторых музейных портретов. Где бы вы ни стояли и откуда бы Берт ни смотрел, этот ложный глаз фиксировал вас сбоку с холодным вниманием, сваренный и мутно-бледный, с маленькой черной точкой в центре, как рыбий глаз на тарелке.

По своему телосложению он был противоположностью своему отцу, короткому и коренастому, как лягушка. Берт был высок, тонок, словно бы без костей, расслабленный в суставах, и даже голова, возможно, слишком тяжелая для шеи, клонилась к плечам.

-- Вы же соорудили стог в июне, -- сказал я ему. -- Чего ж так скоро принялись за него?

-- Отец так захотел.

-- Хорошенькое время собирать новый стог. Ноябрь.

-- Отец так захотел, -- повторил Берт, и оба его глаза, живой и мертвый, остановились на мне абсолютно пустым взглядом.

-- Устраивать себе такие хлопоты: разваливать, скирдовать, укреплять спустя всего пять месяцев.

-- Отец так захотел!-- Из носу Берта потекло, и он вытер нос тыльной стороной ладони, а ладонь вытер о штанину.

-- Иди сюда, Берт, -- позвал Рамминз, и парень полез на стог и встал на том месте, где солома задвигалась. Он взял нож и начал разрезать плотно упакованные кипы легкими пилящими движениями, держа за рукоять обеими руками и раскачиваясь всем телом. Я слышал хруст, с каким лезвие перерезало сухую солому, звук становился мягче, когда нож уходил глубоко в стог.

-- Клод собирается получить приз за стрельбу по крысам.

Мужчина и парень неожиданно прервали работу и обернулись к Клоду, который стоял через дорогу, опершись на красный насос и держа винтовку в руке.

-- Скажи ему, чтоб он убрал это проклятое ружье, -- сказал Рамминз.

-- Он хороший стрелок. Он не попадет в вас.

-- Никто не будет стрелять в крыс рядом со мной, кто бы он ни был.

-- Вы обидите его.

-- Скажи ему, чтоб унес ружье, -- сказал Рамминз медленно и враждебно.-- Мне наплевать на собаку и прочее, но пусть меня поимеют, если я допущу здесь пальбу.

Двое со стога наблюдали, как Клод относил ружье, затем в молчанье возобновили работу. Скоро Берт спустился в телегу и, дотягиваясь обеими руками до нарезанной соломы, стал ловко сваливать ее возле себя.

Крыса, серо-черная, с длинным хвостом, выскочила из-под стога и побежала к изгороди.

-- Крыса, -- сказал я.

-- Убей ее,-- сказал Рамминз.-- Почему ты не возьмешь палку и не убьешь ее?

Начался переполох, и крысы выскакивали все быстрее, одна или две каждую минуту, откормленные, длиннотелые, припадая к земле на своем пути сквозь траву к изгороди. Когда лошадь замечала какую-нибудь из них, она шевелила ушами.

Берт снова вскарабкался на верх стога и разрезал другую кипу. Наблюдая за ним, я вдруг увидел, как он остановился в секундном замешательстве, затем опять начал резать, но на этот раз очень осторожно; и теперь я мог слышать иной звук, приглушенный скрежет, словно лезвие задевало за что-то твердое.

Берт поднял нож и исследовал лезвие, пробуя его большим пальцем. Затем опустил, осторожно вставил в надрез-- лезвие входило все ниже, пока снова не уперлось в твердый предмет; и когда он сделал короткое пилящее движение, опять раздался скрежет.

Рамминз повернул голову и через плечо посмотрел на парня. Он как раз поднимал охапку соломы, держа ее обеими руками, но так и застыл, как вкопанный, на середине усилия, глядя на Берта. Берт оставался неподвижным, держа рукоять ножа обеими руками, с замешательством на лице. На фоне бледно-голубого ясного неба две застывшие фигуры на вершине стога выглядели резко и темно, как на гравюре.

Затем голос Рамминза, более громкий, чем обычно, прорезал покрывающую все тишину: "Кто-то из этих чертовых скирдователей что-то там забыл в стогу".

Он замолчал. И опять тишина, неподвижные люди. И неподвижный Клод, через дорогу у красного насоса. Стало вдруг так тихо, что мы могли слышать, как женский голос с соседней фермы в долине звал мужчин к столу.

Затем Рамминз снова крикнул, хотя и не было необходимости кричать: "Валяй дальше! Валяй, режь, Берт! Хворостина не испортит твоего ножа!"

По какой-то причине, а может, просто почуяв опасность, Клод неторопливо пересек дорогу и встал рядом со мной, облокотись на калитку. Он ничего не сказал, но нам обоим показалось, что мы знаем, что сейчас что-то случится с этими двумя, с этой окружающей их неподвижностью, и особенно с самим Рамминзом. Рамминз был напуган. Берт также. И сейчас, когда я наблюдал за ними, я начал сознавать, что какой-то смутный образ шевельнулся в глубине моей памяти. Я сделал отчаянную попытку увидеть и схватить его, Мне даже показалось, что почти удалось это, но образ выскользнул, и когда я погнался за ним, то обнаружил, что углубляюсь в прошлое неделя за неделей, возвращаясь в желтые дни лета -- теплый ветерок тянет по долине с юга; большие буковые деревья, обремененные листвой; поля, наливающиеся золотом; пора сенокоса и стогованья; и этот стог...

Внезапно я почувствовал спазм страха, -- этакий приличный разряд электричества в области желудка. -- Точно-- этот стог! Когда же мы занимались им? В июне? Ну да, конечно-- .жаркий душный июньский день, тяжелые низкие облака над головой, и воздух напоен электричеством.

Рамминз сказал тогда: "Ради Бога, пошевеливайся, пока дождь не пошел".

А Оле Джимми ответил: "Да дождь и не собирается. И нечего беспокоиться. Ты же отлично знаешь, что если гроза на юге, дождя в долине не будет".

Рамминз, стоящий в повозке с вилами в руках, ничего не сказал в ответ. Он был в бешенстве, боясь, что до дождя не управится со стогом.

-- Дождя раньше вечера не будет, -- повторил Оле Джимми, глядя на Рамминза; а Рамминз ответил ему взглядом, в котором горела тихая злоба.

Все утро мы вкалывали без отдыха, загружая солому в телегу, перевозя ее через поле и сооружая медленно растущий стог невдалеке от ворот, напротив автозаправочной станции. Мы слышали раскаты грома, они то приближались с юга, то отдалялись опять. Затем показалось, что гроза вернулась и зависла где-то за холмами, разряжаясь время от времени. Когда мы глянули вверх, то увидели тучи, меняющие очертания в неистовых высотных потоках; но на земле было жарко и душно, и ни малейшего дуновения ветерка. Мы работали без интереса и вяло в той духоте, рубахи были сырые от пота, лица горели.

Мы с Клодом работали рядом с Рамминзом на самом стогу, помогая его формовать, и я вспоминаю, как было жарко и невыносимо от мух и оттого, что пот ручьем; особенно же запомнилось мрачное подавляющее присутствие Рамминза рядом со мной; он работал с отчаянным усердием, поглядывая на небо и торопя окриком людей.

В полдень, вопреки Рамминзу, мы прервались на обед.

Клод и я сидели под изгородью с Оле Джимми и другим парнем по имени Вильсон, солдатом-отпускником, и было слишком жарко, чтобы много болтать. У Вильсона было немного хлеба и сыра и фляга холодного чая. У Оле Джимми была сумка, -- из тех, что служили для противогазов старого образца, а в ней плотно друг к другу стояли шесть пинтовых бутылок пива.

-- Давайте,-- сказал он, предлагая по бутылке каждому из нас.

-- Я бы купил у тебя одну, -- сказал Клод, зная, что у старика денег не много.

-- Возьми так.

-- Я должен заплатить тебе.

-- Не будь идиотом. Пей так.

Он был очень добрый старик, добрый и чистый, с чистым розовым лицом, которое он брил каждый день. Он раньше работал плотником, но в возрасте семидесяти его попросили, а было это уже несколько лет назад. Затем совет деревни, видя его активность, нанял его присматривать за только что выстроенной детской площадкой, содержать в порядке всякие там качели, в общем, быть чем-то вроде доброй собаки, следящей, чтоб никто из ребятишек не покалечился или не наделал других глупостей.

Это была хорошая работа для любого старика, и все, казалось, были довольны таким раскладом, но только до той субботней ночи. В эту ночь Оле Джимми здорово выпил и пошел вразнос, начав орать песни посредине Хай-стрит, с такими завываниями, что люди повылезали из коек, чтобы посмотреть, что случилось. На следующее утро ему и высказали, что пьяница и дебошир как-то не сочетается с детками на игровой площадке.

А потом произошла удивительная вещь. В первый же безработный день -- а был понедельник -- ни одного детского возгласа не донеслось с игровой площадки.

И на следующий день, и на третий...

Всю неделю качели и горки стояли пустыми. Ни один малыш не приблизился к ним. Зато они были с Оле Джимми в поле за домом священника и играли в свои игры, а он за ними присматривал; и в результате этого совет в конце концов не придумал ничего лучшего, как вернуть старику его рабочее место.

Он и теперь работал там, и также прикладывался к бутылочке, но никто ему больше и слова не говорил. Он оставлял свою работу только на несколько дней в году, на время стогования. Всю свою жизнь Оле Джимми любил это дело, не собираясь отказываться от него и теперь.

-- Еще одну? -- спросил он теперь, забирая бутылку у Вильсона, солдата.

-- Не, спасибо. Я чайку.

-- Говорят, чай хорош в жаркий день.

-- Точно. Я от пива засыпаю.

-- Если хотите, -- сказал я Оле Джимми, -- мы сходим на заправочную станцию и я возьму вам пару сандвичей, Хотите?

-- С меня хватит пива. В одной бутылке пива, мой мальчик, пищи больше, чем в двадцати сандвичах.

Он улыбнулся мне, показав бледно-розовые беззубые десны, но это была приятная улыбка и не было ничего отталкивающего в его деснах.

Какое-то время мы сидели молча. Солдат прикончил свой хлеб с сыром и растянулся на земле, сдвинув шляпу на лицо. Оле Джимми выпил три бутылки пива, предлагая последнюю Клоду и мне.