Предсказамус настрадал [СИ]

Никаких, то есть, проблем. А так — как по закону. По месту постоянной регистрации. Все-все. Не задерживайте, гражданин! И сзади уже шумят и отпихивают в сторону. Смотрят уже, как в той, в женской очереди. Ишь, понаехали. Так ведь никому никогда не хватит! … Через неделю, специально выпросив под такое дело отгул, съездил к себе. Там тоже очередь. Вроде и город-то маленький, а — очередь все равно. Но короче, это правда, и не такая плотная. Пролистали паспорт, сунули старенький потертый АКМ, магазин и две пачки патронов.

— А чего так мало? В Москве так по сотне давали!

— Вот в Москве свою сотню и получай. А у нас — сколько есть. По списку. Следующий! … Еще пару месяцев мужики ходят с серьезными задумчивыми лицами, перемигиваются, шепчутся в углах о своем, мужском, о железном.

Сговариваются, куда и как, если что. Толкуют: «Ничо-о-о… Это им тут не Африка. У нас здесь леса, тайга. Партизаны, мля! История!». С женщинами разговаривают поощрительно и чуть сверху. Женщины все понимают и интенсивно жалеют мужчин. Они боятся. Но пока не объявили «положение», и на работу все равно ходить надо. Кто поумнее, выбрали весь отпуск и все отгулы. Руководство отпускает без разговоров — им и самим бы куда уехать на эти дни, да только нельзя. Начальство — оно, как капитан на корабле. Сначала отпусти всех своих, а потом уже и сам прячься. … Все начинается как-то сразу и без предупреждения. То есть, сколько уже можно предупреждать-то? Три месяца прошло с того объявления — все вдруг и началось. Ночью город трясет от взрывов ракет, а утром все небо в дыму, и не работает радио и телевидение. Транспорт тоже не работает, поэтому все сидят дома и ждут. Чего ждут? Мужики снова чистят и смазывают полученные автоматы, еще и еще раз набивают магазины, складывают в угол у двери рюкзаки с запасом продуктов. В магазинах около дома все резко подорожало. Даже самая простая вода. И кругом стоит полиция в касках и с автоматами. Это против возможных «эксцессов». А то, говорят, в провинции мужики с автоматами устраивали разборки на заправках и в магазинах. У нас, вроде, пока тихо в этом отношении. И следующая ночь такая же бессонная и шумная. И еще одна. А потом как-то вдруг и сразу на улицах оказывается чужая техника, и по самой середине идут елочкой, как и нас учили, только в не нашем камуфляже, с не нашими черными автоматами в руках. Где-то вдалеке постреливают. Жены оттаскивают от окон любопытствующих мужей и детей. Город притих. А еще через пару дней включается и телевидение и радио. И Интернет вдруг «оживает». И там везде говорят одно и то же. Что все в порядке, что старая прогнившая власть сметена общенародным восстанием, поддержанным международными силами безопасности. И что теперь опять все будет, как всегда. То есть, бояться нечего. Цены в магазинах стали еще выше, а полицию нашу сменили голубые каски. Они на танках и БТР — на каждом перекрестке. Смотрят сверху сквозь черные очки, разговаривают непонятно, смеются… Объявляют теперь, чтобы сдали полученное от прежней коррумпированной власти оружие. За каждый сданный автомат с комплектом боеприпасов — десять тысяч рублей. Не великое богатство, конечно. Но ведь все же не отнимают, а дают! Принимают оружие не в военкомате — на его месте аккуратная круглая воронка. На площади, где по праздникам устраивают продуктовую ярмарку, стоят грузовики, в которые навалом, без всякого уважения, кидают наши автоматы. За столами сидят наши же, только уже в другой форме. Принимают по счету, проверяют по книгам. Выдают каждому две розовые бумажки. Мужики отходят, переговариваются негромко. Очередь подходит:

— Паспорт! — быстро листает. — Так, это тебе по месту прописки. У нас тут все по счету…

— А может, договоримся? А? Ну, куда я теперь поеду? Время-то вон какое…

— Сержант, сэр, зис стаппид рашен спик эбаут…

— Нет-нет, все. Ухожу!

— Блин… Понаехали тут. Олрайт, сержант, сэр! … В Можайске за автомат дают всего пять тысяч.

— В Москве, говоришь, десять? Ну, и сдавал бы в своей Москве, — говорит усталый прапорщик в старой зеленой форме.

— А, что… Бои-то какие были, нет? — спрашиваешь осторожно.

— Какие бои, парень? Вот с этим? — он пренебрежительно кидает автомат в пыль, в кучу таких же у бетонной стены. — Это только сами себя если. То есть, если сами с собой. … На работе очередная запарка. Не все вернулись из отпусков. И начальства нет. Оно где-то в Испании, на курортах. Говорят, в связи с ухудшением экономического состояния, всем срежут зарплату на треть. А кто не доволен — в новую администрацию жалуйтесь. Это вам не при прежнем режиме. У этих, говорят, все строго. Все на учете и контроле. По ночам по улицам ходят пятерками патрули сенегальцев. Или нигерийцев — не понять. Ночью из окна глядеть страшно. Как будто форма серая сама по себе движется. Рук и лиц не видно — такие черные. Мужики в курилке переговариваются солидно, что вот если бы как в сорок первом, так, может, успели бы. А так — ну, как тут воевать?

Если — раз, и уже все?

— Вам же оружие давали, — взвивается курящая с ними молодая кудрявая девчонка. — Вам же доверяли!

— И что? Я теперь должен из своей квартиры по танкам из этой пукалки стрелять, что ли? Потому только, что оружие мне выдали, да?

Ты потом моих детей кормить будешь, прошмондовка? — зло ругается сосед по лестничной площадке.

— Иди, иди, дура малолетняя! — подхватывают остальные. — Ни хрена не смыслишь в военном деле — а туда же! Оружие… Да разве ж это — оружие…

— Но все же по десять тысяч дали, — вспоминает кто-то.

— В провинции — всего по пять, — поправляешь.

— Ну, все равно. То есть, не совсем уж мусор, выходит. Все-таки что-то стоит и такое оружие.

— И что?

— Да так, ничего. Объявляют, что скоро будут новые выборы. Призывают к политической активности и поддержке демократических изменений в стране. Фамилии в списках все знакомые…

Двенадцать

— Шапку — долой! — внезапно раздался окрик сзади. И через мгновение, почти без паузы:

— Стоять! Предъявиться! Я замер, чуть даже присев от неожиданности. Обернулся на окрик.

За спиной — какой-то патруль, что ли. Идут, много их, все в гражданском, в темном, выстроившись поперек улицы. И, главное, нет почему-то больше никого этим вечером рядом. Один я здесь. Мне кричат, выходит.

— Это вы мне? — все еще надеясь на ошибку какую-то, спросил я. Ничего же не понятно. Только вот из метро вышел. Только поднялся по улице…

— Тебе, тебе, — они уже близко, уже окружили, уже смотрят в лицо пристально и с усмешками нехорошими.

— Ты, что ли, иудей? А?

— Как это? С чего вы взяли? Русский я…

— Тебя о национальности и не спрашивает никто. В паспортах нет национальности. Ты колокола слышишь? Крест — видишь? — ткнул вверх рукой тип в длинном черном пальто со шляпой в руке.

— Колокола? — непонимающе переспросил я.

— Может, он глухой, а? Братцы, может, больной он, а? — тут же заблажил самый молодой и самый накачанный, крепкий как боровичок, рыжий и патлатый.

— Помолчи. Ну-ка, ты, человек нездешней породы, предъявись, пока казаков не позвали.

— Вам паспорт мой? А вы кто?

— Точно — больной! Или, вернее, иудей. Ишь, как его колбасит от колоколов-то честных…

— Граждане, то есть, товарищи, — рискнул было обратиться я. Мало ли, может, революция какая или переворот очередной. Может, патрули добровольческие…

— Иудей! — радостно вздохнул еще один, подошедший совсем близко и уже щупающий край моей куртки.

— И вовсе я не иудей!

— Крест нательный покажь. А то идет он, колокола слышит, а в шапке, не крестится — и не иудей?

— А что, без креста — так сразу уж и иудей? — попытался хоть как-то отговориться я.

— Муслим, штоль? И это проверить легко. Вон, с мурзой нашим в сторонку отойдешь и докажешь ему, что право имеешь. Ну?

— Вообще-то я буддист…, — и почему так сказал, от привычки, что ли. Всегда этим отговаривался, когда тетки в церковь тянули.

— Тьфу, ты! Интеллигент, похоже. Ишь, законы заучил. Знает, паскуда, как отмазаться! — плюнул в сторону самый высокий, несущий на плече переломленную двустволку с торчащими наружу гильзами.

— Не плюйся у храма, — дернул его за рукав тот, что в пальто. — А вы шли бы себе быстрее отсюда, гражданин хороший. Это вам пока еще разрешено тут везде шастать. Но мешать отправлению государственного культа вам уже запрещено. А мне вот кажется, что своим показным неуважением вы как раз мешаете…

— Да какое же неуважение, что вы?

— Праздник православный, а вы дома не сидите, а еще буддист.

Колокольный звон, а вы шапку не сымаете. Нет, точно, нарушаете… Он повернулся чуть в сторону, достал из кармана металлический свисток на цепочке и засвистел в него громко и пронзительно.

Буквально тут же из-за угла церковной ограды вывернула верхом пара самых натуральных, как в кино, казаков в лохматых шапках, с шашками у левой ноги, с карабинами, торчащими из-за плеча, с погонами на солдатского вида куртках.

— Что за свист? — еще издали крикнул один.

— Иудея, гля, поймали! — радостно закричал рыжий.

— Да не, не слушайте дурного. Вон, интеллигент буддистом называется, а сам чего-то у церкви шастает. Не иначе, атеист. Только вот доказать не могу.

— Не можешь? Жаль…, — они подъехали вплотную и уже умело отделили меня от толпы, подталкивая то корпусом лошади, то пиная ногой, вынутой из стремени.

— Так, говоришь, буддист ты, интеллигент? — наклонился один из них ко мне.

— Ну, да… Вроде того…

— Так буддист или все же — вроде того? — с другой стороны уже и второй смотрел требовательно в глаза.

— Буддист!

— И что ты нам скажешь, буддист? Скажи, что есть жизнь?

— Жизнь — это страдание, — радостно выдохнул я заученное еще на втором курсе университета.

— Вот именно. Страдание. Спасибо, православные, дальше мы уж сами, — кивнул сверху один из казаков, разматывая, расправляя нагайку. — Ну, буддист, пять горячих тебе.

— За что? — только и прохрипел я, ничего не понимая.

— Не за что, а потому что жизнь твоя — страдание. И еще, потому что буддизм у нас вера не правая, а всего лишь примкнувшая. И мнится мне — временно примкнувшая… В общем, начнем с пяти, а там — как пойдет. Куда шел-то?

— Да, в библиотеку я… В историческую.

— Это вон туда? — он что-то прикинул в уме. — Точно — пятерик.

Меньше не сумеешь. А вот больше… Сейчас и проверим, каков твой Будда. Добежишь до двери, цапнешь ручку — свободен. А пока…

— Р-р-раз! — крикнул первый. Боль удара ожгла, как от пули.

— Два, — спокойно сказал второй, но боль от его удара была не меньше, чуть не сломав по ощущениям мою спину. — Беги, дурилка, беги.

Мы же не шутим. И радуйся, что не атеист. И я побежал, а за мной легкой рысью скакали два казака и время от времени хлестали длинными витыми нагайками по плечам, по спине, по голове, прикрытой шерстяной шапкой-петушком и капюшоном куртки. А за спиной двенадцать человек в обыденном, но без шапок, выстроившись поперек улицы, двинулись дальше, всматриваясь в проходные и заглядывая в темные подъезды.

Демократия — это когда большинство!

— А ну, постой-ка, гражданин хороший! — выдвинулся из тени местный участковый. — Ты чего мимо опять бежишь, с мужиками не выпиваешь?

— Да я это… Не заметил я вас, извините, — вынужден был я остановиться.

— Заметил, не заметил… Штрафная тебе.

— Ну, не могу я никак! Жена дома ждет. И еще… О! — вспомнил я с радостью. — У меня ж предъязвенное! Участковый нахмурился, передал куда-то в темноту за спиной два стакана, что держал в радушно распахнутых руках, поправил фуражку.

Фуражки теперь они носили по новой моде. Обязательно с очень маленьким козырьком. И обязательно — с захлестнутым на подбородке ремешком, как будто вот-вот вскочат в седло и помчат куда-то совершать угодные обществу дела.

— Та-ак…, — обошел он вокруг меня, всматриваясь. — Жена у него, значит… И еще предъязвенное еще у него.

— Да-да! — поддакнул я.

— А не врешь? Ну-ка дай мне твоих закурить, что ли! Я торопливо вывернул из кармана пачку сигарет, носимых для такого случая, открыл перед ним, потом щелкнул зажигалкой. Участковый не торопясь со вкусом затянулся, а потом с прищуром сквозь дым посмотрел на меня:

— А сам что же? Или брезгуешь с народом перекурить? Ну, вот… Опять…

— Господин участковый, вы же знаете — я не курю!

— Как это? — прищуренные было глаза распахнулись в деланном изумлении. — Не куришь? Совсем?

— Ну, так вышло… Не могу я, организм не дает.

— Не пьешь, — загнул он палец. — Не куришь. Подозрительный ты человек, сосед! Придется пройти.

— Да вы и так меня почти каждый день проверяете!

— Что делать, что делать… А у меня, может, техники с собой нет, чтобы на месте проверить. И не должен я все помнить. И вообще — чем вам труднее, тем государству лучше. Ясно? Участковый свистнул, и из той же тени вышли два дружинника с красными веселыми лицами.

— Вот, ребятки, смотрите: не пьет, не курит… Убыток государству нашему приносит. Зачем живет? Кому нужен? А? Я молчал. Через день, практически через каждый день я не успевал вовремя скрыться и попадался участковому. И каждый раз он устраивал такой спектакль. С громкими криками, с разъяснением почтенной публике, тут же откуда-то появляющейся во дворе. Потом он по рации вызывал машину. Потом меня везли в райотдел на экспертизу, где врач проверял все мои справки и внимательно рассматривал рентгеновские снимки. Я предъявлял квитанции оплаты акцизных сборов, обязанность уплаты которых теперь была возложена на тех, кто сам не пил и не курил. … А начиналось все так просто и даже смешно: решили наши политики по западному образцу запретить курение. Вообще запретить. Пусть, мол, курят по квартирам своим. Пусть никому не мешают своим курением. И тут-то и выяснилось, что такое настоящая демократия. На ближайших выборах сокрушительную победу над всеми остальными политическими силами одержали недавно созданная Партия любителей табака и примкнувшие к ней в качестве верных союзников Партия любителей водки и Партия любителей пива. Созданные вроде на смех, неоднократно высмеянные в анекдотах и разных КВН, они в один момент оказались у руля. Да и деньги табачных и водочных заводов оказались не лишними в предвыборной кампании. Хотя, не в деньгах даже дело. Просто оказалось вдруг, что большинство народа — курит. И большинство — пьет. А демократия — это как решит большинство. Вот большинство и приняло новые законы, полностью поменявшие приоритеты. «Страна живет с водки и табака!»— а кто и когда спорил с этим? А вот те, кто не пьет и не курит, выходит, подрывают экономическую мощь страны. А потому… Ну, и так далее. Все акцизы теперь платят непьющие-некурящие.

Штрафы — тоже на них регулярно. Медосмотры платные, чтобы доказал, что пить-курить не можешь. А вот если выясняется, что можешь, но не хочешь — принципиальный, мол. Ну, тогда и административка, а в дальнейшем — уголовное преследование. …

— Ну, что, отпустили? — стоял на крыльце и опять щурился сквозь дымок сигареты участковый.

— Отпустили. Вы же и так знаете, что не могу я…

— Не можешь — поможем, не хочешь — заставим, — отозвался он лозунгом Партии любителей табака, теперь выложенным золотыми буквами под крышей Думы. — Лечиться тебе надо, сосед. Желудок лечить — и пить с мужиками, как все. Голову лечить — и начинать, наконец, нормально курить. А то, как маленький прямо… Ну, ты же не диссидент, я надеюсь? А? Сосед? Обратно домой я брел, опустив голову, целый час. Медленно поднимался по лестнице на восьмой этаж: в лифте было слишком накурено. Эх, жена опять будет ругаться, что поздно пришел. И деньги ведь не лишние совсем, которые ежемесячно приходится отдавать в казну за право не пить и не курить… А может и правда… Как все…

Партия

В старых квартирах кухни очень маленькие. То есть, не в самых старых-старых, в которых раньше помещались шесть столов и шесть газовых плит, например, да и не шесть, а и побольше, а просто в старых. Ну, в тех, где удобно сидеть и, протянув руку, доставать из ящика стола ложки, снимать чайник с плиты, вытаскивать из холодильника холодную бутылку. И все — сидя. Удобно, конечно. Но только если не больше двух человек, потому что больше в кухне просто уже не помещаются. И сейчас там сидело ровно двое. Ароматный табачный дым вытягивало сквозняком в форточку, краснели остатками кагора в толстых хрустальных стопках, купленных по случаю в поезде дальнего следования, стояли уже изрядно потрепанные кухонной жизнью тарелочки и блюдца с разной вкусной мелочью.

— Точно тебе говорю, все от его полной безыдейности. Была бы идея, был бы стержень в нем, не поддался бы искушению. А — нет стержня. Мягкий он у тебя, вот и увели…

— Да не увели еще, мама! — чуть не рыдала Софья. — Никто и никого и никуда не увел. Он же сам честно пришел и сказал…

— Вот! Сам сказал! Значит, думает уходить. Иначе, о чем было говорить? Может, он еще колеблется, так, вроде, посоветовался… А сам — мягкий, без стержня. Точно уведут.

— И что же мне теперь?

— В райком! — решительно ткнула в окно сигаретой поджарая и загорелая южным загаром мать.

— Да он же беспартийный. Так ведь и не вступил тогда. Говорит, не верю. А без веры, говорит, нельзя — это будет просто обман какой-то.

— Вот! Вот — бесхарактерный! Тут же не вера нужна, а доверие. И — знание. Как он может не верить или верить, когда ничего еще не знает? Походил бы на учебу, как все. Поизучал бы классиков.

Поприсутствовал бы на собраниях партийных у нас в райкоме. А то — ишь, не верит! Да как он может верить или не верить, когда ничегошеньки не знает?

— Да если бы собрания были прямо на работе, так все бы, независимо от хотения, попал. А так — идти куда-то. Зачем-то. А он же упрямый. Упертый такой…, — как будто даже с восхищением сказала Софья.