Тайна всех тайн [повести]

Аскольд Шейкин

Тайна всех тайн

Научно-фантастические повести

ПРЕДИСЛОВИЕ

По статистике, фантастика — самая читаемая литература, особенно среди юных читателей. А вот почему?

Такой вопрос часто возникает на встречах и читательских конференциях. Ответы на него бывают разные. Одни ждут от фантастической книжки невероятных приключений и бурных событий, другие хотят вместе с автором поразмышлять над судьбами мира, прикинуть, «а что было бы, если бы…». Третьих интересует, как человек поведет себя в необычайно сложных, экстремальных условиях… Можно назвать еще и четвертого, пятого, шестого. Сколько читателей, столько вкусов, столько требований, столько и пожеланий. Хотя общие качества у любителей фантастики, наверное, есть. В большинстве своем это люди, как правило, любознательные, занимающие активную жизненную позицию в общественной жизни. Они готовы или хотят быть готовыми к решению тех задач, которые ставит перед ними действительность, и потому с таким удовольствием следят за их решением в условиях фантастических.

Ни один человек не отделим от общества. Еще Карл Маркс писал: «Как само общество производит человека как человека, так и он производит общество». Вне общества, вне коллектива человека нет. Только в среде себе подобных люди способны на высшую форму любопытства — любознательность, на познание и на творчество, для которых движущими силами являются воображение и фантазия.

Почему человек любознателен? Ученые говорят, что любого нормального человека всегда интересует все новое, все необычное. При встрече с новым, с неизвестным у нас в организме возникает как бы своеобразное напряжение, которое обычно называют «интересом», «любопытством» или «любознательностью». Это напряжение выводит наш организм из равновесия и создает состояние неудобства, дискомфорта. Избавиться от него можно, лишь удовлетворив свою любознательность. А сделать это можно либо с помощью познания, либо — воображения. Либо призвав на помощь и то и другое вместе.

В энциклопедии сказано, что воображение и фантазия — это «психическая деятельность, состоящая из создания представлений и мысленных ситуаций, никогда в целом не воспринимавшихся человеком в действительности». Написано как будто специально для определения фантастической литературы, не так ли?..

В книге Аскольда Львовича Шейкина — три фантастические повести: «Северная баллада», «Дарима Тон» и «Тайна всех тайн», подарившая сборнику свое название. Все они разные по содержанию, по манере изложения событий. И вместе с тем они объединены чем-то единым, что является, по-видимому, творческим принципом автора. Во всех его произведениях фантастическая идея тесно связана с изображением трудовой деятельности не одиночки, а производственного или научного коллектива. Причем, каким бы ни было произвольным фантастическое допущение, в основе произведения всегда лежат чисто земные заботы.

Повесть «Северная баллада» написана в четко реалистической манере, хотя и без точного указания места действия. Но по многочисленным признакам читатель легко узнает суровый и удивительный по своей строгой красоте край Хибин и, следуя за авторской строкой, отдает свою любовь, свою тревогу и заботу этой земле поразительных богатств и неразгаданных тайн. Интересно, что, так сказать, пружинкой сюжета является научная гипотеза о необычных свойствах дейтериевой, омагниченной, дезинтегрированной воды и об открытии свойств электролизной воды, взятая автором из широкоизвестной научной литературы.

Вряд ли в предисловии имеет смысл раскрывать содержание произведения. Хотелось бы только отметить удачный и близкий юному читателю образ героя-олимпийца, чемпиона по биатлону, — занимательный, динамичный сюжет и актуальность проблемы будущего северного горняцкого города, когда полезные ископаемые окажутся исчерпанными.

Совсем по-другому читается повесть «Дарима Тон». Здесь в глухом таежном лесу, на нефтяной скважине молодой рабочий Федор Зубцов встречается с незнакомкой, девушкой из будущего 2998 года… Повесть очень точно адресована читателю-подростку и заставляет его задуматься о том, насколько определение жизненного пути и реализация способностей человека зависят от него самого.

Удивительно точно детальное описание буровой в зоне тайги. Здесь нет ничего лишнего, обстановка подмечена зорким глазом человека, не раз оказывавшегося в подобных природных условиях… Впрочем, так ли это?

Дома у писателя висит на стене карта Советского Союза. Рубиновыми кружками обозначены на ней места, куда забрасывали его работа, неуемная любознательность и желание узнать все из первых рук, увидеть все самому. Он был коллектором, рабочим-маркшейдером, съемщиком и участковым маркшейдером на шахтах и приисках Восточной Сибири и Донбасса. Выбранная профессия привела его на географический факультет Ленинградского университета. А потом снова работа в топографических экспедициях и километры, километры тайги и тундры, пройденные «на своих двоих». Вот откуда его внимательный взгляд, профессионально примечающий все особенности окружающей обстановки, — землепроходец плюс великолепный рассказчик.

Третья повесть «Тайна всех тайн» — наиболее сложная во всем сборнике, написанная от лица героя — писателя, участника фантастического эксперимента будущего. Завязка кажется предельно простой. Коллектив Института энергетики ищет способы передачи электрической энергии без проводов. Задача понятная, но она только повод. На самом деле по заданию Института социальных исследований ведется сложный эксперимент по изучению и прогнозированию работоспособности научного коллектива, а в результате и сам герой оказывается в роли подопытного в исследовании процессов художественного творчества. Такое необычное построение повести позволяет автору, с одной стороны, добиться постепенного развития сюжета, захватывающего все более широкие регионы затронутой темы, а с другой поставить целый ряд интереснейших психологических и социальных проблем. Прекрасна и плодотворна мысль, пронизывающая все повествование: коллектив — это не сумма индивидуальностей, а единый организм, имеющий значительно более высокий качественный потенциал.

Интересны проблемы, затронутые в повести: соотношение научного познания и художественного творчества в постижении мира; способность человека критически оценить себя, свое место в обществе. Такое исследование морально-нравственных проблем особенно интересно в фантастическом произведении, где автор моделирует систему отношений в коллективе, поставленном в сложные условия заданной ситуации.

В результате автор сам раскрывает смысл повести в нескольких словах. Он пишет: «Тайна всех тайн» не будущее, а мы сами, внутренний, духовный мир человека, его истинная мера в любви, дружбе, ненависти, следовании долгу». Эти слова и являются тем обобщающим авторским принципом, который объединяет все повести, включенные в сборник.

В фантастике Аскольда Шейкина будущее человечества светло, романтично и наполнено работой, наполнено созиданием. Для такой работы нужен мир, нужны соединенные усилия всего человечества, не разделенного границами вражды и ненависти, не накапливающего втайне арсенала ядерной смерти. Пафос и романтика будущего у писателя — в интересной увлеченной работе на благо общества. И в какие бы дали ни уносило читателя авторское воображение, мысль о своей эпохе, забота о проблемах своего времени ни на минуту не исчезает из подтекста произведений Аскольда Шейкина. Без авторской подсказки читатель сам делает вывод о том, что построить светлое будущее можно, лишь работая как следует в настоящем. Только тогда произойдет слияние времен. Только тогда интересно будет жить как самим строителям, так и тем, для кого мы это будущее строим.

А. Томилин

ДАРИМА ТОН

— Так мы тебя оставляем, — сказал бригадир и развел руками: что же, мол, делать?

Зубцов усмехнулся. Его совершенно безмятежная, даже будто слегка сонная физиономия оживилась.

— Завтра не обещаю, послезавтра — тоже, но еще через денек, к вечеру, — точно. — Бригадир похлопал себя по карману пиджака. — Тогда и напишем бумагу.

Зубцов опять усмехнулся.

— Немного поживешь в одиночку. И не работа будет — курорт.

Тут уж Зубцов не выдержал.

— Дай подкову, — сказал он и протянул руку.

— Какую подкову?

Бригадир ошеломленно оглянулся на вертолет. Высунувшись из люка, пилот нетерпеливо махал огромной, словно сапог, перчаткой. Зубцов покивал головой:

— Эх ты! Ничего-то у тебя нет: ни подковы, ни счастья.

— А это ты зря, Федя, — вмешался Тимофей Кращенко, тоже слесарь, как и Зубцов.

Новенький синий комбинезон, щегольски простроченный зелеными и красными нитками, сидел на нем как влитой. Из нагрудного кармана багряной ковбойки выглядывал, поблескивая, штангенциркуль.

— Да, зря, — с въедливой назидательностью повторил Кращенко. — У Никиты Кирилловича жена красавица, и сам он кровь с молоком.

Кращенко нисколько не кривил душой. Это и на самом деле было так.

— Ну вас обоих к дьяволу, — сказал бригадир и пошел к вертолету. Сгибаясь под тяжестью брезентовой сумки с инструментом, Тимофей Кращенко потащился за ним.

— А ларек? — насмешливо крикнул вдогонку Зубцов. — Пивной ларек поближе тут где, елки-палки? Друзей разве так покидают? Адресок, елки-палки, могли бы сказать на прощание, уважить…

— А-а… — отозвался Кращенко, не останавливаясь, и это прозвучало как: «Тебе только бы у ларька и торчать».

Вертолет затрещал мотором, проутюжил воздушной струей уже начавшую никнуть от летней жары траву, швырнул в Зубцова облако сорванных вихрем листьев рябины. Несколько мгновений повисев в вышине, он скользнул вбок, за черно-зеленую стену дремучего ельника.

Зубцов запахнул свой бурый от пятен машинного масла и ржавчины, видавший виды ватный бушлат, с которым не расставался ни в жару, ни в холод, поджав губы, покивал головой.

— Эх, Федя, Федя, — вслух обратился он сам к себе, — и вся-то твоя жизнь в холодочке…

Он даже презрительно сморщился, чтобы картинней выразить свое отношение и к бригадиру, и к Тимофею Кращенко, и к вертолету, и вообще ко всей этой проплешине в таежном лесу, которая называется нефтяной скважиной № 1735.

Относилось это также к вагончику, в котором ему предстояло жить. Был он зелененький, аккуратненький, белел занавесочками. Не вагончик, а райское гнездышко, или, вернее, нечто вроде избушки на курьих ножках, потому что он стоял на полозьях.

Это было, конечно, всего лишь игрой, но такой, какая давно стала для Зубцова привычной формой взаимоотношения с окружающим миром: снисходительно посмеиваться, немножко ворчать, но всем и каждому — не только людям, но и предметам неодушевленным! — сразу выказывать, что он, Федор Зубцов, несмотря на свои всего только двадцать четыре года и простецкую внешность, парень тертый и его уже ничто не удивит.

Вразвалку и все еще сохраняя на лице выражение презрительной многозначительности, он приблизился к тому, что, собственно, и было скважиной. В этом месте земного шара из бетонной плиты торчало огражденное легкими металлическими мостками кряжистое стальное дерево, подставлявшее солнцу три яруса коротких, но могучих ответвлений, усеянных колесами кранов.

На языке специалистов эти краны назывались задвижками, вся верхняя часть дерева — елкой, и так же, как новогоднюю елку венчает серебряная или золотая звезда, стальную елку завершала круглая плоская коробка манометра — буферного манометра, сказал бы нефтяник об этом приборе, потому что был тут еще один манометр, но только уже почти у самой земли. Он назывался затрубным.

Вообще, то, что Зубцов знал немало слов, неизвестных большинству людей на Земле, например: превентор, лубрикатор, затрубное и буферное давление, — составляло для него предмет особой гордости, равно, впрочем, как и то, что поворотом колеса задвижки ему порой доводилось открывать или преграждать путь потоку самой сокрушительной стихии. Каждая профессия имеет своих патриотов.

Подойдя к скважине, Зубцов некоторое время постоял, склонив голову набок и прищурясь, и только потом уже начал орудовать задвижками и вентилями.

Нижний манометр ничего нового не показал.

Зубцов достал из кармана бушлата тетрадку в желтой картонной обложке и с заложенным между страницами карандашом, мизинцем сдвинул обшлаг рукава, взглянул на часы, записал: «24 и-ля, 15 ч. Затр. ман. ход. ок. 50 ат.» Это значило: «24 июля, 3 часа дня. Стрелка затрубного манометра колеблется около деления, показывающего давление 50 атмосфер».

Закрутив вентиль манометра и задвижку, Зубцов поднялся на мостки. Верхний прибор вел себя точно так же, и это безусловно значило, что 2-километровый столб тяжелого раствора, залитого в скважину, чтобы удержать ее от фонтанирования, раскачивается, как на пружине.

Сделав вторую запись и спрятав тетрадку в карман, Зубцов ладонью похлопал по колонне.

— Что ж ты, голубушка? — спросил он. — Нехорошо. Сознательность-то у тебя есть?

Он еще раз похлопал по колонне, спустился с мостков и пошел к вагончику.

* * *

Внутри вагончика была всего лишь одна комната, оклеенная розовенькими и уже изрядно выцветшими обоями. По левую руку от входа располагались коричневый фанерный шкаф для спецовок, умывальник, ведро с водой (в нем плавал алюминиевый ковшик), кухонная тумбочка и низенькая железная печка на тоненьких ножках.

Правую часть вагончика занимали двухъярусная койка и шкаф для чистой одежды, среднюю — стол и две табуретки. Сидя на этом месте, было очень удобно посматривать через окошки на лес и на скважину.

По промысловым меркам это жилье считалось вполне приличным, однако в вагончике уже несколько месяцев никто постоянно не квартировал. Занавески, которые отгораживали бы умывально-кухонную часть помещения от всей остальной, отсутствовали, пол был затоптан, и даже — единственное украшение — плакат, прикнопленный в простенке между окнами над столом: веселый мальчуган-лыжник скатывается с горки, неся на лихо вскинутых палках лозунг: «Встретим Новый год трудовыми победами!», и тот отличался по меньшей мере восьмимесячной давностью.

— Да, ребята, — сказал Зубцов, войдя в вагончик и глядя на этот плакат. — На лыжах сейчас далеко не уедешь. Но и пешком, — он погрозил лыжнику пальцем, — далеко не уйдешь.

Он подсел к столу, рывком отгреб в сторону куски хлеба, плавленые сырки, газету с обрубком докторской колбасы, стаканы с недопитым чаем и всего лишь полчаса назад опустошенные консервные банки, оперся на локоть и задумался — решал проблему: сразу завалиться спать или сделать это позже. Ночь-то ведь тоже надо куда-то девать!

Продумав так минут пять и ничего не решив, он взял с койки рыжий чемоданчик с личным своим имуществом, вынул транзисторный приемник «Меридиан», любовно обтер его рукавом бушлата, поставил на стол и пощелкал переключателями. На всех волнах однообразно трещали электрические разряды.

Зубцов поморщился. И утром, когда они еще только прилетели на скважину, кроме этого треска в эфире ничего не было. Похваляясь ученостью, Тимофей Кращенко сказал тогда, что это, мол, из-за метеоритных дождей, которые хлещут по нашей планете.

— Может, и хлещут, — вспомнив это, сварливо проговорил Зубцов, обращаясь в пустое пространство. — Но скажите, ребята: разве такое дело — порядок? — И сам же ответил себе: — Нет, ребята… Нет…

Выключив «Меридиан», Зубцов достал из кармана брюк складной ножик и отхватил порядочный кус колбасы.

* * *

В 4 часа он снова отправился к скважине.

Лениво и всем своим видом выражая, что заниматься пустяками ему противней противного, он повернул вентиль нижнего манометра и тут же увидел, что стрелка откачнулась до деления «700 атмосфер»! Она, правда, сразу вернулась к нулю, но затем снова побежала по циферблату!

Зубцов поскорее перекрыл вентиль, а потом одну и вторую задвижки и некоторое время стоял, недоверчиво глядя на циферблат.

Он поднялся ко второму манометру.

С ним творилось то же самое.

Зубцов уже 4 года работал на промыслах. На его глазах при давлении всего в 525 атмосфер напором газа и соленой воды выворотило 30-сантиметровые трубы и, будто игрушки, расшвыряло лебедки. Вокруг скважины образовалось озеро, и, пока фонтан задавили, бригада просолилась так, словно были они не нефтяники, а моряки, целый год проплававшие в штормовом океане.

И только ли одно это мог сейчас вспомнить Зубцов? Скважины и пережимало, и заносило песком… Однако такого случая, чтобы давление то подскакивало до 700 атмосфер, то исчезало вовсе, не встречалось ни разу.

Он опасливо приложил руку к колонне труб. Металл был спокоен. И значит, тем более ничего не удавалось понять.

Отходя от скважины, Зубцов через каждые десять — пятнадцать шагов останавливался и оглядывался, с опаской поворачиваясь в ее сторону всей своей фигурой.

* * *

В вагончике он сразу включил приемник. Разряды не только не утихли, но и сделались резче. Они звенели теперь, будто в динамике одна за другой лопались струны!

— Ну и курорт! — Зубцов озадаченно покрутил головой. — Нет уж, ребята, тащи такие Сочи обратно.

* * *

Минут через двадцать он снова пошел к скважине. Было понятно: самое опасное место сейчас там. Но отсиживаться в вагончике, тогда как показания манометров потом наверняка понадобятся бригадиру, он не считал для себя возможным. Дело есть дело.

Весьма успокаивало то, что день стоял солнечный, без малейшего ветра. Редкие белые плотные облака почти неподвижно висели в небе. Лето было в самом разгаре. И потому, когда Зубцов смотрел из окошка вагончика, ему совершенно не верилось, что вот-вот послышится рев вырывающегося из недр фонтана. А может, все давно улеглось?

Он впервые для себя оказался в очень уж непривычном положении. Обычно, когда скважина начинала вести себя непонятно, вокруг нее собиралось довольно много народу: буровые мастера, инженеры промыслового управления, а то даже ученые из Тюмени, из Баку, из Москвы.

Конечно, трудился там и свой брат слесарь, но всегда в таких случаях приходилось действовать по самому точному заданию: подтянуть или убрать трубы, передвинуть насос, лебедку, установить емкости для раствора. Теперь же никого рядом не было.

* * *

Когда он и в этот раз взглянул на нижний манометр, сперва ему показалось, что стрелки нет вовсе. Потом он понял: едва приоткрылся вентиль, ее загнало за красную черту и она уперлась в ограничитель. Это значило, что давление в скважине перевалило за 1100 атмосфер.

Зубцов заставил себя подняться на мостки, хотя ноги так и порывались унести его подальше от скважины. От напряжения он даже приплясывал.

Верхний манометр вел себя ничуть не лучше.

Зубцов на мгновение зажмурился. При таком давлении трубы вот-вот выворотит из земли. Их, должно быть, вышвырнет в космос, причем от искры, вызванной ударом металла о металл или металла о камень, неизбежно начнется пожар. На месте скважины много-много недель, а то и месяцев будет бушевать огненный смерч, и, чтобы укротить, его придется расстреливать из артиллерийских орудий, заливать потоками воды, глушить взрывами аммонала.

* * *

В вагончик он возвратился бегом, спрятал в чемоданчик «Меридиан», навалился грудью на стол и начал писать в тетрадке поперек строчек: «4 часа 30 минут. Давит за 1100…»

Ему показалось вдруг, что он не выключил радиоприемник, причем разряды гремели вовсю и треск их был настолько оглушителен и резок, словно с неба валились листы железа.

Зубцов открыл чемоданчик. Шкала «Меридиана» не светилась. Он все же приложил динамик приемника к уху. Тот молчал. Зубцов понял, что звуки доносятся снаружи.

— Все, ребята, — сказал он, — началось!

Он глянул в окно. Солнце сияло по-прежнему ярко, и стальное дерево арматуры стояло на месте, но как раз посередине расстояния между скважиной и вагончиком, на черном от мазута клочке земли, мерцал сноп радужных струй.