Зелёная кобыла [Роман]

— Конечно. Я говорю об этом не для того, чтобы пожалеть о паштете и колбасе. Так, простая арифметика.

В купе второго класса, где расположилась семья Одуэна, больше никого не было. На этой линии местного или депутатского значения (не утратившее своей остроты мучительное воспоминание ветеринара — ему не удалось провести ветку через Клакбю из-за племянника министра, одного из крупнейших в крае фермеров, который, сделав пятнадцатикилометровый крюк, увел ее в сторону) пассажиров было мало. Компания продолжала донашивать на ней технику, серьезно пострадавшую в 70-м году, катившуюся, переваливаясь с боку на бок, корчась, как хромое животное. Даже во втором классе пассажиров трясло, подкидывало вверх, ежесекундно бросало друг на друга, а чтобы хоть что-то расслышать сквозь грохот железяк и стоны изнуренных вагонов, нужно было буквально кричать соседу в ухо.

Супруги и мальчики рассредоточились по четырем углам купе. Люсьена сидела посередине на самом краешке скамьи, стараясь не касаться спиной перегородки, чтобы не помять свое белое платье. Она смотрела на свои белые парусиновые ботиночки и с легким беспокойством спрашивала себя, что бы подумали барышни. Эрмлин, если бы она вдруг пришла в пансион в таких вот ажурных чулках, которые она надела сегодня впервые, а ведь фантазия эта была не так уж далека от воплощения, поскольку воскресные чулки в конце концов становятся повседневными. В том, что она надела ажурные чулки, было некое несоблюдение смиренности, в чем ей следовало бы покаяться в ближайшем письменном разборе своего поведения. А с другой стороны, можно считать, что, надевая чулки, она лишь выполняла волю купившей их матери. Следовало ли избегать греха кокетства ценой греха неповиновения? Ведь мать могла бы и не согласиться с ее доводами. В конце концов дилемма предстала перед Люсьеной в своем практическом виде: она вдруг вспомнила, что последние дни не делала никаких записей в своей тетради по нравственному самонаблюдению. А это означало, что до вечера следующего дня ей предстояло обнаружить у себя четыре-пять грехов, чтобы написать о них в тетради; причем это был минимум, потому что кто же может, не впадая в гордыню, утверждать, что грешит меньше четырех раз в неделю? Младшая из барышень Эрмлин, мадемуазель Бертранда, преподавательница по нравственному самонаблюдению в старшем классе, терпеть не могла, когда кто-нибудь пытался выдать за настоящий грех не заслуживающий внимания вздор. Ученицам приходилось делать так, чтобы, не выходя за рамки простительных грехов, представить их в своих тетрадях достаточно тяжкими, такими, чтобы за них можно было пристыдить и таким образом извлечь из них назидание для всего класса. Подстегиваемая необходимостью, Люсьена рассудила, что благодаря чулкам ей удастся убить сразу двух зайцев. Первый грех: она обвинит себя в том, что надевала ажурные чулки; второй грех: покаяться в том, что у нее было поползновение ослушаться мать, которая навязала ей чулки. Бесценная находка: тут уж можно было не сомневаться, что, поразмыслив над этим благонравным конфликтом, мадемуазель Бертранда поставит ей за «действенную христианскую добродетель» столь редко получаемые 9 из 10 баллов. Теперь оставалось найти еще три греха, которые нужно было совершать на протяжении двух дней, и Люсьена, не осмеливалась, разумеется, учинять что-либо преднамеренное, все-таки задумалась: какие же еще искушения способен подбросить случай в течение дня, чтобы она могла наконец привести в порядок свои записи в тетради? Внезапно сквозь лязг железяк до нее донесся пронзительный голос ветеринара:

— Люсьена, ты мне так и не ответила, сумела бы ты играть на фисгармонии или нет?

Шум поезда и наполнявшая взгляд мягкая зыбь полей погрузила Фердинана в мечтательность, от которой в нем стали проклевываться прямо-таки поэтические образы. Прежде всего он представил себе, как Люсьена играет на фисгармонии в церкви, где когда-то состоялось его первое причастие, и эта параллель его умилила. Прихожане Клакбю, под негромкий говор заполняя церковь, узнавали дочь Фердинана Одуэна, одного из них, но преуспевшего и жизни; при этом хорошего республиканца, но умеющего быть справедливым; настоящего республиканца, настоящего патриота, всегда готового дать отпор, когда речь идет о чести страны. Он слышал, как, перекрывая говор прихожан, нарастает, звучит нее более и более горделиво дыхание литургической музыки. Он слышал его, хотя и не был на мессе, так как это не его дело ходить на мессу; для этого он был слишком хорошим ветеринаром, слишком хорошим республиканцем и слишком хорошим патриотом, но том не менее он посылал свою дочь на мессу, посылал ее играть на фисгармонии, потому что наступило ответственное время. Фисгармония выводила протяжную мелодию: кюре пел мессу Родины. Ветеринар чувствовал, как сердце его наполняется. В дверях вагона скапливались войска, облаченные в великолепные мундиры: с их стороны ему нечего было опасаться. Ветер знамен ласкал его алое лицо. Вскочив на зеленую кобылу, которая покусывала черного коня генерала, он проскакал галопом перед войсками. А в церкви верующие встали со скамей и под руководством Люсьены возносили к сводам протяжный крик любви к генералу Буланже и к Родине; Малоре в непередаваемом порыве овладел мэрией, а Фредерик, знаменитый, увешанный наградами, с тройной золотой цепью на груди, ездил в первом классе с бесплатным государственным билетом по всей железнодорожной сети Франции.

От голоса отца дети вздрогнули. Антуан с переполненным нежностью сердцем созерцал ласковые глаза Жасмен, такие ласковые, что на клеенчатых сиденьях от них расцвел чудесный сад, такие ласковые, что жизнь вокруг стала простой и шелковистой, насколько хватало глаз. Он уходил с Жасмен из вагона, уходил с глазами Жасмен, прижав их к своей душе. Чтобы вернуть ей ее улыбку, он выпрыгивал из вагона и парил над лугами. Услышав, как уксусный голос отца входит в его Жасмен, Антуан бросил на ветеринара негодующий взгляд и в который уж раз отметил, насколько же у него гнусное, лошадиное, прагматическое, упрямое, неискреннее, злое, порочное жестокое, глупое, самодовольное, желчное лицо. «К счастью, я не похож на него; я, конечно, не красавец, но на него я не похож; Жасмен мне улыбнулась». Фредерик, грезивший об университетских дипломах и шляпах-котелках, повернул голову в сторону отца, который повторил еще раз:

— Так да или нет: сумела бы ты играть на фисгармонии?

— Не знаю, я ведь никогда не пробовала, — ответила Люсьена тоненьким голоском, который потерялся в шуме поезда.

Госпожа Одуэн пришла дочери на помощь:

— Не может же она так сразу взять и сесть за фисгармонию, нужно сначала попривыкнуть.

Фердинан сделал нетерпеливый жест. Он не хотел расставаться с идеей фисгармонии.

— Возьмет несколько уроков. А даже если где и сфальшивит, то все равно никто ничего не заметит.

Элен возразила, что девочке в Клакбю будет скучно. Фердинан ответил, что разумный ребенок не может скучать там, где погребены его предки.

— Правильно, Люсьена?

— Да, папа… Я буду носить цветы на могилу наших дорогих усопших.

У ветеринара в глазах появились слезы. Элен стала возражать против мужнина проекта лишь из сочувствия к дочери, чье отвращение к жизни в Клакбю было ей хорошо известно. Рассердившись, что та оказалась столь благоразумной, она чуть было не оставила ее в обществе дорогих ей усопших. Однако умиленное довольство ветеринара заставило ее продолжить спор.

— А ты не думаешь о том, что в те несколько недель, которые Люсьена проведет в деревне, она будет предоставлена самой себе? За ней не будет никакого надзора, а перед глазами — одни дурные примеры. Ты же сам говоришь, что от компании ее двоюродных братьев и сестер ничего хорошего ждать не приходится.

— И то верно, я даже не подумал об этом. Надо бы… Боже мой, ну и головоломка… Только бы Оноре поддержал нас, только бы он не был против нас. Эх! Если бы Меслон протянул еще годочек или хотя бы шесть месяцев! Глядишь, за это время Вальтье забыл бы свою потаскуху и все бы устроилось.

Фердинан вдруг сразу как-то потускнел, и жена его испытала от этого удовольствие. Она без особого энтузиазма участвовала в маневрах, которые должны были помочь одному из протеже Вальтье заполучить место мэра. Она не питала к депутату никаких симпатий и с трудом привыкала к мысли, что когда-нибудь ее сыну придется работать при нем, чтобы сделать блестящую карьеру юрисконсульта либо какую-нибудь еще. Этот остроумный, циничный и склонный к обжорству человек казался ей далеко не лучшим наставником для мальчика, который был уже и так слишком расположен к усвоению его уроков. А кроме того, сама она питала тайную надежду, что Фредерик станет кавалерийским офицером. Элен всегда ощущала в себе некоторую слабость к военным. В те времена, когда она еще посещала пансион барышень Эрмлин, ей постоянно, по крайней мере раз в неделю, грезилось во сне, как ее похищает какой-нибудь младший лейтенант. А выйдя замуж, она обычно разочаровывалась в приятелях ветеринара, выбираемых, как правило, среди небогатой буржуазии Сен-Маржлона. В мечтах ей виделись салоны офицерских ясен, где вместо пианино стоят рояли и где кресла не прячут под чехлами.

В Сен-Маржлоне располагались один гусарский и один пехотный полк, которые с превеликим удовольствием уничтожили бы друг друга посредством холодного оружия. Гусары презирали пехотинцев за то, что те ходят пешком, а пехотинцы утверждали, что гусары, как солдаты, годятся только для парадов. Так что разделявшая их ненависть была чувством вполне объяснимым. Дом под номером 17 по Птичьей улице то и дело закрывал свои двери перед военными из-за потасовок между солдатами двух полков. Гусар, например, говорил: «Гля, почтальоны совершают свой обход». А пехотинец: «Эти олухи даже унтера называют лейтенантом». Не лучше складывались отношения и между офицерским составом гарнизона: кавалерийские офицеры носили фамилию де Бюргар де Монтесон, играли на рояле, а то и на арфе, влезали в долги, спали с дочками буржуа, устраивали трапезы верхом на лошадях, ходили на мессу на ходулях, были роялистами и игнорировали своих коллег пехотинцев. А пехотные офицеры играли тем временем в пикет или устраивали состязание — кто больше назовет имен генералов Революции, чьи отцы были мясниками, булочниками, красильщиками или конюхами. Они слегка страдали оттого, что кавалеристы постоянно отодвигали их в сторону, и сожалели о том, что в городе нет полка обозников, которых можно было бы презирать точно таким же образом, потому что офицеры транспортных подразделений считались существами почти столь же комичными, как и офицеры-администраторы. Добропорядочные жители Сен-Маржлона на протяжении всего года осуждали шепотом высокомерие кавалерийских офицеров, но утром 14 июля все свои восторги отдавали гусарам, которые замыкали парад и в апофеозе лихой атаки заставляли замирать сердца. Ветеринар втайне отдавал предпочтение гусарам. Однажды при раздаче наград в коллеже он, присутствуя там в качестве генерального советника, оказался на эстраде рядом с полковником де Пребором де Шастленом, и гусар, протирая свой монокль, сказал ему: «Жарковато, как мне кажется». Эта простота взволновала Фердинана, и именно в тот день зародилась в нем приязнь к гусарам. В отсутствие военного ветеринара его несколько раз приглашали для консультаций на сторожевой участок гусар. Так он познакомился с лейтенантом Гале, и между ними возник ученый спор о кастрации жеребят, в результате которого они прониклись взаимным уважением. Лейтенант был суровым молодым человеком, кавалеристом по призванию, который использовал свое свободное время для написания труда про то, какая конская сбруя была в употреблении у секванов в момент завоевания Галлии. Фердинана такое изобилие науки и серьезности очаровало, и, вернувшись домой, он стал с восторгом рассказывать про гусара:

— Лучший кавалерист полка… Я слышал, что у него нет абсолютно никакого состояния и что посреди всех этих «де» он живет несколько изолированно.

Слова «абсолютно никакого состояния» тронули сердце госпожи Одуэн. Она вновь вернулась к роману, стократно сотворенному ею в пансионе барышень Эрмлин: обожаемая юным и восхитительно нищим офицером, она отправляла на тот свет своих недостаточно представительных родителей и клала полученное наследство в корзинку для свадебных подарков. Ветеринару представлялись потом и другие случаи обменяться с лейтенантом суждениями о лошадях, и вот в один прекрасный день он затащил его к себе, предложив посмотреть кое-какие анатомические рисунки. Элен сквозь жалюзи наблюдала за улицей. Увидев приближающихся мужчин, она села за пианино и при появлении лейтенанта издала крик удивления. Польщенный тем, что лицо ее залилось румянцем, он нашел Элен прекрасной и попросил продолжать играть прерванную сонату. В тот же вечер он принялся изучать сольфеджио, чтобы иметь возможность переворачивать страницы нотной тетради госпожи Одуэн. Через какое-то время его визиты стали регулярными. Ветеринар сетовал на то, что Элен недостаточно внимательна к гостю; она и в самом деле разговаривала с ним мало, да и у лейтенанта тоже не было склонности к мадригалам. Они понимающе поглядывали друг на друга, нисколько не сомневаясь во взаимной любви, и даже присутствие ветеринара не мешало им быть счастливыми. Как-то раз, зайдя к Одуэнам днем, лейтенант Гале застал Элен одну. Она играла на пианино, он переворачивал страницы, но их признания, хотя и более нежные в этот раз, чем обычно, так и остались безмолвными. Однако когда гусар прощался, он почувствовал, как рука Элен дрожит в его руке, и прошептал ее имя, прошептал и тут же убежал, чуть не споткнувшись о спою саблю. Впоследствии эта целомудренная любовь так и осталась тайной их взглядов.

Поезд, сопровождаемый гусаром и глазами Жасмен, приближался к Вальбюисону. Менеаль, человек, который должен был Фердинану деньги, с запряженной коляской поджидал пассажиров во дворе маленького вокзала. Это был вежливый толстый человек, твердо решивший никогда не возвращать долг.

— Похоже, в этом году урожай будет хороший, — начал Фердинан.

— Вроде бы, но только у меня все заросло чертополохом.

— Ну что вы, не говорите так…

— Это истина, господин Одуэн.

— Вы преувеличиваете, Менеаль, вы преувеличиваете.

— Нет, господин Одуэн, не преувеличиваю. Какая мне нужда преувеличивать? В любом случае я не собирался расплачиваться с вами в этом году. Даже если бы урожай оказался хорошим, я все равно бы не смог.

Ветеринара обескуражила эта спокойная дерзость. Он залез в коляску, кипя от негодования и думая о возможных средствах принуждения. Антуан передвигался с места на место, не желая оказаться ни рядом с отцом, ни напротив него. Он дождался, пока все распределятся по двум скамейкам, чтобы, сославшись на тесноту двуколки, вскарабкаться на сиденье рядом с кучером, но отец вдруг вытащил откуда-то из-под ног нечто вроде откидного стульчика и заставил сына сесть на него. Коляска тронулась, покатила по Вальбюисону, и все опять погрузились в дорожные грезы: Жасмен, гусар, шляпа-котелок, простительные грехи.

Голова Антуана находилась почти в самом жилете отца, и ему приходилось выворачивать шею, чтобы следить за сопровождавшими коляску глазами Жасмен.

— О чем ты думаешь? — спросил ветеринар, не любивший, чтобы разумные дети предавались мечтаниям.

— Ни о чем, — сухо ответил Антуан, не поворачивая головы.

— Поскольку ты ни о чем не думаешь, ты мне сейчас скажешь, в каком году были подписаны Вестфальские договоры.

Антуан не отвечал, и на его лице застыло упрямое выражение. Отец возмутился и пронзительным голосом, от которого у лошади встали торчком уши, воскликнул:

— Вы свидетели того, что он не знает даты заключения Вестфальских договоров? Бездельник! Он всегда будет нас всех позорить, он будет таким же, как его дядя Альфонс! Но сегодня вместо того чтобы идти гулять со своими кузенами, он останется со своим отцом. Со мной.

В коляске воцарилось тягостное молчание. Люсьена, желая помочь брату, мысленно прочитала молитву, которую барышни Эрмлин рекомендовали для тех случаев, когда нужно вспомнить важные исторические даты. Фредерик рисовал пальцем в воздухе какие-то цифры, а госпожа Одуэн пыталась поймать взгляд своего младшего сына, чтобы утешить его неясной улыбкой. Однако Антуан, уткнувшись взглядом в свои воскресные ботинки, ничего не хотел видеть. Ветеринар повторил:

— Со мной. Весь день.

Тут Антуан почувствовал, как грудь его набухает Жасменовым рыданием. Он проглотил слюну и сдавленным голосом прошептал:

— В тысяча шестьсот сорок восьмом.

VII

В те воскресенья, когда семья ветеринара приезжала в Клакбю, семья Оноре работала не покладая рук с четырех часов утра. Надо было убрать, как обычно, навоз из конюшни, сделать подстилку из соломы, накормить коров, свиней, кур, кроликов, а потом и людей, наконец позаботиться о том, чтобы очистить фасоль, приготовить салат на двенадцать человек, вымыть ноги, надеть на всех чистые рубашки, что-то постирать, что-то погладить, заштопать, обдать кипятком, подмести, постоянно при этом оглашая дом криками, что вовремя сделать все равно ничего не удастся.

В полдевятого Алексис забирался на ореховое дерево и наблюдал, когда на вершине Красного Холма появится коляска. Он кричал (иногда шутки ради он устраивал ложную тревогу, хотя и знал, что, спустившись со своего орехового дерева, рискует получить за это башмаком по ягодицам):

— Вижу коляску дяди на вершине Красного Холма!

И тут на кухне начиналась страшная суматоха.

Оноре ругал жену, потому что у него на воротнике рубашки не оказывалось пуговицы (и куда это она умудрилась задевать пуговицу от его воротника). Аделаида бегала по кухне с утюгом в правой руке, с иголкой в левой, гладя и пришивая все, что попадалось ей на пути, носилась, не останавливаясь ни на минуту, и все кричала, перекрывая крик мужа, что никто даже не пытается ей помочь, что ей это осточертело, но что когда она надорвется и умрет, то, может быть тогда, они все осознают.

— Чем скорее, тем лучше! Чтобы я успел еще раз жениться, черт побери!

— Еще бы, уж в этом-то я уверена!

— На женщине, которая не засовывает куда попало пуговицы от воротника.

— Я ведь тебе сказала: в выдвижном ящике стола! Не могу же я быть сразу во всех местах…

Нуаро путался у всех под ногами, затыкал собой все двери одновременно и только успевал получать пинки. Жюльетта звала Гюстава и Клотильду. Те не шли. Их обнаруживали на дне какой-нибудь канавы, грязных, перепачканных землей или роющих туннель в куче навоза. К счастью, по воскресеньям их одевали лишь в самый последний момент, а то они с таким же успехом изгваздали бы и свою чистую одежду. Жюльетта еще раз умывала их, причесывала, одевала. Оноре прилаживал пуговицу к воротнику (которая и в самом деле была в выдвижном ящике стола), Аделаида надевала свое черное платье, пришивая между делом прямо на своих сорванцах пару или тройку пуговиц, и когда коляска заворачивала, чтобы въехать во двор, все выходили из дома, улыбаясь и крича: «А вот и они!» Ветеринар (обычно он управлял коляской) останавливал лошадь и отвечал своим хныкающим голоском: «Да, вот и мы!», и первым соскакивал вниз со своего сиденья, чтобы помочь спуститься жене.

— Да, вот и мы, — подтверждал он.

— Как же, вижу, — говорил Оноре, — вот и вы.

И тут начинались излияния чувств: поцелуи хлопали по щекам кузенов, умножались на щеках теток и дядьев, складывались вместе, так что в общей сложности их получалось сорок восемь штук.

— Какие красавчики!

— Жарко было?

— Я его не поцеловала.

— Ты меня не поцеловала.

— Ты поцеловал своего дядюшку?

— Нуаро! Мой прекрасный песик!

— Как же они выросли!

— Пять минут пришлось потерять на железнодорожном переезде!

— На место, дрянь ты этакая! Он вам всю одежду порвет.

— Столько сейчас колясок на дорогах.

— Он же сейчас испачкает вас своими грязными руками.

— Не беспокойтесь…

— Лошадь так и норовит понести.

— Двенадцать лет, вот увидите, он еще перерастет Антуана.

Это ликование длилось минут десять, а то и дольше. Пуаро получал удар башмаком, Гюстав — подзатыльник, а Алексис, с почтительной заботливостью касаясь роскошной сбруи, которая являлась семейной гордостью, распрягал лошадь. Женщины шли в дом, а ветеринар, поскольку он был ветеринаром, говорил Оноре:

— Ну а теперь пошли посмотрим животных.

И лишь в конюшне братья начинали ощущать, как в них возрождается чувство взаимного враждебного недоверия, о котором они совсем было забыли в пылу восторженной встречи. Фердинан с серьезным видом ощупывал животных.

— Эта корова явно ест больше сена, чем травы.

— Вполне возможно, но в любом случае свои двенадцать литров она дает.

Оноре держался в стороне от коров, давая понять ветеринару, что в его советах он не нуждается. Фердинан тем не менее продолжал осмотр, подсчитывая в уме, что эта бесплатная, но тем не менее стоящая сто су (по существу, если хорошенько вникнуть) консультация уже сама по себе почти полностью окупит тот обед, которым семью угостят у его брата, так что в конечном счете привезенные из Сен-Маржлона паштет и колбаса окажутся вовсе даровым приложением.

В это воскресное утро все сразу пошло не так, как в другие воскресенья. Алексис с высоты своего орехового дерева заметил коляску, но она была настолько непохожа на дядино ландо, что он не придал ей никакого значения. Приезд Менеаля всех удивил. Оноре вышел в залатанных и расстегнутых спереди штанах. На детях была их обычная будничная одежда, на матери — фланелевая нижняя юбка в розовую полоску. Ветеринару это не понравилось, он счел, что встречать гостей в таком виде никуда не годится; ему даже сделалось стыдно перед своей женой и Люсьеной, и он знаками стал показывать Оноре, что у него в ширинке гуляет ветер.

Оноре, удивленный, ничего не понимал.

— Вот уже никак не ожидал увидеть вас в коляске Менеаля. А что твой вороной, не прихворнул ли?

Тут ветеринар вдруг почувствовал, как лицо его покрывает мертвенная бледность. Резко прервав объятия, он прошептал убитым голосом:

— Пошли посмотрим животных.

А поскольку Оноре обменялся еще несколькими словами с Менеалем, он подтолкнул его локтем и взмолился:

— Животных…

Когда они оказались в конюшне, Фердинан поднял на брата испуганный взгляд:

— Так ты, значит, не получил моего письма?

— Да нет, ты будешь сейчас смеяться. Деода потерял его; представь себе, письмо выпало у него из сумки, когда он дрался с возвращавшимися со школы детьми. Он приходил сообщить мне об этом, бедняга Деода, и расстроен был ужасно… Но что с тобой?

Фердинан опустился на треножник, который использовали как сиденье при дойке коров.

— Боже мой, мое письмо! Он потерял мое письмо…

Он зарылся лицом в ладони и издал жалобный стон. Оноре забеспокоился, он вспомнил, что подозрения почтальона касались в первую очередь Тентена Малоре. Однако отчаяние Фердинана растрогало его, он помог брату встать и положил руку ему на плечо.

— Будь умницей, малыш, не станешь же ты убиваться из-за какого-то там письма. Не надо, малыш.

Ветеринар оперся о старшего брата. Он чувствовал себя слабым; всякий раз, когда брат называл его «малышом», к носу его поднималась нежность. Оноре тоже растрогался: может быть, по натуре своей Фердинан был не таким уж плохим; если бы его не отправили в Сен-Маржлонский коллеж, то он смог бы стать славным деревенским Одуэном.

— Ну что ты, сейчас не время распускать себя. Если ты сделал глупость, я не собираюсь тебя упрекать. А к тому же это даже и не глупость, а простое невезение. Никто ведь не мог угадать, что так все случится. Что ты там писал мне?

— Я писал тебе… нет, понимаешь, у меня даже язык не поворачивается сказать тебе. Ты опять начнешь ругаться.

— Ну что ты! Я очень хорошо понимаю твою досаду. Расскажи мне лучше все по порядку, и мы вместе спокойно все обсудим.

— Я писал тебе по поводу политики, но это пустяки… Я говорил там еще о нашей матушке…

— Надеюсь все же, что не о…

— Именно. Я начал с отправной точки, с того момента, когда появился баварец… в общем, я там сказал все…

Оноре стал размахивать кулаками над головой Фердинана. Он говорил о том, что никогда не видел более тупого животного, чем этот мешком пришибленный осел, дерьмом набитый ветеринар. Вот для чего ему нужно было его чертово образование: оповещать всю округу и весь край о том, что его мать переспала с пруссаком. Если бы ему, Оноре, стоило таких же трудов держать в руках перо, как его брату, он ни за что бы не стал писать письмо, которое способно отравить и их собственное существование, и существование их детей. Оноре называл своего брата задокопателем, ханжой в фальшивом воротничке, испражняющимся чернилами болваном, рогоносцем и одновременно мерил коровник своими крупными шагами под удивленным взглядом животных, которые выгибали свои податливые шеи, следя за его хождением взад и вперед. Фердинан, едва поспевая за ним, пытался завязать какой-нибудь разумный разговор, но ругательства следовали друг за другом такой плотной чередой, что это ему никак не удавалось. Слово, «рогоносец» оскорбило его больше, чем что-либо еще, и он попытался было заартачиться. Оноре опустил на него свой грозный взгляд.

— Рогоносец, я тебе говорю, и вся семья рогоносцев! По вине одного одержимого писаниной, который не сумел удержать при себе то, что я ему рассказал. Что? Нет, я не хочу тебя слушать. Что бы я стал делать с твоими исписанными страницами? Ты что, собирался ими вывернуть мне мозги набекрень, да? А теперь твое письмо находится у Малоре, у Зефа. Это его мальчишка схватил его, схватил так же, как схватил бы сам Зеф; у них это в крови: воровать и доносить. Таким же был и подохший недавно старик Малоре, таким же был и отец старика. Беги теперь за своим письмом, беги!

Оноре, весь дрожа от гнева, оперся о кормушку между двумя коровьими мордами и, поразмыслив немного, успокоился. Не приходилось сомневаться, что письмо находится у Зефа и что тот попытается им воспользоваться. Однако, все взвесив и предположив самое худшее, Оноре здраво рассудил, что у Малоре вряд ли что-либо получится. Ему, естественно, не составило бы труда оповестить всю Клакбю о том, что мать Одуэнов переспала с баварцем, и как бы обстоятельства не извиняли ее, в памяти у всех остался бы только сам факт. Оноре вынужден был признать, что общественное мнение в этом деле значило для него много; однако в конечном счете речь шла все-таки о покойнице, а он лично видел немалую разницу между покойником и живым человеком. То, что говорят во весь голос о покойнике, не стоит того, что думают про себя о живом; даже половинки и то не стоит, даже четвертушки. Оноре говорил себе также, что он живет не репутацией покойников — такое годится только для ветеринара, — что он только хочет упрочить эту репутацию. С другой стороны, он думал о том, что унижение от огласки письма в Клакбю имеет и одну хорошую сторону: его жажда мести Зефу, получившая столь долгую отсрочку, что он уж совсем было отказался от нее, обретала таким образом некий дополнительный повод. Чувство раздражения и отвращения, которое он испытывал при виде Малоре, получало теперь более прочное основание. Его ненависть была отныне в безопасности, и он ощущал во всем теле такую же легкость, какую испытывает добродетельный гражданин, узнавший, что войну наконец-то объявили.

Фердинан, не осмелившийся прервать размышлений брата, пытался проследить за их ходом по выражению его лица. Оноре не стал посвящать Фердинана в свои оптимистические выводы. Он сразу же разглядел преимущества перед ветеринаром, которые он получал в новой ситуации, преимущества честные, связанные с той верой, которую он внушал брату.

— Ну, так что будем делать? — спросил Оноре.