Черный прибой Озерейки

И это меня радовало, потому что надоело уже переживать о том, что со мной будет. Раз сейчас тебя не одолевают мысли, для чего ты, надолго ли, и как скоро тебя что-нибудь настигнет – так это просто великолепно! Лучше уж думать об этой несчастной «Фанте», про которую через часок забуду, чем о том, какая дырка тебе суждена на этот раз. Кстати, а я оказался разгильдяем– знак за ранение мне положен, а я его так и не ношу. Ну и ладно, не орден же, чтоб особо гордиться тем, что его носишь. Это раньше считалось, что если рану получил, то, значит, сошелся с врагом близко, а не убежал. Сейчас война другая. Настигает даже вдали от фронта. Вот попади в нас сейчас торпеда, то и потопли бы вдали от земли и врагов не увидев, кто ее пустил… Так, пора возвращаться мыслями к «Фанте»: я себя явно переоценил, всё же напряженные нервы прорвались наружу.

Вроде вибрация корпуса как-то изменилась. Мы сбавляем ход? А отчего? Опять кто-то оторвался или подходим к месту назначения?..

Нет, мы еще долго плыли сквозь ночь. Поскольку в сон уже не тянуло, я поболтал с Пашкой о том, как в такую тьму, соблюдая маскировку, идти куда надо, и еще не одному, а в компании.

– Андрюха, есть и ночная оптика, ночные бинокли и ночные визиры, которые помощнее, чем обычные. У нас на борту, правда, ничего такого и в помине не было. Так что дело в тренированных глазах и знакомстве с берегами. Наш командир до войны был рыбаком, потому все местные ориентиры знал, как собственные ладони. Он, наверное, прямо чувствовал, что через полчаса на трехузловом ходу будет именно этот мыс, а не другой.

Тут я из ехидства попросил его сказать, что он вокруг видит. Пашка ответил, что справа на палубе Андрюха, который ехидные вопросы задает, слева Олег, который жует второй сухарь. Дальше по палубе несется какой-то здешний начальник по направлению на бак. Слева по борту Турция, справа по борту Страна Советов. Так он героически выкрутился из расставленной ловушки. Ну да то же самое могу сказать и я. Пашка отбил мою атаку и продолжил:

– Хотя должен сказать, немецкие коробки ни разу ночью не показывались. Я думал, что их вообще поблизости нет, а когда узнал, что они десант высадили, то сильно удивился. Немецкие самолеты ночью иногда летали, иногда нас и бомбили, но не помню, чтобы в кого-то ночью попали. Опасность была больше от немецких пушек, когда они в Керчи были. Ну и на мель сесть – этого тоже хватало. Вот когда мы десант в Камыш-Буруне высаживали, то посадили две баржи на мель у Тузлы. Пока снимались, день наступил, а высаживаться начали к полудню, при этом не все вообще дошли до места высадки. Потом по этому поводу разбирался Особый отдел, вроде даже кого-то из шкиперов за трусость под трибунал отдали. Оттого что застряли, так и под налет немцев попали, одна баржа утопла, и вторая тоже едва на дно не пошла. На борту среди бойцов паника возникла, часть за борт попрыгала. И на что они только рассчитывали, в декабре, да и плавать не умея? Да и часть пушек в море посбрасывали, прямо как в старые времена – когда на мель садились, то пушки сбрасывали, чтоб разгрузиться. Наверное, кто-то на барже об этом вспомнил, только забыл, что они не мели сидели. Но не утопли.

– Это там вас снарядом достало?

– Нет, это было в декабре, перед самым Новым годом, двадцать шестого числа, кажется. А нас отоварили в мае, когда немцы снова Керчь заняли. И все лето прошло либо в стоячем положении, либо в ползучем. Когда тебя бомбят, то основное спасение – маневр. Ну, и зенитки, если они есть. У нас же была сорокапятка на баке и два зенитных максима, то есть почти ничего. Так что надо было за «юнкерсом» глядеть в оба и видеть, когда от него бомба отрывается, как дерьмо от летящей чайки. Увидел и уклоняешься. Неправильно уклонился – отскребай дерьмо от палубы. Так что сам понимаешь, Андрюха, как мы себя чувствовали, когда немцы появлялись над нами. Как мишени. Но как-то проносило мимо, только в июне пулеметами нас причесали. Один убитый, трое раненых. Мне тогда морду украсило осколком или щепкой. Наш механик Митрич, а он человек еще старорежимной закладки, так как-то сказал, что каждый раз угоднику Николе Мирликийскому молился, чтоб отвел беду. Видно, Митрич у Николы был на хорошем счету.

Так мы и беседовали, пока воздух не разорвал грохот орудий.

Началось! Мы повскакали с мест и впереди увидели яркие вспышки второго залпа. И на берегу кое-что стало видно. Парашютные осветительные снаряды горели над береговой чертой и освещали ее. Там что-то пылало – дом, наверное, или сарай.

Мы стали готовиться, заодно и салажат осмотрели и поправили им снаряжение. Но, как оказалось, всё было еще рано. Сначала об этом сказали Анисимов и ротный, пройдя и подбодрив нас. Ну и, конечно, так и получилось.

Артиллерия активно молотила по берегу с полчаса. Конечно, видно нам было не здорово, потому как вспышки заслонялись от нас деталями корпуса «Аджаристана». А самим куда-то пройти и глянуть – были сложности. Народу на палубе хватало, да и экипаж нервно реагировал на излишнее хождение по палубе и трапам – мешаем, дескать. На самой канлодке комендоры были наготове возле орудий, но в бой пока не вступали.

Так что – что видели, то и видели… Вспышки в ночи, разрывы осветительных над берегом. Остальное – слышали. Огня по кораблям не было, хотя мы и ждали ответа. Ну и это к лучшему. Врежется снаряд в палубу, на которой сидит куча десантников – зрелище будет кислое.

Как я себя ощущал? На подъеме. Ждал окончания удара по берегу и высадки. А гром больших калибров вселял уверенность, особенно осознанием того, что это бьют не по нам, а по румынам и немцам, и это им надо втискиваться в щели и блиндажи, чтоб уберечься от огня и молиться тому, кому они обычно молятся: дескать, спаси и пронеси. Я совершенно не думал, что есть такое воспоминание о том, что Озерейский десант неудачный. Впрочем, деталей неудачи я особенно и не знал…

Пашка спросил меня, что за калибры бьют. Ну да, он же думает, что я береговой артиллерист и с голосом своих стотридцаток знаком. Но я ведь это слышал только в кино. Пока выходило, что всё куда мощнее, чем это было под Шапсугской и Туапсе. Так что и сказал Пашке:

– Я такую мощную музыку впервые слышу. Явно крейсера работают главным калибром.

– Да, ты знаешь, когда мы десанты в Камыш-Бурун высаживали, нас артиллерия с нашего берега поддерживала, три флотские батареи и кто знает сколько сухопутных. Но так мощно не звучало. Наверное, это вправду крейсера подключились. Где там Иван затихарился, он вроде на таких же пушках служил, какие и на «Красном Кавказе» стоят, пусть скажет, голосок похожий или нет.

Иван был где-то тут, но недоступен. Спустя где-то полчаса канонада начала стихать, но полностью не прекратилась.

– А чего так слабо бить стали?

Это Олег зашевелился.

– Олежка, тут дело в пушках и комендорах при них. Пушка выдерживает до полного расстрела определенное число выстрелов, потому и командир дает стрелять столько раз, сколько по плану нужно. Потому, когда на обстрел выделили полсотни снарядов, то после сорок девятого по счету уже долго не стреляют. И интенсивность стрельбы тоже должна не быть такой, чтобы через силу. Если выстрелить эти полсотни на максимальной скорострельности, то и поломки пушки неизбежны, и расчет поляжет от упадка сил. Потому чередуют ураганный огонь и методический огонь, то есть стрельбу с максимально возможной скоростью и так, чтобы румыны не забывали, что по ним еще стреляют.

Олег преисполнился благодарности за науку. Я же только улыбнулся, ибо выкрутился. Обстрел меньшей интенсивности длился еще где-то полчаса. Честно говоря, я уже извелся – так мне хотелось вперед, а то почти час, а может и больше болтаемся вблизи берега, и все никак.

При этом я не думал, что «вперед» – это риск. Так что пусть тяжелые снаряды падают на румынскую оборону и подталкивают защитничков бежать и остановится только перед водной преградой. Желательно перед проливом, но можно и перед Витязевским лиманом. Если хватит сил с ходу переплыть – бога ради, керченской рыбе тоже что-то кушать надо. Вообще Керченский пролив – богатое рыбой место, причем известное с древности. Еще во времена Юлия Цезаря, а может и раньше, рыб тут ловили и делали из них рыбный соус. Засолят рыб в цистерне из камня, потом в амфоры зальют и везут в Афины, Рим и другие места, где польют кашу или что там римляне и афиняне кушали. Консервов тогда не было, чтоб довезти рыбу другими способами. Ее там много и сейчас. Но идет война, и рыбная ловля затруднена. Значит, рыба сильно пополнит свои ряды, пока идут бои, так что после войны будет чем питаться.

Вот о какой чертовщине думаешь, пока дела нет! Пашка тоже нервничал, сто первый раз перебирая, что там у него и в каком кармане есть. А я? Тоже выстукиваю дробь пальцами по автоматному диску. Тяжело ждать и дожидаться. Дробь получается в ритме …пожалуй, это песня. Только какая – не пойму. Вот, раздвоился. Пальцы песню выдают, а голова не может вспомнить, какую.

Мне удалось глянуть на берег. Осветительных снарядов уже не было, хотя несколько домов в поселке горело, немного освещая пляж. Берег молчал – никакого огня в ответ. Тут меня отодвинули, потому я вернулся и сообщил, что видел, тем, кто вокруг. Пашка отреагировал только длинным ругательством. Я его поддержал.

Время шло. Наконец огонь тяжелых орудий примолк. Что-то, конечно, еще стреляло, но воспринималось именно как шепот после выдавливающей барабанные перепонки музыки.

– Наверное, сейчас начнется! – высказал Пашка идею.

Я ничего говорить не стал, но стал прикидывать, куда забраться, чтобы что-то успеть разглядеть, пока меня не поперли. Ну, хотя бы не сразу поперли.

Облюбовав трап, я стал продвигаться туда. Сразу не получилось, потому что, когда я пробрался к своему НП, началась стрельба, идущая со стороны берега. Пожалуй, Пашка прав.

Наблюдать я смог с пяток минут. Канонада была не столь впечатляющей, когда работали крейсера, но вполне приличной. У уреза воды рвались снаряды (причем явно не наши, потому как шла высадка десанта), стучали пулеметы. Их с этого расстояния и за взрывами слышно не было, но трассы наблюдались в темноте отчетливо. То есть береговая оборона не лежит в полном отрубе, а сопротивляется.

На урезе воды сверкнула яркая вспышка, и запылало пламя. Я такое видел когда-то в другой жизни, когда опрокинулась и загорелась автоцистерна с бензином.

Вспышка осветила всю береговую полосу. Пожар над катером. Еще два или три катера стоят у берега. Людей мне не было видно, я ведь не горный орел и не смотрю в оптику.

Когда меня отправил обратно Анисимов, пламя бензоцистерны несколько опало, но все еще ярко освещало пляж.

Я пристроился рядом с Пашкой, громко сказал, что, кажется, началась высадка. А ему шепотом на ухо рассказал, что какой-то катер явно получил. Горит бензин, аж отсюда видно. Пашка только скрипнул зубами. Он мне раньше говорил, что их паршивый двигатель он ценил только за одно, что тот работал на тяжелом топливе. Потому как-то было не страшно, что при утечке горючего из старого трубопровода будет пожар, да и при попадании не будет такого огня, как от авиабензина.

Я тогда с ним согласился, что бензиновые двигатели в работе более пожароопасны. Но вот про то, что танки с дизелями горят не менее жарко, чем с бензомоторами, я говорить не стал. Откуда бы я это мог знать? Значит, не знаю и молчу.

Время шло, а высадки все не было и не было. Потом заговорил главный калибр «Аджаристана». На мне была ушанка, потому она и не слетела, а Пашке и еще двум соседям пришлось удерживать на себе бескозырки или их ловить. Поторопились. Моя ждала своего часа за пазухой, а Пашка уже ее достал и надел. Это по нам ударила дульная волна от второго орудия, которое было перед надстройкой. От дульной волны бакового орудия нас прикрывало.

– У вас на батарее тоже так было?

– Да, пушки похожие, только более новые. Но мы у орудия щитом прикрыты, потому и не чувствовали, а если же по батарее гулять, то получишь здорово! Народ болтал, что фотокорреспондент газеты так вылез при стрельбах и его вместе с камерой швырнуло!

– А командира батареи за то не подвесили на солнышке сушиться, что ценный кадр пострадал?

– Не знаю, слышал через десятые руки. Может и пострадал, а может и нет.

Мне про это говорил одноклассник, служивший в артиллерии. Комбат там не пострадал, потому как корреспонденту внятно пояснили про опасные зоны, где можно и как можно снимать. Но тому приспичило вылезти. Хорошо хоть, не сломал ничего. А разбитый фотоаппарат – ну, в восьмидесятые годы это не смертельная потеря для кошелька…

Черт, сидишь тут за фальшбортом, а там бой идет, и ждешь чего-то: не то своей очереди, не то снаряда туда, где сидишь. От раздражения я застучал по ложе автомата. Уже не барабанил пальцами, а прямо стучал. Была бы эта дробь по прицелу – заслужил бы подзатыльник. Ну, по дереву еще ладно. Но мы все болтаемся и ждем, а чего? Просто своей очереди, которая там четвертая или пятая. Пашка протиснулся к ближнему к Озерейке борту, постоял там, и с горестным вздохом сел на место возле меня.

– Еще один горит, – сказал он, уже не скрывая от салажат. – Наверное, это та посуда, что танки грузила, больно жарко пылает.

Да, там на ней было с десяток танков. Это ж сколько бензина, да и, наверное, бензовоз с ними точно есть, или хоть полуторка с бочками в кузове. Некоторый запас топлива ведь нужен. Тяжелая смерть у братишек на этом суденышке – вокруг бензиновое пламя, и снаряды явно в нем рвутся, а рядом холодное море. Изо льда в огонь и обратно. Я яростно зажмурил глаза. Видно-то было не очень много, еще темно, и кто его знает, сколько еще до рассвета. Снова ударила стотридцатка, что я ощутил и ушами, и корпусом. Потом еще раз, потом еще. Что-то, видно, нащупали. Пашка рядом сказал, что это по прожектору. Блин, только нам прожектора немецкого тут не хватало! Тогда и по нам могут отстреляться, осветят и обстреляют. Или будут только по высаживающимся лупить, не подставляясь под наш огонь? Ну да, если там гаубицы, то они могут стрелять из-за горки, им с позиции самим нас видеть не обязательно, лишь бы наблюдатель видел. А пойди там разбери, в каком окопчике сидят два-три немца и в микрофон командуют: «вправо два, прицел такой-то!»

От этой напасти одно спасение: выйти поближе к тому корпосту, чтобы он собрался и чесанул в тыл без остановок. Как где-то говорилось, полагаясь не на меч, а на шпоры. То есть подгоняя лошадь, чтоб быстрее уносила, а не воюя. Ну, у них лошади может и не оказаться, ибо сейчас мехтяга. Но может и быть конская. Чем тяжелее орудия, тем больше вероятность снабжения тягачами. Не Первая ведь мировая.

Но что же делать? Так вот и будем сидеть, пока немецкие пушки не расщелкают все высадочные средства, и потом торжественно пойдем восвояси? От раздумий меня отвлекла команда: «Добровольцы, на правый борт!» Наконец-то! И я прямо выстрелил собой в ту сторону. Ага, мне к трапу, и я, расталкивая народ, ломанулся туда. Голос в мегафон скомандовал остальным расступиться и пропустить. Рядом с бортом плясал на волнах малый «охотник». Ага, тут и Анисимов. Он зычно скомандовал:

«Сейчас катер подойдет, прыгаем на палубу, там поймают!» – и дал отмашку на катер. «Охотник» подошел ближе к трапу, и я по команде прыгнул на палубу и чуть не упал, потому как палуба ушла из-под ног. Но меня подхватили и помогли устоять. Морячок с катера меня отодвинул, чтоб следующим не мешал, и я пошел за рубку, чтобы и народу не мешать, и иметь хоть какое-то прикрытие. От чего? От вражеского огня, ну и от брызг, и ветра тоже. В общем, от чего получится. Палуба «охотника» заполнилась народом, катерные пулеметчики, что были за рубкой, заворчали, чтоб десантники поаккуратнее были. Видимо, пихнули неудачно. Взревели моторы катера, и он рванул, разворачиваясь вправо.

Когда мы вывернули из-за корпуса «Аджаристана», то передо мной открылось поле будущего сражения. Гора Абрау, как темная туча нависающая над пляжем, несколько горящих домов на берегу и залитый прожектором озерейский пляж. А на берегу горят три костра, больших, частично в воде, частично на берегу, и трассы идут нам навстречу, другие трассы – над пляжем, и разрывы над ним же. Что-то свистнуло над головой. Рядом застучал ДШК, потом ударила кормовая пушка. Остро запахло сгоревшим порохом. Через несколько секунд – удар по корпусу, но не такой, как при выстреле своей пушки. В уши бил рев моторов, палуба дрожала под ногами, что-то снова просвистело над ухом, а по спине стукнуло, но я не обращал внимания. Вроде как тепла крови не чувствую, значит, чем-то вроде щепки задело, и нечистый с ним. Пулемет слева стучит, справа тоже не отстает. Э, а ребята даже раненые не уходят с поста, вон, справа у первого номера на голове повязка. Молодцы, ребята, так держать! Новый удар в корпус, но мы не останавливаемся: вперед, вперед!

К пороховой гари и выхлопу моторов добавился еще какой-то неприятный запах, похожий на кислоту. Это что же случилось – здешние аккумуляторы пробило? Если так, то как бы этой кислотой не окатило. Но деться отсюда некуда, палуба «охотника» вообще не танцевальный зал, а с десантом еще теснее. Тогда быстрее, пока не расплавился. Я снял предохранитель автомата. Полез было в гранатную сумку, чтоб ослабить усики кольца, но остановился: рано, а то еще вылетит кольцо при падении или само по себе от тряски.

В мегафон проорали: «Десант, прыгай за борт без сходни, ее разбило!»

Катер сбавил ход, по инерции проскользил вперед и уткнулся носом в берег. Толчок получился чувствительный. Не напружинился бы заранее, мог и грохнуться. Команда Анисимова: Вперед, за Родину, за Сталина!

Дали же родители голосок нашему взводному! Я заорал: «Полундра!», рванулся к борту, отпихнув второго номера, перебросил ногу через леер, перелез весь и, оттолкнувшись, прыгнул вперед. «Вот я и в «Хопре»!» – туды этот «Хопер» и рекламщиков, а также румын и немцев! Свалился я частично удачно. Правая нога упала на урез воды, и я тут же ощутил, что в сапоге мокро и прохладно. Ах ты, зараза южноозерейская и северноозерейская!

Ногу я отдернул, но встать не смог – воздух весь словно шелестел и булькал от пулеметного огня. Какой-то тип не жалел патронов и поливал широкой полосой, как из лейки. А где этот хмырь болотный сидит? Хрен поймешь, не видно, но, может, ударит трассирующими, так и увижу. Э, он не один, огонь явно перекрестный и прямо заталкивает в землю. Пули пока идут надо мной, потому как волнами гальку собрало в небольшой вал, оттого он меня и частично прикрывает.

Но то еще не всё – есть ли мины? Наступишь на такую – и поминай, что Андрюхой звали. Может, тут их еще нет, потому как если минировать эту гальку, то при штормах ее будет перелопачивать и двигать. Сейчас мина на нужном углублении, а после шторма ее уже галькой завалило. Но дальше пляжа должна быть обычная земля, а вот там и мина затаиться может.

Приподнял голову, поежился от близкого соседства пулеметной очереди с каской. Так, я где-то посреди пляжа, потому как мне кажется, что расстояние от обеих гор до меня одинаковое. Справа на пляж выдвинулось десантное судно, на котором еще длится пожар, своих на нем не видно. А вот и периодически вдоль пляжа видны вспышки выстрелов, то есть живые есть, и они стреляют. А что дальше делать? Лежать тут прекрасно во всех отношениях, ну, почти, кроме как чувствовать запах горелого дерева, резины и человеческой плоти с баржи, но сколько так можно? До утра. Когда видно станет.

Ага, а сейчас румыны минометами по пляжу пройдутся, и будет тут во блаженном успении вечный покой. Укрыться-то негде. И вышло, что накликал. К пулеметной и ружейной трескотне прибавились хлопки минных разрывов. Я их уже наслышался. Что же делать? Команды на атаку нет. Самому рвануться? Но куда – просто-таки прямо на ближайшую проволоку, как баран в новые ворота? Минные разрывы методично приближаются. А вот слева от меня лежит какая-то колода, явно морем выброшенная на берег. Я на четвереньках рванул за нее. Упал рядом, прикрывшись ею хоть с одной стороны от осколков, и в темпе стал врываться в гальку, хоть как-то пытаясь найти укрытие. Близкие разрывы, запах горелой взрывчатки и разрывы уходят влево от меня. Что-то сильно бьет в каску, аж втянул голову в плечи – в голове легкий звон. Трогаю рукой – в каску впилился осколок и торчит в ней, еще горячий, зараза! Пронесло!

Но что же дальше? А в небо глянул – уже светает. Справа внезапно послышалась стрельба, резко выбившаяся из общего фона. Работали сразу аж, наверное, с десяток пулеметов, да и пушки тоже. Голос у них звонкий, как будто кто-то роняет на землю металлические трубы, а они от удара об асфальт звенят. Потом оттуда же несется громкое «ура!» вперемешку с криками: «Полундра!». И клич нарастает и нарастает.

И мне хватит лежать, пора лететь по румынские души, сейчас кому-то из них белые носки испачкаю или кепи натяну на другое место! Резко вскочил и, сделав пару шагов, свалился и перекатился вправо. Из траншеи румыны постреливают, а правее на площадке пулемет на треноге. И никто в меня не попал, а сейчас я в домике, то есть за холмиком из гальки, и совсем хорошо, что во втором ряду проволоки большой разрыв. Спасибо комендорам, что туда снаряд уронили, только жаль, что для первого ряда не оставили, а сейчас надо раздеваться. Андрей Винников сейчас покажет вам цирк в одном мокром сапоге и без шинели, только бы не мина, только бы не противопехотная, и минометной тоже не надо, пусть моя удача, что есть на это время, на это уйдет, а дальше я дорвусь, если не подорвусь!

И я пополз поближе к этому проходу, отклоняясь вправо, а та стрельба все гремела, забивая остальное, и румыны передо мной потише стрелять начали, справедливо опасаясь, что громкое «ура» справа – это и по их души. Глядите, антонески поганые, в ту сторону, любой сюрприз требует отвлечения внимания.

Я кое-как освободился от шинели (а пола-то мокрая, и на спине прорехи, ибо все же зацепило меня осколками на катере, но до тела не дошло), снова надел снаряжение уже поверх ватника и снял с пояса противотанковую гранату. Сейчас будет ласковый привет! Лежа набросил на проволоку шинель, а потом вскочил и метнул тяжелую гранату в сторону пулемета, после чего свалился обратно. Когда килограмм тротила в гранате рвется, то получается громко, мои уши точно это ощутили. Затем я перескочил через покрытую шинелью проволоку и рванул к проходу во втором ряду, строча по траншее из автомата. А пулеметчики меня не ущучили, видно, еще головами трясли от «ворошиловского килограмма»!

Спрыгнул в траншею и встретил подымающегося со дна румына ударом приклада в лицо. Кости потомка даков громко хрустнули, румын простонал что-то вроде «дэу». А теперь еще разок по уже свалившемуся, чтобы не встал и не гулял больше! Запах после второго удара показал, что вставать уже не будет отныне и присно и до Страшного суда! Слева от меня румын нет, зато справа должен быть пулемет, и я рванул к нему по траншее, готовясь добавить туда лимонкой, если руманешты уже очухались. По дороге наткнулся на труп румына. Ага, это не горные стрелки, это обыкновенная пехота, раз уже у двух форма пехотная. Этого не я, этого явно артиллерия добила, потому как полголовы снести – это нужно немалый осколок или шашку. В пулеметное гнездо я ворвался готовый крушить всех, кто встретится – ан некого!

Вот пулемет на столе для кругового обстрела. Это когда посреди траншеи формируют такой останец в виде столовой горы, на которую ставят пулемет, после чего его можно крутить вкруговую, стреляя, куда надо. А расчета нету! Смылись, гады, с перепугу, а пулемет оставили! Ну, вот я и сейчас вам добавлю из него же. Пулемет, как оказалось, был не чешский, какие я уже видел, а «Браунинг» на станке. И откуда же это у них? Немцы, что ли, поделились трофеями? Я развернул пулемет и нажал на спусковой крючок, который здесь был снизу и даже без спусковой скобы, целясь куда-то повыше домов. Кто его знает, где там румыны, а где наши мирные жители, может, и товарищи мои там орудуют. Так что только так, для наведения паники. Пулемет мерно выстрелил с полсотни патронов и заткнулся. Лента вся, новую я не знаю, как вставлять. Значит, поигрался и хватит.

А в румынских окопах какой-то не такой запах – а вот чем это пахнет? Румынами, наверное.

Надо вперед, и я побежал по ходу сообщения к поселку. Да, в поселке уже гремела стрельба, значит, наши прорвались. Это хорошо, сейчас румынов из поселка вышибем, значит, плацдарм наш, дальше все посудины могут спокойно подходить к берегу и разгружаться. Огонь прямой наводкой уже не помешает, а с закрытых позиций – ну, и до них доберемся!

В ходу сообщения мне румыны не встретились, только их брошенные вещички пару раз под ногами попадались, раз противогазная сумка, а раз – каска, на которую я неудачно наступил, не упав только потому, что бровка хода помешала. Покрыл румын во всю мощь морского загиба и двинул дальше.

Ход вывел к горящей хате. Оббежал ее слева, перескочил через разбросанные румынские ящики, они, видно, здесь штабелем стояли, а кто-то их и развалил! Где они, эти румыны? Нету, не вижу! За соседним домом захлопали частые выстрелы, я кинулся туда. Из-за забора мне навстречу вывалился румын, и, видно, что из последних сил. Глаза уже мертвые, из рта кровь, еще на пару шагов его хватило, а потом и грохнулся. Кто-то ему три пули в спину всадил.

Э, а тут наши, и я в голос выпустил очередь ругательств. Пусть знают, что свои! И через несколько секунд чуть не столкнулся с танкистом в обгоревшем комбинезоне и шлеме. Он вылетел мне навстречу с двумя пистолетами в руках. Ругань моя дала возможность меня опознать, как своего, оттого он побежал куда-то вправо. Я заорал вслед: «Винтовку возьми у румына!», но он, наверное, не услышал. Ладно, мы друг друга не постреляли, что хорошо, побегу и я дальше. Побежал в соседнее подворье. На дворе никого. Сарай полуобвален, там вряд ли кто-то есть. Теперь в дом! Громко заорал: «Хенде хох!» Как это по-румынски – не знаю. И нет ответа. Тогда я пнул дверь и влетел внутрь. И встретил то, что лучше бы и не видел. А весь азарт хорошей драки вылетел начисто. За дверью была разваленная комната. Мебель, кирпичи, саманная перегородка, раскиданная утварь, обломки стропил и обрешетки – все перемешалось, и среди этой груды обломков лежали два трупа, матери и девочки лет эдак десяти. Остатки стен изрешечены осколками, ну и тела тоже в сплошных осколочных отметинах.

Это явно наш снаряд или маленькая бомба. Ах ты же, жизнь – чертово колесо, а мы-то радовались, что эскадра работает, бьет, а тут вот дите от этого огня погибло, ах, ты, жизнь моя, еще не освободили, а вот уже погибли… В бога, душу, трон, закон, полтысячи икон, загробные рыдания и всех двенадцать апостолов и Николу Угодника с ними, а то, что бородатые дядьки не отвели снаряд от дитяти, нам уже можно под снаряд, но дите, которое еще не жило… Ах, угодники соловецкие, в мутный глаз вас, вы тоже не уберегли… Ладно, долгобородые, я не стрелял из той пушки, вы не вмешались, сложились разные там деривации и нутации с законами Сиаччи, сведя детскую жизнь со стотридцатимиллиметровым снарядом!

Уже с этим ничего не сделаешь, пойду вытряхивать душу из самых виноватых, которые сюда пришли, и из-за которых надо этот поселок артиллерией долбать. Всех порешу, кто еще на ногах стоит и кто сам не сдох!

Но успел я порешить еще только одного. Пока я ломал шею этому гордому потомку даков и Дракулы, кто-то другой из этих даковых потомков швырнул гранату. И когда я поднял голову, закончив с этим, в глаза мне хлестнуло пламя.

…О-ох, темно в глазах, и никак их не откроешь, и когда открыл – мутное небо над нами, и не только все вокруг мутно, но и муторно. Захотел поднять правую руку, и уронил ее. Со второго раза рука поднялась и ощупала красоту мою ненаглядную. На красоте ненаглядной (сокращенно морде) пара подсохших царапин на щеке, на лбу бинты. Потрогаешь – под бинтами немножко больно. Глядеть уже могу, чтоб при этом не больно было, и глаза к носу сводятся и даже без помощи рук. Теперь дальше, на мне ватник и снаряжение, а каски и ушанки нет, но кто же их снял и голову перевязал? Так, под головой вещмешок, с которым я бегал и не бросил его, кобура на месте, а где автомат?

– Дядя, вы автомат ищете? Так вот он, у меня.

Я повернул голову (ох, и тяжело это оказалось!) и увидел худенького молоденького матросика, что сидел справа от меня на чурбачке. В руках у него был мой автомат. Отчего мой? Ну, говорит он так, потому как мне номер не видно, а снаружи на нем инкрустаций нет, чтоб видеть издали. Паренек же худой, как галчонок, и что-то дрожит весь. Ага, понятно, отчего дрожит, от бушлата на нем осталось не так много. Еще, небось, и мокрый.

– Слушай сюда, салага – ты из какой роты?

– Я, товарищ старшина второй статьи, не из роты, а с буксира «Геленджик», сигнальщик.

– А что с твоей посудиной?

– На берег выбросился и наполовину затонул, когда мы ту баржу с танками к пляжу подводили. Еле до берега дошли.

– Ладно, а что вокруг, где наши?

– Ушли.

– Куда ушли?

– Куда-то дальше, из поселка в ту сторону, с ними даже два танка было.

– А кто же в поселке остался?

– Да кое-кто, раненые, вроде нас с вами, ну и некоторые отбившиеся, ходят как неприкаянные из угла в угол.

– А куда тебя ранили?

– В руку вот, я уже перевязался.

– А меня ты перевязывал?

– Нет, тут сестричка пробегала с сумкой, поглядела на вас, перевязала, а потом ее позвали.

– Ладно, попробую встать, поможешь, если не смогу.

Я с трудом сел. От подъема перед глазами закружилось все вокруг, но довольно быстро пришло в норму.

– Как зовут тебя, доблестный командир «Геленджика»?

– Не-а, я не командир. Я там сигнальщик, а зовут меня Григорий, а фамилия моя Ненашев.

– А лет тебе сколько?

– Восемнадцать и четыре месяца.

– И четыре месяца… А ноги мокрые?

– Ну да. Я вообще по колено рухнул, только чуть подсохло.

– Так, нам обоим переобуться надо. Где-то был тут рядом румын, которому я шею свернул.

– А вон он, валяется.

– Хватай его за шиворот и волоки сюда поближе, и ружье не забудь.

– А нету ружья, его какой-то танкист уволок.