Армейские байки [Сборник рассказов; СИ]

Запрокинуты головы, губы прижаты к банке, глаза полузакрыты и маслено блестят… А потом, когда уже ничего не высосать, банку надо вскрыть и выскрести ложкой все остатки со стенок. Это же самое сладкое! Еще хорошо было договориться на проходной, выскочить за ворота буквально на пять минут, добежать до ближайшего продмага и закупить там белых батонов, сладкого плавленного сыра «Омичка» и сладкой же простокваши — было тогда в сибирском Омске такое производство. Батон резался пополам вдоль. На него вымазывалась вся коробочка сыра, а потом его надо было со вкусом употребить, запивая не чаем — чай как раз не дефицит! — а сладкой простоквашей. Сладкое со сладким — это было лучшим из всего. Кстати, думается мне, что портвейн и вермут после армии многие употребляли не только из-за их градусности (водка-то шибает сильнее), но и из-за той сладости, которой так не хватало на срочной.

«Кросс»

Кросс — это не просто спортивное выражение из легкой атлетики.

Это не просто так бег по кругу. На «боевом посту» был пойман в нетрезвом виде свинарь. Есть такая работа в армии — свиней растить. Еще предыдущий командир части договорился с колонией, что один из сараев, который стоит на отшибе, будет использоваться для откорма свиней. «Аренду» по договоренности должны были отдавать свежим мясом и салом. Позавчера свинаря привезли и сдали на руки сержантам. И весь взвод знал: у нас «залёт». Крупный «залёт». Свинаря поймал комбат. Поэтому крик дневального в четыре утра:

— Взвод, подъем! Тревога! — никого не удивил. Все ждали этого. Взвод морально готовился к тому, что комбат устроит показательные выступления.

— Быстро-быстро-быстро, — шипели сержанты на своих бойцов. Павлов, как знал, еще с вечера не раздевавшийся, стоял в дверях оружейной комнаты и выдавал автоматы с подсумками. Толкучки не было.

Свою очередь знали все.

— Бегом-бегом-бегом, — поторапливал дежурный, кося глаз на секундную стрелку своих часов. Плотной группой, неразрывной цепочкой грохотали по ступенькам лестницы отделения, скатываясь на плац.

«Пока-мы-едины-мы-не-побе-димы,» — приговаривал на ходу рядовой Кузнецов, успевший до армии поучиться в институте. Там, в институте, на военной кафедре, и научил его какой-то контуженный старлей, непонятно где получивший боевой орден, что бежать надо размеренно, не напрягаясь, поддерживать ритм какой-нибудь «говорилкой». Песня чилийских левых оказалась как раз под шаг в армейском сапоге. Совпадений не бывает, но когда Кузнецов впервые вошел в казарму, его встретил «дедушка» Авербух, отчисленный за пьяный дебош из того самого института. Выяснив, что перед ним не только земляк, но и практически однокашник, Авербух взял его под свое персональное шефство. И сейчас он бежал сразу сзади, подталкивая его прикладом автомата, висящего на плече:

— Вперед, салага! Комбат ждать не любит! На плац выбегали красиво. Каждое отделение цепочкой с командиром во главе. Сзади бежал, порыкивая на отстающих и еще на бегу выравнивая строй, старший сержант Павлов. Отделения выбегали и сразу становились на линейку. Строй получился даже без отдельной команды.

— Взвод, смирно! Товарищ майор, взвод поднят по тревоге. В строю двадцать восемь. Отсутствуют дежурный и дневальные. Докладывает старший сержант Павлов. Рука на ремне автомата. С автоматом на плече честь не отдают. А комбат честь отдает. И водит глазами по строю, рассматривает, считает.

— Вольно.

— Взвод, вольно! Но взвод даже не шелохнулся. Вольно — не означает воли. Вольно означает лишь, что можно свободно дышать.

— Рядовой Быков, выйти из строя!

— Есть! Быня делает три шага, чуть не поскользнувшись поворачивается неуклюже кругом, становится лицом к взводу.

— Ну что, Бы-ы-ыня, — ласково-ласково говорит комбат. — Ты и правда такой офигенный специалист, что часть без тебя с голода помрет?

— Никак нет, — неуверенно бормочет тот.

— Да? А кто кричал недавно мне совсем другое? — комбат, огромный, мощный, навис над маленьким помятым грязным каким-то Быковым. — Ты у нас кто по штатному расписанию? Медбрат, говоришь? Без образования, без знаний — медбрат? И в петлицах у тебя — медицина? Павлов! — внезапно рявкает он.

— Я!

— Почему у него змеи в петлицах, Павлов?

— Дык…, - старшой в растерянности. Он не понимает, что нужно майору. — Дык, это…

— Павлов, Павлов… Дык… Перед тобой — пьяница. А у него змеи медицинские в петлицах. Змей — долой! В минуту свинчены эмблемы.

— Нет-нет, без эмблем он уже не воин, а партизан какой-то, — все так же ласково, медово почти шепчет комбат. Но слышно всем. Это плохо, когда комбат такой ласковый. — Змей спилить, рюмки — оставить! Через еще одну минуту в петлицах рядового Быкова — две рюмки.

— А теперь, любы друзи, у нас по расписанию физподготовка. Да не простая, взвод! Не простая! Над пятой ИТК кружат мессеры! Есть сведения, что выброшен вражеский десант! Никто там нашим не поможет, кроме вас, соколики. Та-а-ак, замирают все. К «пятерке», значит. Это — десять километров. Плохо. Но терпимо, если обратно отвезут. Хорошо, что сейчас не лето. Летом бы сдохли по жаре бежать. С другой стороны, в такую погоду в бушлатах будет жарко. Вчера еще шел дождь, а сегодня чуть прихватило морозцем. Сухо, безветренно, чуть ниже ноля. Лужи блестят ледком.

— Кузнецов! Что стоишь? За-во-ди!

— Есть! — Кузнецов был личным водителем комбата. Он рад, что надо будет выводить машину. Значит, ему не бежать.

Это просто здорово. Комбат поворачивает за своим водилой, на ходу скомандовав Павлову:

— Три ящика взять. И чтобы один из них нес Быков. Ясно?

— Так точно! Пока комбат стоит у гаража, пока выезжает его «уазик», взвод уже стоит у ворот в колонне по три. Последние несут три патронных ящика, набитых до нужного веса щебнем.

— Ничо-о-о-о, — шепчет кто-то. — Темно, по дороге уроним пару раз, крышку снимем, отсыплем… Мигнули фары комбатовского «уазика», тут же распахнулись во всю ширь ворота. Взвод вывалился на улицу. Плотной массой, не торопясь, повернули налево, через сто метров опять налево и в ногу, не частя, дыша носом, раз-два, раз-два, раз-два…

«Пока-мы-едины-мы-непо-бедимы». Сзади гуднуло, потом машина остановилась, хлопнула дверца. Взвод догнал Кузнецов.

— Что, «белая кость», — хлопнул его по спине Авербух, — не удалось «откосить»? Держись, салага, комбат сегодня не в настроении! «Пока-мы-едины-мы-непо-бедимы». Вдох через нос, выдох через рот.

Но это пока не очень сильно устал. Пока не сбита дыхалка. А если вообще бегать не умеешь? А если хилый? Воробей задыхался с самого начала. Быков пока держался, хотя ящик у него уже отобрали и теперь каждые сто-двести метров три ящика меняли своих хозяев. Теперь их несли только парами, держа за ручки, стараясь бежать в ногу. «Уазик» комбата полз за взводом, изредка гудя, подгоняя. … К свинарнику подбегали уже на полном издыхании, торопясь добраться до конечной точки маршрута. Подбегали к забору, упирались в него, цеплялись руками, обвисая, дышали тяжело. Пар поднимался над взводом. Подъехавший «уазик» осветил забор фарами. С той стороны на сетку кидались, как собаки, голодные худые свиньи в длинной зимней щетине.

— Вот они, те, кого предал Быков, — раздался голос комбата. — Ну, ничего, вы их спасли… Отстояли. Павлов, отставших нет?

— Все на месте…

— Кру-гом. В расположение части — бегом марш! — и хлопнула дверца автомобиля. Перед отъездом в окошко комбат успел сказать еще, что завтрак в столовой ждать их не будет. Надо как-то успевать. … Теперь уже бежали кое-как. Строя не было. Не в ногу. Сил — тоже не было. Ящики опустошили и тащили пустыми, чтобы насыпать щебенку уже на месте. Постепенно отбирали автоматы у хилой молодежи. «Сдох», как ни странно, не Воробьев, на автомате передвигающий ноги, а длинный Кузнецов, который стал с какого-то времени бежать странным зигзагом, шарахаясь от одной обочины к другой. Сзади прозвенело. Начиналось утро, по городу пошли трамваи.

— Кузнецов! — рявкнул ему в ухо Павлов. — Забираешь автоматы у молодежи — и в трамвай. Нам еще тебя тащить не хватало. В часть пройдешь по-тихому, никому чтобы не попался. Тот мог только мотнуть головой, продолжая передвигать ноги почти на одном месте. Задыхающегося, его буквально закинули в трамвай, и какое-то время он еще видел в заднее стекло бегущих, а потом на несколько минут просто отключился. На своей остановке он еле-еле выбрался из трамвая. При соскоке с подножки ноги прихватила жестокая судорога. Кузнецов постоял, скрючившись и покряхтывая от боли, а потом потихоньку-потихоньку вдоль стеночки двинулся к воротам части. Поскребся в двери проходной, его быстро провели на территорию и наказали идти за елочками, под окнами, чтобы на плацу «не светиться». … Взвод добежал только через час. Сразу после сдачи оружия — завтрак. После завтрака Павлов изобрел какие-то занятия в казарме, и положил личный состав в кровати, предупредив, что на самом деле отрабатывают подъем-отбой. Дежурный спустился на этаж, чтобы контролировать вход. В журнале было отмечено проведение занятия по физподготовке:

«Кросс в полной боевой». … В медсанчасти Кузнецову, Васильеву, Быкову и еще двум самым хилым молодым вкололи глюкозы и дали горячего сладкого чая. … А на следующее утро на разводе, когда взвод проходил на полусогнутых мимо небольшой трибуны, комбат весело покрикивал сверху:

— Орлы! Чудо-богатыри! Над «пятеркой» по-прежнему вьются мессеры!

Кроссы вас еще ждут! … И кроссы еще были.

«Лыжи»

Раньше-то зимой «на гражданке» на лыжах ходили. Компанией, на весь день. С термосом, с бутербродами — в лес, на горку, к елкам и соснам, на лыжню! Намотаешься по лесу, бежишь домой — морда крас-с-сная такая… И горячего борща сразу. И еще в ванную в горячую. Тоже очень полезно и приятно после долгой лыжной прогулки. В общем, в детстве зима — это всегда лыжи, и всегда лыжи были времяпровождением веселым, приятным и полезным. Но потом я повзрослел… И помню, что один из последних лыжных забегов в жизни пришелся на второй год службы. Тогда под комиссию очередную задумали и большой кросс для всей части. То есть — абсолютно для всей, без всяких исключений. Чтобы потом оценку поставить каждому взводу и каждому отделению раздельно. И ладно бы это — все равно для армии, что воскресенье, что понедельник, а все равно служба. Но тут как-то вдруг и сразу наступил март. И кросс лыжный оказался намечен именно на этот месяц. Ну, в Сибири, в принципе, в марте еще вполне себе снежно. Батальон в несколько приемов вывезли «в поле». На стрельбище, где стоит казарма для молодежи, где спортгородок и деревянные туалеты шеренгой. И там, по ледяному руслу какого-то мелкого притока Иртыша разметили трассу. А где-то ближе к полудню, когда все приготовились и собрались, дали отмашку красным флагом, и пошло-поехало. Солнце светило ярко на эту толпу в шинелях и ватниках, постепенно растягивающуюся вдоль лыжни. Но вдруг длинная цепочка снова стала собираться, сжиматься… Впереди, куда еще не ступала нога бегуна, лыжня вдруг посинела, а потом даже почернела.

— Вперед, вперед! — махал комбат с горки.

— Вперед, вашу мать! — орали сержанты. И все пошли вперед. Не поехали, а именно пошли. Как можно ехать по воде? Солнце растопило все, до чего дотянулось. Шинели и ватники расстегивались и распахивались, рукавицы прятались в карманы. А ноги в лыжах, как в ластах, неуклюже — шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… Кроссы в армии никогда не отменяются. Даже если бы река вскрылась, даже если бы началась вдруг гроза, все равно — начал кросс на лыжах, так и закончи его на лыжах. Самые умные снимали лыжи, клали их на плечо и мелкой трусцой шлепали сапогами по размоченной лыжне к финишу. Там, уже в виду финишного стяга, внаглую перед судейской бригадой, скидывали лыжи с плеч, снова становились на них, и — шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп к финишной черте. Кросс продлился в три раза дольше задуманного. Обеда, естественно, не было ни у кого. Офицеры бегали в казарму, где отпивали от привезенных с собой фляжек и бутылок, занюхивая и закусывая, чем у кого было. Рядовой и сержантский состав — шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… После сдачи лыж и палок, после долгой поездки в промозглых грузовиках, после ожидания в казармах был, наконец, ужин. Что интересно, больше о лыжах в Сибири сегодня ничего не вспомню.

Не ходили мы на лыжах зимой. Не получалось как-то. Я все время вспоминал: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… Это — армия!

Первое знакомство

— Смирррррна! Трыщ капитан…

— Вольно. Капитан в начищенных до блеска хромовых сапогах прошелся вдоль короткого строя необмятых новобранцев туда-сюда, пощелкал прутиком, как стеком, по голенищу.

— Ну, что, орлы, стрелять-то хоть умеете?

— Стреляли, стреляли…, - загомонили в строю.

— Р-р-р-разговорчики! — тут же подскочил сержант.

— Отставить, — так же спокойно сказал капитан, заведующий в части всем вооружением. — Постой, сержант, помолчи. Я им дело покажу. Перед строем, метрах в двух впереди, были разложены на брезенте и расставлены на сошках карабины винтовки, автоматы почти одинаковые на вид, отличающиеся только цветом прикладов и магазинов, пулеметы.

— Сегодня вам покажут, как действует то оружие, которое вы получите после принятия присяги. Это, чтобы не было никаких там недомолвок и непоняток. Ясно? Вот там, — махнул он прутиком. — Мишени. Видите? И еще специально для вас созданные объекты. Вон кирпичная кладка. Вон там — сруб. А вот — рельса. Ну, а теперь смотрите, салаги… Он сделал шаг, ловко опустился на одно колено, а потом распластался на брезенте. И начал стрелять по очереди из каждого-каждого выложенного тут ствола.

— Самозарядный карабин Симонова, — кидал он реплику через плечо.

— Раньше был у нас на вооружении. Теперь только на складах лежит. Но машинка хорошая. Он прикладывался, целился, положив ствол на мешок с песком — трах-трах-трах-трах-трах! Только гильзы летели.

— Хорошее оружие, надежное и точное. Но у нас теперь главное — автомат Калашникова. По точности не уступает, а вот по боевитости… Длинная очередь из автомата, впереди из кирпичной кладки вылетают обломки, покачивается задетый обломок рельса, подвешенный на тросе. Взиу-взиу! Все пригибаются.

— Да, если попасть в рельс — может и отрикошетить. Но это не страшно…. И вообще, бойцы, запомните: та пуля, которую услышал — она точно не твоя. Она уже пролетела. Он перекатился правее, похлопал ладонью по прикладу пулемета.

— Вот машинка лучше всех. Ручной пулемет Калашникова. Вроде, тот же автомат, только ствол длинней, да магазин побольше, а посмотрите, что выделывает. Капитан приложился, поводил немного стволом, упер приклад, придерживая его левой рукой, и вдруг пулемет затрясся, заплевался гильзами, а впереди, там, где стояла невысокая кирпичная стенка, поднялось облако пыли, и кирпич «потек», спускаясь щебнем на землю.

И еще не закончился магазин, а стенки той уже не было.

— Вот так. А если не кирпич, а бревно? — он прихватил автомат, ловко заменил магазин — и снова длинная очередь. А впереди щепки и треск там, где лежали друг на друге три бревна, олицетворяющие бревенчатый дом.

— Сержант, веди своих к мишеням! — он сел и тут же закурил, сделав замечание на ходу тем, кто смотрел с завистью на сигаретный дым. — А вот курить на огневом рубеже — строго запрещено. Ясно?

— Ну, ни хрена себе, что пуля делает, — шептались мы, ощупываю пробитые насквозь сухие бревна и рассматривая с уважением отверстия в шейке рельса. — Это даже за стенкой не укрыться, выходит?

— Увидели? Запомните: лучшее стрелковое оружие в мире — вот это.

То, что лежит перед вами. То, что вам дадут после присяги. Чистить, смазывать, холить и лелеять — и ваши автоматы могут спасти вам жизнь. А кому-то, наоборот, эту самую жизнь укоротят.

«Но только крепче…»

Зимой темнеет рано. Ужин давно закончился, все роты уже в казарме, в теплеи в личном времени. Кто подшивает подворотничок, кто стирает хэбе, кто чистит сапоги или пишет письмо домой. А наш взвод упорно шагает по неосвещенному плацу, наворачивая круги во имя воспитания коллектива.

— Взво-о-о-од, песню! — кричит замкомвзвода, здоровенный старший сержант.

Командира нет. Командир давно уже дома. Сержанты пытаются справиться с толпой, одетой в шинели, самостоятельно. А как еще сплотить армейский коллектив, как не строевой подготовкой?

— Песню, мать вашу! Воробьев, за-пе-вай! — это он опять надрывается. Еще три шага, и Воробей унылым голосом начинает, а все так же уныло подхватывают:

— Но только крепче выходила из огня Суровая обветренная Русь, Ну, как ты обходилась без меня, А я вот без тебя не обойдусь… Пауза на вдох, еще три шага, и опять:

— Но только крепче выходила из огня Суровая обветренная Русь, Ну, как ты обходилась без меня, А я вот без тебя не обойдусь… Этого куплета хватает на узкую сторону плаца. Если мы идем по длинной стороне, то ноем его два раза. Не отлынивает никто.

«Старички» орут с «молодыми» вместе. Это со стороны, возможно, кажемся мы толпой и хреновым подразделением. На самом деле, мы давно спаяны внутренней дисциплиной, на самом деле мы давно привыкли к тому, что один — за всех, а все — за одного. И если сегодня сержанты гоняют взвод, то — весь взвод. Но это не значит, что кто-то сможет заставить нас «держать ножку», чеканить шаг или петь настоящую строевую песню. Унылое нытье становится тише, слышно шарканье ног по расчищенному асфальту. Никто и не думает поднимать ноги. Цель — доказать командирам, что все должно быть в меру.

— Взвод, сук-ки, песню!

— Но только крепче выходила из огня Суровая обветренная Русь, Ну, как ты обходилась без меня, А я вот без тебя не обойдусь… Воротники шинелей подняты, спины сгорблены, ушанки напялены на самые брови. Те, кто стоит в середине, уже и руки засунули в карманы.

— Стой, раз-два! Что, суки, не поняли? Будем ходить до утра! А утром — по распорядку, мать вашу! Откуда-то из темноты, из строя раздается отчетливо:

— Нас ебут, а мы крепчаем!

— Что-о-о-о-о? Кто сказал? Кто сказал, спрашиваю? Напра-а-а-а-во!

С места, с песней, шагом-м-м — марш!

— Но только крепче выходила из огня Суровая обветренная Русь, Ну, как ты обходилась без меня, А я вот без тебя не обойдусь… И еще раз. И еще, и еще. Мы готовы ходить до утра. Сержанты ходят вместе с нами. Им тоже холодно. Они растеряны. Они не знают, как отступить, но не дать нам выиграть эту маленькую схватку.

Их спасает дежурный по части:

— Старший сержант Павлов!

— Я! — (вернее, не просто звук «я», а так, с напряжением всех связок, с усилием, выталкивая гласные из самой глубины организма:

«й-я-а!»).

— Ко мне! И вполголоса подбежавшему старшому:

— Ты что, мать твою, воспитанием занимаешься? Офицером уже стал?

Прогибаешься? По распорядку через полчаса в части отбой. И чтобы ни одна сука не шелохнулась в постельках! Чтобы тихо мне тут было!

Завтра есть строевая по расписанию? Завтра и займешься. А я проконтролирую, так твою…

— Й-есть! Бегом возвращается обратно и орет:

— Взво-о-од! Нале-во! С песней, с места шаго-о-ом — марш!

— Но только крепче выходила из огня… Но теперь идет строй, а не толпа. Нога четко бьет по асфальту.

Коробка взвода движется к крыльцу казармы слитным шагом, единым организмом. И в голосах уже не унылость, а нагловатая радость: не справились, не смогли, скоро мы будем в тепле! Сегодня — отбились. А что там будет завтра? Кросс? Строевая? Да пусть себе!

Мы — крепчаем!

Гиппотерапия

Курбан попал в армию так, как попадали тогда все. В почтовом ящике обнаружилась повестка. Он собрал мешок и пришел на призывной пункт. На вопросы комиссии отвечал с большим и тяжелым акцентом, улыбаясь всей своей лунолицей физиономией. Лицо было большое, круглое, блестящее, темное — на нем просто терялись тонкие усы над пухлыми губами и черные глаза, весело блестящие из-под таких же тонких-тонких, как нарисованных, черных бровей.

— Как зовут?

— Курбо-он, — тянул он чуть в нос, смешно выпячивая губы.

— Что умеешь?

— Чоба-ан… Чабан нам не нужен, говорили офицеры и прапорщики, набирая команду, один за другим грузившие своих призывников в поезд и отъезжающие к месту прохождения службы. Курбан попал в самую последнюю команду во главе с каким-то мешковатым прапорщиком, которому понравилась его фигура — огромный рост и крепкие плечи. Ничего, сказал прапорщик, нам с ним не беседы проводить, а службу служить. Нам и чабан сгодится. С большим трудом его одели по форме, и даже нашли большие сапоги сорок шестого размера. Однако после первого же кросса Курбан явился в санчасть и с порога, широко улыбаясь, заявил с придыханием:

— Боли-ыт…

— Что болит? — спросил удивленный старший сержант.