Твой образ (Второе лицо)

Вошли в беседку, уселись на противоположных скамейках и опять уставились друг на друга.

"Пусть это не совсем Виталий, все равно буду любить и жалеть его, мысленно уговаривала себя Тоша, стараясь держаться поспокойней. - Хуже, если бы передо мной оказался Виталий, не помнящий о наших встречах, о моих руках и губах. Буду считать, что он всего лишь переоделся". И все старалась отыскать, но не находила в этом хмуром толстеньком человеке черты утерянного мужа.

"Что ей надо от меня? - думал в это время Некторов. - Или одолевает любопытство, каков я теперь? А может, беспокоится об алиментах на будущего ребенка? Да нет, она не мелочная, ее мысли вовсе не об этом. Но ведь не продолжает, в самом-то деле, любить мою душу? Смешно. Моя душа насквозь пропиталась бородулинскими соками, значит, я теперь не тот, и нужно сказать ей об этом". Но неожиданно спросил:

- По школе очень соскучилась?

Тоша вздрогнула. Низко, почти у лица, порхнула какая-то птаха.

- Клест, - пояснил Некторов. - Здесь много клестов. Бытует поверье, что эти птицы переносят людские болезни на себя.

- Так их нарочно развели здесь?

- Нет, конечно. Предрассудки все это. Хвойная рощица, вот и поселились.

"Об этом ли нам говорить?" - подумала она и, не сводя с него взгляда, сказала:

- Я знаю, о чем вы... то есть ты... Да, ты! Знаю, о чем сейчас твои мысли.

"Меня раздражает твой квадратный подбородок, но тебе никогда не догадаться об этом!" - мелькнуло у него. Сухо сказал:

- Я вел себя по-свински, прости.

- Да что ты! - глаза ее влажно покраснели, она с трудом улыбнулась и замахала руками; - Ты молодец, умница! Что бы я делала, если б так ничего и не узнала? Все эти дни я только о тебе... О том, как хорошо нам было в лагере и как мы надолго поссорились, потом помирились, и было еще лучше. Теперь уже все знают, что с тобой случилось - и Манжуровы, и Котельниковы. Все ужасно рады, что ты жив! Ну представь: каждое воскресенье бегали с цветами туда...

- На кладбище, что ли?

- Ну да. И вдруг... Говорят, такую штуку мог отколоть только ты. Рвутся, хотят увидеть тебя.

- Еще чего! - он заерзал по скамье. - Ни в коем случае, пока я этого не захочу сам!

- Да-да, конечно, - спешно согласилась она. - Только не волнуйся, тебе нельзя волноваться.

- Очень переживали? Только честно!

- И не стыдно о таком?..

- А народу много было?

- Ой, много! - Тоша обхватила голову руками, припомнив тот тяжкий день. - Студентки рыдали. А одна девушка, говорят, дня три не уходила с кладбища.

"Интересно, кто бы это?" - подумал он с тщеславным удовольствием.

- Запомни, для женщины...

- Внешность мужчины мало значит?

- Представь!

- Но я ведь не просто сменил костюм. Я теперь химера: то ли грифон, то ли кентавр, то ли русалка! Словом, черт знает кто.

- Не надо так о себе, - она вынула платок из кармана широкого, присборенного на кокетке платья и приложила к глазам.

- Ты вот что, - губы его скривились. - Маме пока ни слова. Или уже проболталась?

- Нет, конечно. Боязно...

Он прочел в ее глазах жалость, и его стал разбирать смех. Вот уж никто, кроме матери, и то, когда он был ребенком, не жалел его.

- Тоша, голубушка, - он встал, подошел к ней, взял за руку. - Неужто тебе и впрямь жаль меня?

- У нас будет сын, похожий на тебя прежнего, - сказала она, глотая слезы.

Ему почему-то было неприятно услышать это. Он уже начинал привыкать к себе теперешнему, и ее слова были восприняты, как отталкивание от его нынешнего облика, в то время как Тоша тянулась к нему со всей открытостью и щедростью своей натуры. То, что он жив, было радостным и горьким чудом, которое она безоговорочно приняла своим измученным сердцем.

- Все так необычно, - говорила она сбивчиво, прикладывая к мокрым щекам ладони. - До сих пор я считала, что операции, о которых ты рассказывал, не скоро, в будущем... С другими. И вот... Я верю, ты выдержишь все это... А мама... Господи, это же мама! Вот увидишь, все будет по-прежнему. Знаешь, - она вскинула голову, - Арахна в греческих мифах, даже став пауком, продолжает ткать свою нить.

- Благодарю за прелестное сравнение, - усмехнулся он.

- Что это я... - она в отчаянии потерла виски. Губы ее дрожали. - Я ведь вот о чем: в любых обстоятельствах человек не меняет своей сути. Не должен менять.

- Успокойся, - он сочувственно сжал ей руку.

Она жалобно улыбнулась:

- Мне еще нравится у Толстого: каждый недоволен своим состоянием, но никто не жалуется на отсутствие ума. А помнишь, когда мы сбежали из лагеря на два дня в Симеиз, ты читал мне на пляже Звягинцеву:

Но вот какое диво:

душа горит всего сильней, когда

прекрасное бывает некрасиво,

и пышности в нем не найдешь следа.

"Ну не забавно ли? - подумал он. - Вчера подбадривали философией, сегодня стихами. Удивительный народ эти женщины".

Знакомым жестом Тоша очертила пальцем его профиль со лба до подбородка:

- Я скоро привыкну... Обещаю.

Это быстрое примирение с его новым обликом вовсе не обрадовало. Он неловко отпрянул, смутился и выскочил из беседки.

- Вот, полюбуйтесь! - Петельков бросил на стол профессора ворох корреспонденции. - Больше половины из-за рубежа. Несколько писем мне, остальные вам. Умоляют, настаивают и даже требуют, чтобы поскорей опубликовали подробности операции.

- И мало кто интересуется душой оперируемого. - Косовский распечатал два письма, бегло пробежал глазами и отложил.

- Не кажется ли вам, что Некторов слишком прижился в клинике? Волнует его нелюдимость, замкнутость, нежелание видеть друзей и родных. Все это логично, ожидаемо, но есть ведь предел...

- Не торопите событий, Борис Григорьевич.

- А чем кончилось его свидание с женой?

- В тот день он почти ничего не ел, а Тоша ушла с заплаканными глазами.

- Меня он до сих пор считает своим первым врагом.

- Это не должно удручать. Есть нечто более серьезное.

- И все же неприятно, когда на тебя косятся, как на преступника.

- Кое-что мне уже нравится в нем. - Косовский достал из ящика стола пачку бумаг, порылся в них и вынул листок в клетку. - На днях дали ему просмотреть всю эту канцелярию. Говорю: "Наделал переполох, теперь помогай. Мне нужен секретарь". Попросил ответить на несколько писем. И что вы думаете? Нахулиганил, как мальчишка. Но меня это даже обрадовало Вот послушайте: "Уважаемый профессор Моррисон! Вас интересуют подробности нашумевшей операции "Некторов - Бородулин"? Спешу сообщить: операция столь проста, что скоро ее будут делать конвейерным методом. При этом желательно, чтобы мозг, предназначенный для трансплантации, имел побольше извилин, а тело, к которому его пересаживают, соответствовало современным стандартам красоты. В противном случае ваши пациенты могут проделать подобный эксперимент с вами".

- Не понимаю, что вас восхитило. Я бы, наоборот, оскорбился.

- Напрасно, он ведь немного подтрунивает и над самим собой. Это хороший признак.

Петельков хмыкнул что-то неопределенное, прихватил истории болезней и ушел.

Косовский, быть может, как никто, понимал сущность разлада Некторова с самим собой. Чувство вины перед коллегой не покидало его ни на минуту, и он спрашивал себя - была бы она такой же острой, если бы пациентом его оказался чужой человек?

Он рассматривал рентгеновские снимки, когда внимание его привлекли шум и крики в коридоре. Дверь кабинета распахнулась, на пороге выросла женщина - худая, взъерошенная, с пестрой вязаной сумкой и в желтых туфлях на такой высокой платформе, что они казались маленькими ходулями. Сердце профессора оборвалось - он узнал, кто перед ним. Неустойчиво покачиваясь на каблуках, женщина быстра вошла в кабинет За ней влетели две сестрички.

- В чем дело? - Косовский снял очки и вышел из-за стола.

- Мы не пускали!

- Она сама! Такая нахальная!

Сестрички вцепились в женщину и потянули ее к двери.

- Я - Бородулина! - взвизгнула она. Ее остроносое лицо так негодующе зарделось, что и на блондинистые волосы лег розоватый оттенок. Бородулина я! - повторила она с ноткой угрозы.

- Оставьте ее, - приказал он сестрам.

- Силой прорвалась, - виновато объяснила старшая.

- Уже была у палаты Некторова, - уточнила молоденькая, с крупными веснушками на щеках.

Косовский гневно взглянул на них и обратился к посетительнице:

- Садитесь, Мила Михайловна. Мы ведь как договорились - подождать еще недельки две. И незачем лишний раз напоминать, кто вы. Вас тут хорошо знают.

Она победно "оглянулась на удаляющихся сестер, одернула пестрое мешковатое платье из трикотина и села.

- Что случилось? - Косовский внутренне подготовился к тому, чего ждал со дня на день.

- Михаил Петрович, мне сказали... - острый носик Бородулиной покраснел, она сделала многозначительную паузу, после которой напористо, с вызовом сообщила: - Я знаю все!

- Что "все"?

- Все.

- Ну и?..

- А это смотря что вы ему там вставили. Если чего-нибудь похуже, я буду жаловаться министру здравоохранения.

- Почему "похуже"? Разве было что-нибудь не очень?

- Представьте. Только в последние два года образумился. А до этого страшно вспомнить! Ну скажите, разве не срам, работая фотографом, жить на одну зарплату да еще держать семью в долгах!

- Отчего же так получилось? Ведь он не пил.

- Да, но я женщина, мне хочется выглядеть, как все. А тут еще двое детей. Вон друг его Котиков уже и "волгу" купил, и норковую шубу жене. А этот все фотографировал какую-то гадость: стебли растений, лоскутки, крашеную воду. А потом на пещерах помешался. Как воскресенье, так его несет с аппаратом в горы. Хорошо, хоть люди подсказали, как его приструнить.

- И как же?

- Пригрозила разводом, и что малышек с собой возьму. Без меня, предположим, он прожил бы, а вот девчонок любит безумно. Вмиг за ум взялся. Стал подрабатывать на стороне, забросил свои нелепые съемки. И вообразите, даже внешне посолиднел. А то был щупленький, как мальчишка.

Последняя фраза заинтересовала Косовского.

- И что, всего за два года располнел?

- Не располнел, а посолиднел, - повторила она. - Лицо у него стало другое. Ответственное, что ли. Так мне надо знать, лучше он теперь или хуже.

Косовский с минуту молчал. Вот поди ж ты, поговори с этой особой серьезно, если до нее не доходит главное.

- Не лучше и не хуже, - сказал он, стараясь не раздражаться. - Он совсем другой. И вас теперь не узнает.

- Это как не узнает? - Бородулина вскочила. - Да я... Сегодня же напишу в министерство! - Ее бегающие глазки, казалось, вот-вот ускользнут с лица. Она скандально подступила к столу. - Вы, доктор Косовский, допрыгаетесь со своей фантастикой! Я это так не оставлю! Покажите мне мужа! Сейчас же!

- Мила Михайловна, вы умная женщина. Сядьте. - Косовский обнял ее за плечи и усадил. - Подождем немного, он сейчас в неважном самочувствии. Но если так настаиваете, скажу правду; Бородулина, как такового, нет. Человек, с которым вы скоро увидитесь, Некторов Виталий Алексеевич.

- А дети?! - опять вскрикнула она. - А регистрация в загсе?!

- Пусть вас это не волнует, уладим. Детям будет назначено солидное пособие. Впрочем, ничего еще неизвестно. Может, все будет по-прежнему.

Бегающие глазки понемногу успокоились. Бородулина шумно вздохнула.

- Ладно, посмотрим, - примиряюще сказала она и встала. - Я тут принесла ему тертую смородину в сахаре. - Она вынула из сумки баночку и поставила на стол. - Его любимое лакомство.

"Кто его знает, что он теперь любит", - подумал Косовский.

6

Весь день взбалмошно и весело девочки хлопали дверьми: то схватят кусок яблочного пирога, то вынесут во двор и опять занесут игрушки. Потом прибежали, затормошили:

- Мы на качели, тут недалеко. Мамочка, ну пожалуйста!