Под землей, в обширном подземелье, подвешены к сводчатому потолку на цепях сорокаведерные бочки с медами малиновыми, вишневыми, имбирными. Сотни рук поднялись с топорами, били в днища:

— Шапки снимай!.. Пьем!..

— А я сапогом хочу.

— Хошь портками пей!

Долбились, прорубались дыры в доньях, из бочек забили липкие, душистые фонтаны. Пили, дышали тяжело, отплевывались, скороговоркой на радостях матерились. Иные садились на земляной пол. Кто-то, надрываясь, зычно кричал одно и то же, повторяя:

— Приторомко! Подай водку-у…

— Ставай, пей!

— Здынь, я немочен!

Липкие фонтаны из сотен бочек продолжали бить. На полу стало мокро, как в болоте; потом хмельное мокро поднялось выше.

— Шли за солью — в меду тонем!

Мокро было уже по колено.

— Бу-ух! Бу-ух!

— Энто пошто?

— Бочки с водкой лупят!

Опять голос хмельной и басистый:

— Уторы не троньте-е! Днища бей, дни-и-ища!

— Пошто-те днища-а?..

— Днища! Или брюхо намочите, а в глотку не попадет!

— Должно, товарыщи, то бондарь, — бочку жаль?

— Бе! Хватит водки-и…

Черпали водку сапогами, чедыгами и шапками.

— Пей, не вались!

— У-улю, тону, ро-обяты-ы!..

Хмельной, сырой и пронзительный воздух одурял без питья. Падали в липкое пойло, засыпали, булькая.

В пьяной могиле, как на перине, шутили:

— Пра-аво-славно-му самая сла-дка-я-а смерть в вине…

В подвале появились люди в серых длинных сукманах, в черных колпаках, похожих на поповские скуфьи.

— Робяты-ы! Истцы зде…

— Бей сотону-у!

Ловили подозрительных и тут же кончали. Какой-то посадский по бедности носил сукман, шапку утопил, стоял на коленях по грудь в хмельном пойле, крестился, показывая крест на шее и руки грубые.

— Схо-о-ж, бей!

— Царева сотона вся с крестами!

Бродили по подвалу, падали, расправлялись топорами, но их расправа кончилась скоро: зеленым огнем запылала одна бочка сорокаведерная, потом другая, тоже с водкой, третья, четвертая, и зеленое пожарище поползло по всему подвалу, делая лица людей зелено-бледными.

— Истцы жгут?

— Лови псов!

— Спасайсь, тащи ноги-и!

Вылезли на двор, но многие утонули и сгорели в подвале. Толпа живых была сильна и буйна. Нашли карету, окованную серебром, сорвали золоченые гербы немецкой чеканки.

— Морозову от царя дадено!

— Царь бояр дарит колымагами, а жалует нас столбами в поле!

— Казой да кнутьем на площади.

— Кру-у-ши!

Изрубили карету в куски. Беспокоясь, пошли из Кремля.

— Убыло нас.

— Посады зазвать надо!

Под горой, у Москворецкого моста, встретили новую толпу:

— На-а-ши здесь!

Тут же, под горой, стояла кучка людей в куцых бархатных кафтанах, в черных шляпах с высокими тульями, при шпагах. На желтых сапогах длинные кривые шпоры. Кучка людей говорила на чужом языке, показывая то на толпу, то на кабаки, где трещали разбиваемые двери и звенела посуда.

— Die Leute sind barbarischer, als wie der Turk[25].

— Sclaven, aber hinter der Maske der Sclaven steckt immer der Rauber[26].

— Schaut, schaut![27]

— Ha, die wollen uns drohen![28]

Сгрудившаяся толпа на Красной площади заревела:

— Робяты-ы, побьем кукуя!

— Царю жалятся, а сами живут за нас!

— За них немало людей били кнутом!

— Меня за кукушку били!

— Меня тоже-е!

— Эй, топоры, зачинай!

Грянул голос:

— Или я не отаман? Народ, немец не причинен твоей беде… Метитесь над боярами!

— Правда!

— Подай судью-у!

— Плещея беззаконного!

— Их, братаны, Гришка юродивый выметал, метлы ходил давал, — «чисто мести по морозу плящему[29]».

— Чистова-дьяка би-и-ить!

— С головой, урод горбатой!

Соляной бунт

1

Набат над Москвой ширится, полыхают над старым городом красные облака; жестяные главы на многих церквах стали золотыми.

— Стрельцы тоже по нас!

— Их тоже жмали, — метятся!

Нашли палача. Палач не посмел перечить народу.

— Ходил твой кнут по нас, — нынь пущай по боярам ходит!

Палач пошел в Кремль; за палачом толпа — кто потрезвее. Стрельцы — те пошли во хмелю.

— Подай сюда Плеще-е-ва-а!

— Самого судить будем!

В деревянном дворце царя, видимо, решили судьбу царского любимца.

На обширном крыльце с золочеными перилами стоял матерый, ширококостный молодой царь[30] в голубом кабате с нарамниками[31], унизанными жемчугом. Близ царя — воевода Долгорукий: в черной бороде проседь, из-под густых бровей глядят ястребиные, желтые глаза. Князь одет по-старинному — в длиннополом широком плаще-коце, застегнутом золотой бляхой на правом плече. Сзади царя — кучка бояр.

Перед царем, кланяясь в землю часто и униженно, сверкая лысиной, ползал на коленях пузатый боярин с пухлым лицом и сивой бородой. Черная однорядка волочилась за ним, слезая с плеч.

— Государь! Государь! Служил ведь я тебе и родителю твоему — себя не жалел! Попомни услуги, — пошто даешь меня на поругание холопам? Гож я, гож еще! Тоже и буду служить псом верным, и службу где дашь — туда отъеду, и какую хошь службу положи…

Царь отвернулся, молчал.

Сказал Долгорукий резко и громко:

— Вор ты, судья! За службу кара.

— Бью и тебе челом, князь Юрий!.. Молви за меня государю слово, за душу мою постои, а я…

Круглые глаза князя глядели сурово на судью:

— Лазал перед государем с оговором, — нынь «молви»!

— Ой, князь Юрий! Пошто мне тебя хулить, ой, то ложь, князь!

— Подай сюда Плещея-а!

Долгорукий молодо и звонко сказал!

— Палача сюда!

Плещеев, подавленный, уткнув лицо в полу однорядки, плакал.

На крыльцо поднялся палач. Облапив, понес Плещеева вниз по ступеням, но обернулся, спросил:

— Провожатый дьяк — хто?

— Казни судью! Вина его ведома.

Долгорукий отошел в глубь крыльца.

— Бояре, родные мои, кровные, молю, молю, молю! — кричал Плещеев и, встав на ноги, упирался.

Стрельцы, помогая палачу, пинали Плещеева.

Царь и бояре видели, как волокли Плещеева. Царь плакал. Кто-то из бояр сказал:

— Допустим смерда к расправным делам — не то увидим!

Бояре придвинулись к перилам, глядели, охали, а в это время на крыльцо по-кошачьи мягко вбежал человек в сером сукмане, пал перед царем на колени, заговорил, кланяясь: