Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Клинки кардинала - Алекс де Клемешье на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Развить тему, увы, не удалось: распорядитель салона Венсан Вуатюр, это связующее звено всех компаний, этот острослов и придумщик, привел в гостиную «штучную персону» – так у мадам Рамбуйе называли людей, приглашенных намеренно и зачастую всего единожды. Бродячие актеры и шуты, безвестные художники и очень даже известные колдуны-предсказатели из Сент-Антуанского предместья (липовые колдуны, разумеется, совсем не Иные), прославленные неотесанные рубаки и девицы с пикантным прошлым – здесь годилась любая экстравагантная личность, лишь бы ее появление доставило удовольствие посетителям, дало повод для разговоров и увеличило популярность особняка на Сен-Тома-дю-Лувр.

– Дамы и господа! – тоном заговорщика произнес Вуатюр, всем своим видом выражая загадочность. – Имею честь представить вам нашего почетного гостя! По некоторым причинам я не могу назвать вам его имя, поскольку, говорят, слух его величества соперничает с быстротой его шпаги и всепроникающим ароматом его душистой воды. Поэтому назову вам только прозвище нашего дорогого друга, талантливейшего и ироничнейшего уличного поэта. Встречайте, дамы и господа! Перед вами – месье Трувер!

При словах «почетный гость» и «дорогой друг» вошедший успел дважды приосаниться и дважды же вздернуть подбородок, что, должно быть, означало согласие с эпитетами, которыми его наградил Вуатюр, и намекало на наличие самолюбия и гордости даже у уличных поэтов. (Фраза «талантливейший и ироничнейший» вызвала на губах Трувера подобие снисходительной и даже грустной усмешки, но тут не было ничего удивительного, ибо каждый поэт рано или поздно преодолевает осознание данного факта о себе самом). Шутка ли – изображать в своих песенках чванливых и глупых господ, а теперь попасть в центр набитой ими гостиной! Тут нужно было обладать либо отчаянной смелостью, к коей расположены люди гордые, либо презрением ко всем и вся, что отличает людей недалеких, но весьма самолюбивых. Осталось разобраться, к какому типу относился гость. Впрочем, судя по аплодисментам, улыбкам и вспыхнувшим глазам, кое-кто из присутствующих не только слышал о Трувере, но и был знаком с его творениями.

Бриссар относился к тем, кто знал парочку недурных его стишков, очень точно и смешно описывающих его высокопреосвященство. Интересно, заметил ли Трувер сидящего в уголке де Бреку, распознал ли в нем дворянина, находящегося на службе у кардинала? Если так – представление обещало быть забавным.

Тут случился казус, который очень кстати заставил присутствующих обернуться в сторону барона. Дело в том, что меж посетителей постоянно сновали виночерпии, наполняющие опустевшие бокалы гостей, и слуги, предлагающие всевозможные угощения. В очередной их заход появились подносы с миниатюрными пирожными. Если от вина де Бреку категорически отказывался, то проявить неуважение к хозяйке дома, отказавшись и от десерта, он не мог себе позволить. С некоторой растерянностью разглядывая разноцветные сладости, барон наконец выбрал два пирожных: одно – с золотистой корочкой, другое – мягкое, цвета спелой вишни. Искоса взглянув на тех, кто уже вовсю пробовал и нахваливал творение личного повара мадам Рамбуйе, де Бреку и сам откусил от того, которое с корочкой. Мгновенье – и барон, согнувшись пополам, выплюнул кусочек в носовой платок и закашлялся так сильно, что из соседней гостиной заглянули несколько любопытных. Капельки слюны и крошки брызнули из-под ладони де Бреку, и после ему пришлось долго извиняться перед присутствующими за этакую неприятность. Слуги моментально протерли испачканный пол, самые вежливые из гостей сделали вид, будто ничего не произошло, и только Фюмэ злорадно улыбался, понимая, в чем дело. Да и Бриссар прекрасно это понял. Барон, как и любой кровосос, не переносил вина. Дабы избавиться от вопросов, де Бреку сам запустил легенду о том, что содержит какую-то невероятную по размерам псарню, где собраны представители всех известных пород. Собакам, как известно, не нравится запах, исходящий от хозяина, перебравшего с друзьями бургундского или даже хереса. А барон, по собственному признанию, якобы очень любил собак. Не больше людей, но куда больше вина. Поначалу такая причуда вызывала множество насмешек – лишить себя одного из сильнейших удовольствий в угоду псам! Однако постепенно парижане привыкли и смирились. Сейчас же де Бреку не учел того нюанса, что повар мадам Рамбуйе пропитывал свои десерты, а пирожное с золотистой корочкой, выбранное бароном, было и вовсе пропитано не чем-нибудь, а «жженым вином» из Шаранта. Трудно было даже представить, что сейчас творилось со ртом и пищеводом кровососа! Однако он был вынужден терпеть, поскольку, по всей видимости, никак не мог покинуть свой пост. Жаль. Николя предпочел бы, чтобы помеха в лице барона ретировалась.

– Ах, какой необыкновенный вкус у этого пирожного! – воскликнул розовощекий юноша, которому на вид было всего-то лет шестнадцать. – Мне кажется, я угадал его! Это вкус brandewijn! Я пробовал его во время путешествия, по пути из Ганновера! Фламандцы на севере называют его просто brandy, а в Париже он почему-то еще не пришелся по вкусу. Уверяю вас, господа, за этим напитком будущее!

Казалось, про барона все окончательно забыли: мужчины и женщины с легкой иронией переглядывались – этот забавный мальчик, племянник престарелой графини де Лож, пытался произвести впечатление.

Поэта Трувера уговорили прочесть какое-нибудь сатирическое произведение. Надувая щеки от осознания себя настоящей жемчужиной если и не всего салона, то как минимум данной гостиной, Трувер прошел в центр и, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, громогласно объявил, что прочтет экспромты, пришедшие ему на ум при знакомстве с некоторыми присутствующими. Утвердившись в середине комнаты в нарочито небрежной позе, он, глядя в потолок, начал:

В своей тарелке без сомненьяСмешавши золото и медь,Он все бледнел от несваренья,Когда уж некуда бледнеть.Так и в других делах негожеМешать в одно и Дух, и Грех:Ты иль сиятельный вельможа —Иль тень в чужой большой игре.С таким-то несвареньем – в Рай?!А нам за вами подтирай…

Присутствующие замерли, ошарашенные неслыханной наглостью слов. Бриссар едва не открыл рот. Вот так так! Будь Трувер дворянином – вызов на дуэль ему был бы обеспечен! Однако как поведет себя де Бреку, который не мог не сообразить, кому посвящен стих?

Барон некоторое время сидел молча, обдумывая продекламированное Трувером, затем, к пущему изумлению посетителей, учтиво склонил голову, будто признавая за поэтом право на подобную выходку. Фюмэ, Бриссар, да и все остальные попросту не могли поверить своим глазам: де Бреку сидел как ни в чем не бывало и, судя по всему, готовился слушать дальше. Даже напыщенный идиот Трувер, вздернувший нос к потолку, – и тот покосился на барона, желая удостовериться в произведенном впечатлении. Но пергаментное лицо де Бреку не выражало никаких эмоций. Поэту это явно не понравилось, злобная гримаса исказила на мгновение его лицо, но он довольно быстро справился с собою.

– Ну что ж? Продолжим! – бодрым тоном возвестил он и не стал заставлять гостей ждать:

По вечерам в салоне каждомНетрудно встретить сей типаж —Он удовлетворяет жаждуПроникнуть в свет. Какой кураж!Ему положены по ролиЛюбой костюм и текст любой.Безродный никчемушный кроликС безусой розовой губой —Еще не понял ты, дружище,Что лишь для анекдотов пища!

Несчастный юноша, еще недавно с восторгом рассуждавший о своем знакомстве с Лемерсье и достоинствах «жженого вина», не веря в происходящее, вытаращил глаза и покраснел до кончиков ушей. Казалось, еще чуть-чуть – и брызнут слезы обиды и ярости. Он не был готов к такой агрессивной и беспричинной атаке, он понятия не имел, как себя вести в подобной ситуации. Этот беспомощный розовощекий кролик, как метко назвал его Трувер, вертел головой, глядя то на обидчика, то на де Бреку, и все не мог решить, как ему следует поступить. По-хорошему, надо бы взять за шкирку грубияна и спустить с крыльца. Но раз тот худой и бледный барон, по персоне которого острослов тоже прошелся, сидит и ничего не предпринимает… Может, тут так принято? Может, такие стишки служат для удовольствия одних и воспитания самообладания у других?

На его счастье, в гостиную впорхнула Жюли – старшая дочь маркизы де Рамбуйе, которой не было и семнадцати и которая практически с рождения воспитывалась в салоне. Не обладая какой-то особенной красотой, она тем не менее была прелестной девушкой, любимицей всех без исключения посетителей. Сказав словечко там, пошутив тут, Жюли мгновенно вызвала улыбки, и даже «кролик» теперь краснел не от унижения, а от смущения – Жюли не могла не понравиться ему.

Однако то, как расслабились гости, вызвало раздражение поэта, о котором все словно забыли. Все еще стоя в центре комнаты, он откашлялся, привлекая, а вернее – возвращая себе внимание, и тут же затараторил:

Уж если мать ее в алькове Лежит в сиреневой парче…

– Довольно! – вдруг прервал его негромкий, но чрезвычайно выразительный голос. – Остановитесь, сударь. Наше с юным виконтом смирение не должно побуждать вас к низости по отношению к юной мадемуазель Жюли.

Жюли, пропустившая предыдущие выступления поэта, ничего не понимала, но улыбнулась еще светлее, чем прежде.

– О! Господину барону пришлись не по вкусу мои скромные строки? Может быть, господин барон желает обсудить их наедине? Возможно, на пустыре возле Турнельского дворца?

«Так это ловушка! – сообразил наконец Бриссар. – Рифмоплету во что бы то ни стало требуется принудить де Бреку к поединку! Вот так так! Но он же не может не понимать, что дворянин не станет марать руки о какого-то уличного поэтишку…»

Уголки губ де Бреку чуть дрогнули, а сам он поднялся со стула и вышел из своего угла.

– Как вам должно быть известно, сударь, – любезным тоном произнес барон, – еще король Генрих Четвертый своим эдиктом запретил обсуждать чьи-либо поэтические строки наедине. Особенно на пустырях.

– Даже если эти строки напоминают личное оскорбление?! – снова не к месту вспыхнул «безусый кролик»; он был до того взволнован происходящим, что, не выдержав, выскочил на середину гостиной, едва не столкнувшись с Трувером.

– Особенно! – подчеркнул де Бреку и слегка поклонился «кролику». – Особенно если они напоминают личное оскорбление, мой юный друг! Вот кабы некто не испугался в нашем присутствии поносить в непристойных выражениях Францию… Да, это можно было бы счесть поводом для наказания. Я имею в виду – действенного наказания.

Барон, приподняв брови, в упор уставился на Трувера. Тот побагровел. Разумеется, ему требовалось спровоцировать барона, но не такой ценой. Если до сей поры народ на площадях, да и некоторые представители сливок высшего общества довольно благосклонно встречали его оды и сонеты и даже поощряли его на создание новых сатирических куплетов, то теперь он весьма и весьма рисковал. Вот так скажешь недоброе слово о Франции – и завтра же имя твое станет моветоном, не говоря уже о творчестве.

– Что ж, извольте! – наконец с вызовом ответил он. – Та страна, в какую превращают Францию Красный герцог и его прихвостни, не достойна ни одного упоминания в книгах, которые летописцы оставляют для наших потомков!

Бриссар ухмыльнулся: как же быстро господин поэт перешел от стихов к прозе!

– Я удовлетворен подобной формулировкой, месье, – поразмыслив, кивнул де Бреку. – Сказанное вами можно признать достаточным основанием для того, чтобы мы уединились для продолжения беседы. Но, честно говоря, я попросту не представляю, как мне поступить. – Он с сожалением развел руками. – Я не уединяюсь с теми, чье настоящее имя мне неизвестно. Ведь может статься, что порка на конюшне – это все, на что может рассчитывать тот, кто оскорбил Францию в моем присутствии.

Трувер сверкнул глазами и сделал порывистый шаг. При этом он случайно отпихнул плечом некстати застрявшего посреди комнаты «кролика».

– Сударь! – возмущенно воскликнул юноша и схватился за шпагу. На счастье, Фюмэ, оказавшийся поблизости, придержал его за локоть, давая понять, что у него еще будет шанс поквитаться с дважды оскорбившим его поэтом, но сначала нужно дождаться завершения той сцены, что уже в разгаре.

Тем временем Трувер, приблизившийся вплотную к де Бреку, нагнул голову, заставив Бриссара мысленно хохотнуть: со стороны было похоже, что поэт намеревается укусить кровососа в шею. На самом же деле Трувер всего лишь шепнул что-то барону на ухо.

– Это меняет дело, – кивнул де Бреку. – Тогда я буду к вашим услугам… скажем, на рассвете.

– Нет, месье! – яростно прошипел Трувер. – Немедленно! Сейчас!

– Господа, господа! – возбужденный происходящим, вклинился между соперниками Вуатюр, распорядитель салона. – Я прошу вас поумерить свой пыл! Все-таки вы сейчас находитесь в доме, принадлежащем благородному семейству! Не нужно бросать на него тень! Проявите уважение к маркизе и снисхождение ко мне!

Бриссару происходящее стало напоминать фарс. Уж не разыгрывают ли участники заранее распределенные роли? Сейчас де Бреку попросят удалиться, и некоторое время он будет занят дуэлью с Трувером. Кому же понадобилось удалять отсюда де Бреку? Неужели в этом замешан Фюмэ и стоящий за ним Ночной Дозор Парижа? Николя взглянул на спектакль сквозь La Pénombre. Гнев, негодование – это эмоции, преобладающие в аурах юноши и поэта. Беспокойство – основа для красок в ауре Вуатюра. Фюмэ – полностью закрыт от чтения мыслей и чувств. Де Бреку внешне спокоен, но разве можно прочесть в ауре кровососа хоть что-то, кроме извечной жажды и ярости? Если, конечно, в настоящий момент кровосос подвержен приступу того или другого, а барон явно не был ни голоден, ни рассержен сверх меры… Эмоции прочих гостей – праздный интерес, любопытство, желание немедленно поделиться столь пикантной новостью хоть с кем-нибудь… Глупые, глупые люди!

В какой-то момент Николя поймал взгляд барона, направленный на Светлого Фюмэ. Светлый даже не обернулся к кровососу. Складывалось впечатление, что дозорный предоставил барону самому решать свои проблемы. Если Ночной Дозор и предъявит впоследствии вампиру претензии по поводу дуэли с обычным человеком, то сейчас Фюмэ гораздо выгоднее, чтобы барон исчез из салона мадам Рамбуйе. А письмо… Ну а что письмо? Придется кардиналу обойтись без оного, ибо де Бреку обязан принять вызов (да он, собственно, уже принял его!) и удалиться, а выкрасть письмо через Сумрак кровососу не позволят ни Фюмэ, ни сам Бриссар. Не повезло!

Барон как раз проходил мимо, и Николя не удержался, протянул ему руку. Де Бреку рассеянно посмотрел на ладонь Темного, мыслями находясь где-то далеко.

– Вы поступили благородно, сударь! – искренне сказал Николя. – Покорно стерпев насмешки в свой адрес, вы тем не менее вступились за честь дамы… Я удивлен. Про вас говорят всякое…

– Про меня или про наше племя? – усмехнулся барон.

Бриссар несколько смутился и замешкался с ответом.

– Запомни, Темный, – равнодушно сообщил барон, – дворянином я стал на сорок лет раньше, чем кровососом. Трудно, знаешь ли, избавиться от хорошего воспитания. Даже если постоянно приходится иметь дело с наглецами и падалью.

* * *

– Без секундантов, без свидетелей… – недовольно пробурчал Трувер, которому и тут необходимы были зрители.

– Ничего страшного, сударь, – меланхолично ответил де Бреку, левой рукой пробуя шпагу на упругость и вставая в позицию. – К бою!

Поэт скинул плащ и шляпу, вынул шпагу из ножен, посмотрел на своего противника – и неожиданно рассмеялся:

Как углядеть мне взором цепкимЗа шпагой этакую щепку?

– Ну все, довольно! – раздраженно ответил де Бреку, но тут же и сам едва заметно улыбнулся и опустил оружие; теперь он заговорил совсем другим тоном: – Действительно, уже достаточно. Я проверил – никто за нами не увязался.

– Караулят письмо?

– Бдительно караулят!

Трувер расхохотался, барон снова чуть заметно изогнул губы и требовательно протянул руку.

– Надеюсь, вы оценили, господин барон, как искусно все было проделано? Лишь одно касание плечами с этим юнцом – и все, подмена состоялась в наилучшем виде!

Поэт, покопавшись за пазухой, вынул конверт, скрепленный неразличимой в темноте печатью. Однако отсутствие освещения не смутило де Бреку, он пробежал глазами по имени получателя.

– Что там? – полюбопытствовал Трувер.

– Занимайтесь тем, что у вас лучше всего получается, сударь. Карманов на ваш век хватит. Одежду, кстати, можете оставить себе и потом использовать в представлениях своего уличного театра. Но лучше – продайте. Кстати, о плате…

С этими словами де Бреку убрал в карман письмо и кинул своему недавнему противнику мелодично позвякивающий мешочек.

– Господин барон, а можно я и дальше буду всем говорить, что стихи про бледность и про безусого кролика сочинил я, а не вы?

Де Бреку, не успевший еще убрать шпагу в ножны, погрозил вору острием.

Глава 3

«Лилия и крест»

– Прежде всего, я не вставал в пять часов утра, – улыбаясь, ответил кардинал. – Я еще не ложился, только и всего. В ваше время, господин де Сюлли, может быть, ложились поздно и вставали рано, но все-таки спали. В мое время уже не спят.

Александр Дюма, «Красный сфинкс»

Едва различимая тень стремительно неслась над спящим городом. Шелестели крылья, сверкали отраженным звездным светом глаза гигантского нетопыря.

С момента появления де Бреку в кабинете кардинала в Лувре прошло чуть более пяти часов: именно столько потребовалось барону, дабы в деталях разработать всю операцию по подмене письма, найти исполнителя на роль поэта Трувера и должным образом подготовить его. Стихи де Бреку сочинил буквально на пороге особняка Рамбуйе, едва только рассмотрел сквозь Полумрак присутствующих, в частности – «безусого кролика», которому в этот вечер суждено было стать жертвой острого языка лже-Трувера. Надо отдать должное уличному актеру, а по совместительству – фокуснику и карманнику (жизнь учит нас, что порою это одно и то же): тот так быстро вжился в роль, так быстро выучил стихотворный «экспромт», переданный ему бароном, что ни у кого из присутствовавших в салоне не возникло и тени сомнений.

Само представление в гостиной заняло не больше часа. Но теперь уже перевалило глубоко за полночь, и искать Ришелье в Лувре не имело смысла. Тем не менее это вовсе не означало, что кардинал закончил с делами и лег спать, и сейчас де Бреку, перекинувшись в летучую мышь, направлялся к его апартаментам. К слову, если бы «дуэль» действительно состоялась возле Турнельского дворца, к особняку Ришелье можно было бы пройти пешком – достаточно было бы всего лишь пересечь площадь, однако с лже-Трувером барон расстался гораздо раньше, в переулке за церковью Сен-Жерве, и теперь преодолевал оставшееся расстояние по воздуху.

Прежде чем опуститься на землю, нетопырь, дабы удостовериться в отсутствии невольных свидетелей, дважды облетел по периметру квадратную площадь, ныне известную нам как площадь Вогезов, а тогда называвшуюся Королевской. Но даже убедившись, что та пуста, а из окон респектабельных апартаментов не выглядывают ни их владельцы, страдающие бессонницей, ни прислуга, страдающая бездельем, – даже убедившись в этом, вампир предпочел вернуть себе человеческий облик за углом соседнего здания – особняка, принадлежащего Марион Делорм. О любовной связи герцога де Ришелье с этой юной парижской куртизанкой шептались даже самые ленивые до сплетен придворные (хотя таких, как известно, в природе не существует), однако у де Бреку было собственное мнение на этот счет: да, соседство на Королевской площади не случайно, но причина – не в нежных чувствах, а в тех услугах, которые Марион оказывала кардиналу. Девица Делорм добывала самую конфиденциальную информацию из самых непредсказуемых источников, и барон не был бы удивлен, если бы оказалось, что и о направляющемся в Брюссель сообщении его высокопреосвященство узнал от нее.

Ришелье он застал в библиотеке. Несмотря на то что часовая стрелка уже близилась к трем, первый министр еще и не думал ложиться.

– Ну? – коротко спросил он. – Вам удалось добыть письмо?

– Разумеется, монсеньор, – с поклоном ответил де Бреку и протянул послание.

Кардинал быстро прочитал имя в адресе, затем искоса взглянул на барона:

– Что скажете?

– Если вашему высокопреосвященству угодно знать мое скромное мнение, то я поражен вашей проницательностью. Послание действительно уже утром покинуло бы Париж с племянником графини де Лож – этот мальчик путешествует по Европе, и в нем крайне трудно было бы заподозрить гонца.

– Предположу, что этим и воспользовались: незачем посылать специального человека, если есть другой, который так или иначе окажется в нужном городе, не вызывая подозрений.

– Однако мне не удалось выяснить, куда он должен был направиться в первую очередь – в Дампьер, в Брюссель или в Мадрид. Хотя если монсеньор позволит мне высказать свое мнение – я бы поставил на Дампьер.

Кардинал вновь взглянул на послание.

– Имя получателя вам о чем-нибудь говорит?

– Аглая Мишон? Увы, нет. Впрочем, я не удивлюсь, если и тут вы оказались правы, монсеньор: эта Мишон либо может быть доверенным лицом де Шеврез, либо сама герцогиня называет себя так в тайной переписке.

– Возможно, сын мой, возможно, – задумчиво проговорил кардинал. – А что вы скажете об отправителе?

О, об отправителе барон мог бы сказать с полной уверенностью! Хотя снаружи значилось имя одной из фрейлин, само письмо все еще хранило отпечаток эмоций Анны Австрийской, и де Бреку ни мгновения не сомневался, что текст внутри написан рукой королевы. Однако показывать свою осведомленность перед кардиналом он счел излишним и потому изобразил удивление:

– С этой особой я не знаком, монсеньор.

– Вы вскрывали письмо, читали его? – пристально глядя в глаза де Бреку, строгим голосом спросил Ришелье.

– Нет, монсеньор, – честно ответил барон.

– Как же вы можете быть уверены, что это то самое письмо?!

– Поверьте, монсеньор, это именно оно, – смиренно склонив голову, произнес барон.

– Никаких сомнений?

– Никаких.

– Что ж, Бреку, я доволен. Вы решили эту задачу. Ступайте; вам, верно, следует отдохнуть. Но пока я бы попросил вас не уезжать из Парижа – вы еще можете мне понадобиться в самое ближайшее время.

– Вы знаете, как меня найти, монсеньор.

LAMIA DICIT[6]

Возможно, правильнее было бы покинуть библиотеку незамедлительно. Тем не менее я позволил себе задержаться на несколько мгновений, дабы по возможности узнать настоящий ответ на загадку. Раз поручение выполнено – ничто не мешает Ришелье позвать отца Жозефа (который, разумеется, и сейчас был поблизости – укрылся на время моего визита в комнатушке за потайной дверцей) и обсудить с ним то, над чем я вынужден ломать голову. Клянусь Тьмой, ласкающей меня: я не стал бы подслушивать, если бы речь пошла о каких-то посторонних вещах! И дело вовсе не в том, что я не поверил в причины, названные мне его высокопреосвященством, отнюдь. Дело в важности того, о чем он, возможно, умолчал.

Хотя, положа руку на сердце, я не исключал бы в этом деле и личных причин, заставляющих Ришелье быть излишне подозрительным и предвзятым. Мари де Роган, жену герцога де Шеврез, кардинал невзлюбил еще в те времена, когда в своем первом браке она была супругой де Люиня, фаворита Людовика XIII, самого главного и коварного противника епископа Люсонского. Де Люинь скончался в 1621 году, что позволило Люсону вернуться в Лувр и довольно быстро занять освободившееся возле короля место в качестве советника (вскоре после этого его возвели в сан кардинала). Всего через четыре месяца после смерти влиятельного мужа неунывающая вдова благополучно сочеталась браком с принцем Клодом Лотарингским, приобретя таким образом титул герцогини де Шеврез. Сей титул позволял ей остаться при дворе, более того – продолжить близкое общение с королевой Анной, что по вполне понятным причинам не нравилось Ришелье. Сам-то он наверняка бы предпочел, чтобы вдова его злейшего врага навсегда исчезла с горизонта и не была постоянным напоминанием о днях противостояния с де Люинем в Королевском Совете и об унизительной ссылке в Авиньон.

Как ни странно, Людовик XIII, который первое время недолюбливал ставленника королевы-матери, в своем отношении к герцогине был с ним полностью солидарен. Правда, на то у него была своя причина. Несколько лет назад его супруге Анне наконец-то удалось забеременеть. У Людовика, как и у всего двора, будто гора с плеч свалилась. Но однажды две подруги, две белокурые красавицы – одна скромная и тихая, другая легкомысленная и взбалмошная – так разрезвились, бегая друг за другом по залам Лувра, что это привело к самой настоящей трагедии: Анна поскользнулась на натертом до блеска паркете и упала. Упала неудачно, ничком, сильно при этом ударившись. Два дня она пролежала в постели, а на третий день случился выкидыш. Король, предпочитавший охоту и общество фаворитов обязанностям государя и мужа, король, уже успокоившийся по части выполнения супружеского долга и вычеркнувший спальню жены из списка мест, необходимых для посещения, – да, король пришел в ярость, не без оснований обвинив мадам де Шеврез (вернее, тогда еще вдову де Люинь) в произошедшем. Он и раньше с настороженностью относился к окружению своей супруги, теперь же пользовался любым подходящим поводом, чтобы удалить ближайшую подругу Анны из столицы, так что значительную часть жизни в статусе герцогини де Шеврез Мари была вынуждена проводить в нескольких лье от Парижа, в замке Дампьер, принадлежащем принцу Клоду Лотарингскому. Однако влияние подруги на королеву от этого ничуть не ослабло и не сулило ничего хорошего. Ришелье переживал и злился.

Я его понимал.

Давным-давно, когда четырнадцатилетнюю испанскую инфанту Анну доставили в Париж для венчания с юным Людовиком, епископ Люсонский проникся к ней искренним сочувствием и симпатией. Пусть такие браки и были в порядке вещей, однако милая и скромная девочка, оказавшаяся вдали от дома и родных, вызывала чисто человеческую жалость со стороны моего родственника. Став ее духовным наставником, Арман по многу часов проводил с ней в богословских беседах, учил ее правильному произношению, разъяснял тонкости французского этикета, историю и значение тех или иных светских традиций. В те времена я не был у него на службе и по вполне понятным причинам не поддерживал никаких отношений с внучатым племянником, но пару раз я видел их вместе, и следует признать, что настолько взаимной дружеской привязанности я не встречал среди людей ни до, ни после. Подобная привязанность может существовать между родственниками или любовниками, но Анна и Арман не были ни теми, ни другими.

Что-то произошло за те несколько лет, пока епископ Люсонского диоцеза отсутствовал при дворе. Возможно, Анна всерьез приняла лживые обвинения, из-за которых ее наставник был приговорен к ссылке. А может быть, ее напугало то, что в двух войнах подряд Люсон выступил на стороне Марии Медичи, а значит – против короля и королевы. И пусть впоследствии лишь благодаря искусным действиям Армана мать и сын помирились – в душе юной Анны Австрийской Ришелье мог так и остаться предателем. Иначе я не знаю, чем объяснить все те козни, которые испанка начала строить вместе с подружкой-герцогиней моему внучатому племяннику.

Апофеозом гнусности со стороны де Шеврез стало предложение разыграть кардинала. Однажды молодая королева вслух начала вспоминать времена, когда они с Арманом были близки, а затем ее мнимая ностальгия распространилась и на родину. «Ах, герцог, если бы вы знали, как я скучаю по дому! – горестно восклицала она в присутствии ничего не подозревающего кардинала. – Скучаю по милому брату Филиппу, по испанскому солнцу и по сарабанде… Ах, если бы кто-нибудь захотел сделать мне приятное и станцевать сарабанду!» Ришелье хмурился, кусал губы, но в итоге решился исполнить желание своей бывшей воспитанницы – в надежде, что этот жест вернет ее дружеское расположение. Вечером он явился в ее покои в расшитом болеро с пышным испанским воротником и в зеленых шароварах. Не знаю, хороша ли была сарабанда в его исполнении, но мне нетрудно представить стыд и ужас кардинала, когда из отгороженного ширмой угла комнаты послышался многоголосый хохот – там в предвкушении потехи укрылись несколько придворных дам и кавалеров под предводительством герцогини де Шеврез.

Эта история, известная мне со слов очевидца, лишь подпитывала мои нынешние сомнения: действительно ли Ришелье заботят добродетели Анны и непристойность ее возможной любовной интриги? Действительно ли он хочет уберечь королевскую чету от подозрений и толков? Действительно ли видит в этой ситуации политическую опасность? Или он на основе информации, содержащейся в письме, собирается затеять какую-то свою интригу и таким образом отыграться на высокородных обидчицах, выставивших его на всеобщее посмешище? Стоит ли задуманное им предприятие (а я не сомневался, что Ришелье уже замыслил нечто, потому и попросил меня не удаляться из Парижа), стоит ли его месть того риска, на который он готов будет обречь меня и мой отряд?

Ну что ж, спросить об этом прямо я не мог. Ришелье и так в прошлую нашу встречу был сверх всякой меры любезен, постаравшись объяснить нюансы, которые меня вообще не касались. Дело государственной важности… Проклятье! Именно так; другими делами первый министр, казалось, не занимается вовсе – не спит, не молится, не пишет стихов. Не могу сказать, что последнее меня удручало, и все же я помнил: в детстве Арман делал успехи в стихосложении, у него был легкий слог и чудесная фантазия, присущая болезненным мальчикам. Куда делся тот ребенок? В кого он превратился? И как же хорошо, что он совершенно не помнит своего скучного дядюшку Этьена, гостившего несколько раз в родовом поместье дю Плесси…

Раздался приглушенный скрип – это заговорила свеча отца Жозефа. Видимо, он поднял со стола подсвечник, и огонек заплясал, скрипя и поскуливая. Звук этот, приближаясь, довольно скоро вплелся в тонкий писк масляной лампы в библиотеке – значит, начальник тайной канцелярии должен был вот-вот появиться из потайной комнатки.

Какое-то время назад странности претерпевших изменения чувств забавляли и пугали меня. Если с нечеловеческими возможностями собственного тела я свыкся практически сразу, если с потребностью удовлетворять извечный голод быстро смирился, то новые ощущения беспокоили еще долго. Скажем, громкие звуки отдавались теперь не в ушах, а во всем теле: мелкой дрожью в зубах и ребрах, в лобной кости и фалангах пальцев. Я мог накрепко зажать уши ладонями – и при этом не только ощущать телом эту дрожь, но и распознавать в ней лай собаки и стук копыт, отличать мушкетный выстрел от громового раската.

Со слухом же приключилась другая метаморфоза: я теперь слышал свет. Даже если источник находился в другой комнате, а двери были закрыты, я мог точно определить, например, сколько свечей зажжено. Я мог сказать, горит ли за наглухо занавешенными окнами дома лампа – писк промасленного фитиля ни с чем не спутаешь. Факелы ворчали, костер оглашал округу непрерывным рыком, ярко освещенные залы орали сотнями разных птичьих голосов. Луна пела – нежно, пронзительно, тоскливо. Наибольшее неудобство доставлял неугомонный, гудящий и ревущий котел солнца; его мощный всепроникающий гул был слышен даже за толстыми крепостными стенами. Однажды я вдоволь позабавился, несколько дней просидев в глубоком погребе и на спор угадывая минуту восхода яростного и несносного светила, а также тот миг, когда гас последний солнечный луч. Мне доставляло удовольствие видеть растерянные лица тех, с кем было заключено пари, и их метания в поисках припрятанных в погребе часов или ведущего наружу отверстия. Им было не дано понять: мне не обязательно смотреть на то, что я могу услышать.

Глаза теперь видели в темноте так же хорошо, как раньше днем, и было удивительным и странным вспоминать времена, когда я не знал, куда поставить ногу, опасаясь попасть в сокрытую мраком канаву, споткнуться о корягу, налететь на выставленную из-за угла шпагу ночного грабителя. Ах да! Все время забываю упомянуть – глаза видели прекрасно, даже если не поднимать век.



Поделиться книгой:

На главную
Назад