Помоги проекту - поделись книгой:
Через несколько минут слуга доложил, что пришел племянник Лери и просит разрешения предстать перед маркизой, засвидетельствовать ей свое почтение и преподнести дичь.
– Без его почтения я уж как-нибудь обойдусь, – ответила старая сумасбродка, – а вот дичину приму охотно. Пусть войдет.
Часть вторая
10
При виде юноши – своего соучастника, присутствие которого она сама поощрила, ибо намеревалась получить от него и вручить ему на глазах у бабушки секретное послание, – Валентина почувствовала укоры совести. Она невольно покраснела, и отсвет ее румянца как бы пал на щеки Бенедикта.
– Ах, это ты, мой мальчик! – произнесла маркиза, положив на софу свою коротенькую пухлую ножку жестом жеманницы времен Людовика XV. – Входи, будешь гостем. Ну, как у вас на ферме дела? Как тетушка Лери и твоя миленькая кузина? Как все прочие?
Не утруждая себя выслушиванием ответа, она погрузила руку в ягдташ, который Бенедикт сбросил с плеча.
– О, действительно, дичь чудесная! Ты сам ее подстрелил? Я слыхала, что, благодаря твоему попустительству, Триго браконьерствует потихоньку на наших землях. Но за такую добычу ты заслуживаешь полного отпущения грехов…
– А вот эта случайно попалась в мои силки, – сказал Бенедикт, вынимая из-за пазухи живую синичку. – Так как это очень редкая разновидность синицы, я подумал, что мадемуазель присоединит ее к своей коллекции, поскольку она увлекается естественными науками.
Передавая птичку Валентине и делая вид, будто боится упустить свою пленницу, он действовал с наигранной осторожностью и медлительностью. А сам, воспользовавшись благоприятным моментом, сумел передать письмо. Валентина отошла к окну, как бы намереваясь получше разглядеть синичку, и незаметно спрятала письмо в карман.
– Но тебе, должно быть, жарко, милый? – сказала маркиза. – Поди в буфетную, выпей там чего-нибудь, освежись.
Валентина заметила, что на губах Бенедикта промелькнула высокомерная улыбка.
– Может быть, вы предпочли бы выпить воды с гранатовым соком? – живо спросила она.
И, взяв графин, стоявший на столике за спиной маркизы, она налила напиток в стакан, чтобы собственноручно попотчевать гостя. Поблагодарив ее взглядом, Бенедикт обогнул софу и взял стакан, счастливый уже тем, что может притронуться к хрусталю, которого коснулась белоснежная ручка Валентины.
Маркиза вдруг закашлялась, и Бенедикт быстро и тихо спросил Валентину:
– Что ответить на просьбу, заключающуюся в этом письме?
– Какова бы ни была эта просьба, ответьте «да», – сказала Валентина, испуганная его смелостью.
Бенедикт обвел внимательным взглядом богато и изящно убранный салон – ясные, как родниковая вода, зеркала, натертый до блеска паркет, изысканные и роскошные вещицы, о назначении которых на ферме даже не имели представления. Не впервые попадал он в богатый дом, и сердце его не стиснула зависть при виде всех этих безделушек, подарков фортуны, что непременно случилось бы с Атенаис. Тем не менее ему невольно пришла в голову мысль, ранее никогда его не посещавшая: общество воздвигло между ним и мадемуазель де Рембо неодолимую преграду.
«К счастью, – подумал он, – встречи с ней не сулят мне ни опасностей, ни страданий. Никогда я не влюблюсь в нее».
– Ну что ж, девочка, сядь за фортепьяно и спой опять тот же романс, который ты не успела мне давеча допеть.
Старуха маркиза прибегла к этой ловкой выдумке, желая дать понять Бенедикту, что тому пора идти в людскую.
– Дорогая бабушка, – возразила Валентина, – вы же знаете, какая я певица, но если вы любите хорошее пение, если хотите получить истинное удовольствие, попросите спеть нашего гостя.
– Вот как? – удивилась маркиза. – Но откуда ты это знаешь, внучка?
– Мне говорила Атенаис, – ответила Валентина, потупив взор.
– Что же, если это верно, мой мальчик, доставь мне это удовольствие, – сказала маркиза, – попотчуй меня деревенской песенкой. Пусть уши мои отдохнут от этого Россини, в котором я ровно ничего не смыслю.
Бенедикт слегка смутился при мысли, что на звук его голоса в гостиную может явиться гордячка графиня, но он был тронут стараниями Валентины, стремившейся удержать его здесь подольше и даже усадившей в кресло, ибо маркиза, при всей своей снисходительности к простому люду, ни за что на свете не решилась бы предложить племяннику своего фермера присесть в ее присутствии.
Крышку фортепьяно открыли. Валентина села, поставив рядом со своим складным стулом второй – для Бенедикта. Но Бенедикт, стремясь показать ей, что не заметил обиды, предпочел петь стоя.
С первых же нот Валентина покраснела, затем побледнела, слезы навернулись ей на глаза. Однако постепенно она успокоилась, пальцы заскользили по клавишам, мелодия звучала в унисон пению, которому девушка с восторгом внимала.
Сначала маркиза слушала певца с удовольствием. Но так как дух праздности не позволял ей долго сидеть на одном месте, она вышла из гостиной, потом вошла, потом снова вышла.
– Эту песню, – проговорила Валентина, оставшись в одну из этих отлучек наедине с Бенедиктом, – особенно часто пела мне сестра, когда я была еще ребенком, и я нарочно просила Луизу сесть на самую вершину холма, чтобы послушать, как эхо повторяет ее голос. Я запомнила эту песню навсегда, и сейчас, когда вы затянули ее, я чуть было не заплакала.
– Я запел ее с умыслом, – ответил Бенедикт, – я как бы говорил с вами от имени Луизы…
Но имя это замерло на губах Бенедикта, так как в гостиную вошла графиня. При виде дочери в обществе незнакомого юноши она окинула обоих удивленным взглядом. Сначала она не узнала Бенедикта, на которого даже не взглянула во время праздника, и от неожиданности застыла на месте. Потом, признав в нем своего дерзкого вассала, осмелившегося запечатлеть поцелуй на щеке ее дочери, она, бледная и трепещущая, шагнула вперед, попыталась было заговорить, но внезапные спазмы сдавили ей горло, что уберегло Бенедикта от ее гневной вспышки. Серая борзая графини дерзко приблизилась к охотничьему псу Бенедикта, пыльному, тяжело дышавшему от жары, – он, не церемонясь, разлегся под фортепьяно. Этот рассудительный и спокойный пес по кличке Перепел дал обнюхать себя с головы до ног и в ответ на все оскорбительные действия хозяйки только молча демонстрировал в оскале свои длинные белые клыки. Но когда высокомерная и неучтивая борзая решила перейти к оскорблению действием, Перепел, не спускавший обиды никому, только что отбившийся во дворе замка от нападок трех догов, поднялся и повалил свою изящную противницу на пол. Борзая с жалобным визгом бросилась к хозяйке, ища защиты. Это происшествие дало Бенедикту возможность ретироваться, под благовидным предлогом увести с глаз растерявшейся графини дерзкого Перепела якобы затем, чтобы задать ему трепку, хотя в душе юноша благодарил пса за его достойное поведение.
Когда Бенедикт вышел, сопровождаемый обиженным визгом борзой, глухим рычанием Перепела и трагическими восклицаниями графини, он наткнулся на маркизу, которая, дивясь всему этому гаму, спросила, что случилось.
– Мой пес чуть не загрыз борзую графини, – ответил Бенедикт притворно печальным голосом и скрылся.
Он возвращался домой, ощущая накопившуюся ненависть, к которой примешивалась ирония по поводу замашек знати, и не без горечи посмеивался над утренним происшествием. Вместе с тем он показался себе жалким, особенно когда припомнил, что, предвидя оскорбления куда более страшные, прощаясь с Луизой несколько часов тому назад, кичился своим язвительным хладнокровием. В конце концов он решил, что самым смешным персонажем во всем этом приключении все же оказалась графиня, и вернулся на ферму в веселом расположении духа. Слушая его рассказ, Атенаис хохотала до слез; Луиза плакала, услышав о том, как Валентина приняла ее письмо и сразу узнала ту песенку, что спел ей Бенедикт. Но Бенедикт не осмелился похвастать своим визитом в присутствии дядюшки Лери. Не такой тот был человек, чтобы радоваться шутке, из-за которой можно было лишиться тысячи экю ежегодного дохода.
Тем временем маркиза, входя в гостиную, спросила:
– Что все это означает?
– Надеюсь, вы мне это объясните, – ответила графиня. – Разве вас не было здесь, когда пришел этот человек?
– Какой человек? – удивилась маркиза.
– Господин Бенедикт, – вмешалась сконфуженная Валентина, стараясь приободриться. – Матушка, он принес нам дичь, бабушка просила его спеть, а я ему аккомпанировала…
– Значит, он пел для вас, мадам? – обратилась графиня к свекрови. – Но, если не ошибаюсь, вы слушали его из соседней комнаты.
– Во-первых, его попросила не я, а Валентина, – ответила старуха.
– Странно, – бросила графиня, устремив на дочь проницательный взгляд.
– Матушка, – вся вспыхнув, проговорила Валентина, – я сейчас вам все объясню. Мое фортепьяно ужасно расстроено, вы сами знаете, а настройщика в округе нет; молодой человек – музыкант и, кроме того, умеет настраивать фортепьяно… Мне сказала об этом Атенаис, у нее тоже есть фортепьяно, и она часто прибегает к помощи своего кузена.
– У Атенаис есть фортепьяно! Молодой человек – музыкант! Что за странные истории вы мне рассказываете?
– Но это чистая правда, – подтвердила маркиза. – Вы просто не желаете понять, что сейчас во Франции все получают образование! Лери – люди богатые, они хотят развивать таланты своих детей. И хорошо делают, нынче это в моде; и смешно против этого возражать. Этот мальчик и впрямь прекрасно поет. Я слушала его из прихожей и получила удовольствие. Что, в сущности, произошло? Неужели вы думаете, что Валентине грозила опасность, когда я находилась всего в двух шагах от них?
– О мадам, – ответствовала графиня, – вы всегда самым неожиданным образом перетолковываете мои мысли.
– Что поделаешь, если они у вас такие странные! Возьмите хоть этот случай: ну чего вы так перепугались, застав свою дочь за фортепьяно в обществе мужчины? Разве заниматься пением такой уж грех? Вы меня упрекаете в том, что я оставила их на минуту одних, будто… О боже мой, неужели вы не разглядели этого мальчика? Не заметили, что он страшен, как смертный грех?
– Мадам, – возразила графиня, и в голосе ее прозвучало глубочайшее презрение, – легче всего истолковать таким образом мое неудовольствие, но, коль скоро мы все равно не можем сойтись во мнении по многим вопросам, я обращаюсь к своей дочери. Валентина, надеюсь, вы сами понимаете, что эти вульгарные мысли мне приписаны. Я достаточно хорошо изучила вас, дочь моя, и знаю, что подобный человек – не мужчина в ваших глазах и что не в его власти скомпрометировать вас. Но я не приемлю даже малейших нарушений приличий и считаю, что вы недостаточно блюдете правила. Поймите же, самое страшное на свете – это попасть в смешное положение. Вы по характеру чересчур благожелательны ко всем без исключения, ведете себя чересчур непринужденно с теми, кто ниже вас. Помните, что они вам за это не могут быть признательны, они лишь будут злоупотреблять вашими слабостями, и чем лучше с ними обращаешься, тем они становятся неблагодарнее. Поверьте опытности вашей матери и впредь следите за собой. Уже не в первый раз я делаю вам замечание по этому поводу, но повторюсь: вам следует вести себя с большим достоинством. Рано или поздно вы убедитесь в правильности такого подхода. Чернь не понимает, до какой грани ей дозволено дойти и где следует остановиться. Эта девочка Атенаис ведет себя с вами возмутительно фамильярно. Я терплю это, ибо она все-таки женщина. Но я была бы уязвлена, если бы ее жених в публичном месте обратился к вам развязным тоном. Этот юноша весьма дурно воспитан, как и все люди его класса, и ему совершенно не хватает такта. Господин де Лансак, который любит иной раз разыграть либерала, переоценил его, когда говорил с ним как с человеком разумным. Другой на его месте не пошел бы танцевать, а он предерзко поцеловал вас, дочь моя… Я не упрекаю вас за это, – добавила графиня, видя, что Валентина растерялась и вспыхнула, – я знаю, что вам самой была неприятна подобная дерзость, и если я ныне напоминаю вам об этом случае, то лишь затем, чтобы вы крепко-накрепко запомнили: важно держать на почтительном расстоянии всех этих людишек.
Во время этой речи маркиза, сидевшая в уголку, только плечами пожимала. Валентина, подавленная неумолимостью материнской логики, пробормотала в ответ:
– Матушка, ведь только из-за фортепьяно я решила, что… Я не подумала, что это неприлично…
– Если вести себя как подобает, не нарушать приличий, – ответила графиня, обезоруженная покорностью дочери, – то можно и позвать его. Вы говорили с ним о настройке?
– Я хотела, но…
– В таком случае пусть его вернут.
Графиня позвонила и велела привести Бенедикта, но ей сказали, что он уже далеко.
– Ничего не поделаешь, – проговорила графиня, когда слуга вышел из комнаты. – Самое главное вести себя так, чтобы он не вбил себе в голову, будто мы зовем его сюда ради его прекрасного голоса. Я настаивала и буду настаивать, чтобы его принимали здесь соответственно его положению, и ручаюсь: когда он явится сюда еще раз, я сама прослежу за этим. Дайте мне письменный прибор! Сейчас я ему объясню, чего мы от него хотим.
– По крайней мере будьте хотя бы любезны, – заметила маркиза, у которой инстинкт самосохранения заменял разум.
– Я знаю, как принято вести себя, мадам, – заявила графиня.
Она набросала наспех несколько строк и протянула их Валентине со словами:
– Прочитайте и велите отнести на ферму.
Валентина пробежала глазами записочку. Она гласила:
Валентина взяла в руки палочку сургуча и, сделав вид, что запечатывает листок, поспешно вышла из комнаты, неся раскрытую материнскую записку. Нет, она не пошлет этого дерзкого приказа! Разве так должно отплатить Бенедикту за всю его преданность? Можно ли обращаться с юношей, на челе которого она без боязни запечатлела сестринский поцелуй, как с лакеем? Порыв сердца одержал верх над благоразумием: вытащив из кармана карандаш и притаившись за дверью в пустой прихожей, она начертала несколько слов под запиской матери:
Она запечатала записку и вручила ее слуге.
11
Валентине удалось прочесть письмо Луизы только вечером. Это были пространные рассуждения по поводу тех нескольких фраз, которыми они сумели, к общей их радости, обменяться на ферме. Письмо дышало надеждой, выражало всю глубину чувств экспансивной, романтичной женщины. В каждой строчке говорилось о ее дружеской – подобной любовной – привязанности, полной милой ребячливости и возвышенного пыла.
Заканчивалось оно вот какими строками:
На следующий день около шести часов вечера графиня отправилась в гости, велев Валентине лечь в постель и наказав маркизе проследить за тем, чтобы внучка приняла горячую ножную ванну. Но старуха, заявив, что она, слава богу, воспитала семерых детей и умеет лечить мигрень, тут же забыла о приказе невестки, как забывала обо всем, что не касалось ее самой. Верная давним привычкам ублажать свое тело, она вместо внучки приняла ванну и, кликнув компаньонку, велела той читать себе вслух роман Кребийона-сына[9]. Когда сумерки окутали окрестные холмы, Валентина украдкой выскользнула из дома. Она надела коричневое платье, чтобы не выделяться на фоне темной зелени, повязала косыночкой свои роскошные белокурые волосы, которыми свободно играл теплый вечерний ветерок, и стала быстро пересекать луг.
Луговое раздолье простиралось в длину примерно на полулье, местами его пересекали широкие ручьи, стволы поваленных деревьев заменяли мостики. В темноте Валентина несколько раз чуть было не упала в воду. То подол ее платья цеплялся за невидимые колючки, то нога уходила в обманчивую с виду тину, затягивавшую поверхность ручья. Легкая ее поступь поднимала рои ночных бабочек; трещотка цикада замолкала при ее приближении, иной раз со старой ивы шумно срывался проснувшийся филин, и Валентина вздрагивала всем телом, ощутив на своем лбу прикосновение мягкого мохнатого крыла.
Впервые в жизни девушка рискнула одна, без спросу, покинуть ночью родительский дом. Хотя душевный подъем придавал ей силы, страх порою овладевал ею, и она, как на крыльях, неслась по лугу, перепрыгивая через небольшие ручейки.
В указанном месте она увидела Луизу, с нетерпением ее поджидавшую. После нежных объятий, длившихся с минуту, сестры уселись на краю рва и завели беседу.
– Опиши мне всю свою жизнь с тех пор, как нас с тобой разлучили, – попросила Валентина.
Луиза поведала о своих скитаниях, горестях, о своем одиночестве и нищете. Когда ей минуло шестнадцать лет, ее отправили в Германию к одной дальней родственнице и назначили содержание слишком незначительное, чтобы она могла ощущать себя независимой. Не выдержав общества тиранки дуэньи, Луиза сбежала в Италию, где смогла кое-как просуществовать, работая и соблюдая жестокую экономию. Достигнув совершеннолетия, она вступила во владение наследством – более чем скромным, ибо все фамильное состояние принадлежало графине. Даже родовые земли Рембо, выкупленные ею, перешли в собственность вдовы, и старуха мать покойного генерала обязана была своим безбедным существованием лишь «благодеяниям» невестки. Поэтому-то бабка всячески старалась с ней ладить и отступилась от Луизы, боясь очутиться в нужде.
Как ни мала была сумма, полученная молоденькой девушкой, она показалась ей несметным богатством: ведь отныне ей вполне хватало денег на удовлетворение своих потребностей, которые она научилась сдерживать. Некое обстоятельство – какое именно, Луиза сестре не объяснила – побудило ее вернуться в Париж, где она прожила шесть месяцев; там же услышала она о предстоящей свадьбе Валентины. Не устояв перед желанием повидать родные места и сестру, она послала письмо своей нянюшке, тетушке Лери, и эта добрая, любвеобильная женщина, единственная, с кем Луиза хоть и не часто, но переписывалась, пригласила ее погостить месяц-другой тайком на их ферме. Луиза охотно согласилась, боясь, что свадьба Валентины воздвигнет в скором времени еще одно непреодолимое препятствие между ней и сестрой.
– Бог с тобой! – вскинулась Валентина. – Напротив, это станет началом нашего сближения. Луиза, ты многое рассказала мне о своей жизни, но умолчала об одном, крайне интересующем меня обстоятельстве… Ты не сказала мне, что…
И Валентина запнулась, будучи не в силах произнести даже одно-единственное слово, касающееся рокового проступка сестры, который, не задумываясь, она смыла бы собственной кровью. Она чувствовала, что язык не повинуется ей, а на лбу проступила жгучая испарина.
Луиза поняла все, и, хотя всю жизнь она испытывала мучительные угрызения совести, ни разу еще ни один упрек не впивался так больно острым шипом в ее сердце, как теперешнее замешательство и молчание сестры. Уронив голову на руки, Луиза, чье сердце ожесточили несчастья, подумала, что одним своим недоговоренным вопросом Валентина причинила ей боль, несравнимую с той, что причиняли до сих пор все люди, вместе взятые. Но она тут же спохватилась, поняв, что Валентина просто чрезмерно деликатна, и догадалась, чего стоило этому целомудренному созданию настаивать на откровенном признании, а тем более выслушать его.
– Ну что ж, Валентина! – сказала она, обвивая рукой шею девушки.
Валентина прильнула к ее груди, и сестры залились слезами.
Потом Валентина утерла слезы, неимоверным усилием воли преодолела свою девичью непреклонность, желая исполнить новую, возвышенную роль великодушной и мудрой подруги Луизы.
– Скажи, – мягко заговорила она, – ведь где-то же есть существо, осветившее всю твою жизнь, существо, даже имени которого я не знаю, но которое, как мне порой кажется, я люблю всей душой и которому готова отдать свою нежность.
– Значит, ты хочешь, чтобы я тебе все рассказала, о моя отважная сестренка! А я-то думала, что никогда не решусь сообщить тебе о его существовании. Но, как я вижу, величие твоей души во много раз превосходит самые смелые мои чаяния. У меня есть сын, мы с ним никогда не расставались, я сама его воспитала. Я отнюдь не пыталась скрыть свой грех, что было бы нетрудно сделать, стоило удалить его от себя или не давать ему своего имени. Но он следовал за мной повсюду, и повсюду его присутствие напоминало людям о моей беде и моем раскаянии. И поверишь ли, Валентина, в конце концов я стала считать делом чести открыто называть себя его матерью, и все справедливые души отпускали мне мои грехи именно благодаря моему мужеству.
– Даже не будь я твоей сестрой, а также и твоей дочерью, – заявила Валентина, – я хотела бы быть в числе этих справедливых людей. Но где же он?
– Мой Валентин остался в Париже, он учится в коллеже. Поэтому-то я и покинула Италию и, решив повидаться с тобой, оставила его на месяц одного. Мой сын, Валентина, прекрасен, у него большое любящее сердце, он знает тебя и страстно желает обнять ту, чье имя носит, на кого он так похож. Он такой же белокурый, такого же спокойного нрава, как ты, и в четырнадцать лет он ростом уже почти с тебя… Скажи, когда ты выйдешь замуж, захочешь ли ты, чтобы я его к тебе привезла?
Валентина ответила сестре шквалом поцелуев.
Незаметно пролетели два часа, посвященные не только воспоминаниям о минувших годах, но и планам на будущее. Со всем пылом юности Валентина верила в его лучезарность, а Луиза, не столь в этом убежденная, умолчала о своих сомнениях. Вдруг на фоне темно-синего ночного неба у края оврага показалась чья-то черная тень. Валентина вздрогнула, и с уст ее сорвался испуганный крик. Но Луиза, положив ладонь на руку сестры, проговорила:
– Успокойся, это наш друг Бенедикт.
В первую минуту Валентину неприятно смутило его появление. Ей почудилось, что отныне по какой-то неясной закономерности любое событие ее жизни будет так или иначе связано с этим юношей. Однако, поразмыслив, она поняла, что присутствие Бенедикта в этой глуши вполне уместно, а главное, он проводит Луизу до фермы, находящейся отсюда более чем в одном лье. Она невольно отметила про себя почтительную деликатность юноши, который не позволил себе нарушить беседу сестер. Чем, как не преданностью, можно объяснить то, что он простоял на страже целых два часа? Учитывая все это, будет вопиющей неблагодарностью отнестись к нему холодно. Валентина прояснила Бенедикту ситуацию с запиской матери, взяла всю вину на себя и умоляла его перед визитом в замок запастись немалой дозой терпения и философского спокойствия. Бенедикт, смеясь, заверил, что будет стоек, и они с Луизой немного проводили Валентину, а затем отправились на ферму.
На следующий день он явился в замок. По счастливой случайности, порадовавшей Бенедикта, мигрень на сей раз поразила мадам де Рембо, но у нее, в отличие от Валентины, действительно разболелась голова, и ей пришлось остаться в постели. Таким образом, все сложилось гораздо удачнее, чем Бенедикт мог надеяться. Когда он узнал, что графиня не поднимется до вечера, он принялся за разборку фортепьяно, вынул все клавиши, после чего заявил, что следовало бы обновить замшу на молоточках и заменить несколько проржавевших струн, – словом, обеспечил себя работой на целый день. Валентине было необходимо помогать ему – подавать ножницы, наматывать проволоку на катушки, ударять по клавишам, чтобы проверить их звучание, словом, она возилась с инструментом больше, чем за всю свою жизнь. С другой стороны, выяснилось, что Бенедикт менее искусный настройщик, чем Валентина описала его матери. Он порвал не одну струну, брался крутить не тот колышек, какой следовало, и не раз ради правильного звучания одной-единственной ноты нарушал гармонию целой гаммы. Тем временем старуха маркиза входила и выходила из комнаты, кашляла, дремала, и чем больше их сторожила, тем свободнее они себя чувствовали. Бенедикт провел восхитительный день. Валентина была так мила, так чистосердечно весела, так непритворно предупредительна в отношении Бенедикта, что немыслимо было чувствовать себя неловко в ее обществе. Кроме того, по неизвестной причине оба уже через час отбросили по молчаливому согласию светские манеры. Между ними установились дружески-беззаботные отношения. Они смеялись над неловкостью друг друга, их пальцы то и дело встречались на клавиатуре, но жизнерадостность гнала прочь волнение, и они иной раз даже спорили – совсем как старые друзья. Наконец к пяти часам фортепьяно было настроено, и Валентина немедленно изобрела новый повод удержать в замке Бенедикта. В этом юном сердце нашлось место, пусть ничтожно малое, для лицемерия. Зная, что от графини можно добиться многого преувеличенной почтительностью, девушка проскользнула к ней в спальню.
– Матушка, – начала она, – господин Бенедикт уже шесть часов возится с моим фортепьяно и еще не кончил работу, а мы садимся сейчас за стол, вот я и подумала – неудобно отсылать этого молодого человека в людскую, коль скоро вы никогда не отсылаете туда его дядю и даже велите подавать ему вино к нашему столу. Как мне поступить? Я не посмела пригласить его к обеду, так как не знала, сочтете ли вы это приличным.
Та же самая просьба, только поданная иначе, более требовательно, встретила бы холодный отпор. Но графиня предпочитала добиваться немедленного выполнения своих приказов, нежели безропотного подчинения своей воле. Таково одно из свойств тщеславия: властолюбец желает, чтобы господство его принималось с почтением и даже с любовью.
– Ничего тут неприличного нет, – возразила графиня. – Раз он сразу же явился по моему зову и работал добросовестно, с нашей стороны будет вполне справедливым оказать ему некоторое внимание. Идите, дочь моя, и пригласите его от моего имени.
Торжествующая Валентина вернулась в гостиную, радуясь, что может сделать хоть что-то приятное от имени матери, и притворилась, что приглашение полностью исходит от графини. Искренне изумленный Бенедикт колебался, не зная, принять ли ему приглашение. Уговаривая его, Валентина несколько превысила полученные ею от матери права. Когда они втроем шли к столу, маркиза шепнула на ухо внучке:
– Неужели твоей матери действительно пришла в голову такая благородная мысль? Меня начинает беспокоить ее состояние. Неужели она действительно серьезно больна?
Валентина не разрешила себе улыбнуться в ответ на эту ядовитую шутку. Будучи поверенной этих двух женщин, поочередно выслушивая их взаимные упреки и неприязненные замечания, Валентина чувствовала себя словно утес, о который ударяются с силой два враждебных потока.
Обед длился недолго, зато прошел весело. Кофе перешли пить в беседку. К концу трапезы маркиза обычно приходила в благодушное состояние. В ее время некоторые молодые дамы, чье легкомыслие прощалось ради их прелести, а возможно, в расчете на то, что их бойкое поведение рассеет скуку праздного и пресыщенного общества, открыто проявляли игривость самого дурного тона; считалось даже, что иным миленьким личикам идет роль проказниц. Центром этого дамского кружка была мадам де Прованс, которая «изрядно глушила шампанское». А веком раньше мадам, невестка Людовика XIV, добродетельная и честная немка, больше всего обожавшая чесночную колбасу да пивной суп, восхищалась способностью придворных дам Франции, и в первую очередь герцогини Беррийской, пить достаточно много без всяких неприятных последствий и не моргнув глазом переносить даже вино Констанцы и венгерский мараскин.
За десертом маркиза окончательно развеселилась. Она завладела разговором с легкостью и естественностью, присущей людям, много повидавшим на своем веку, что заменяет им природный ум. Бенедикт только диву давался. Говорила она на языке, который, по его мнению, был не свойствен ни ее сословию, ни женскому полу. Маркиза употребляла весьма вольные словечки, но ухитрялась никого не шокировать – так просто и непринужденно они слетали с ее уст. Она рассказала несколько забавных историй, продемонстрировав ясность памяти, и с завидной находчивостью щадила слух внучки, описывая весьма рискованные ситуации. Несколько раз Бенедикт испуганно вскидывал на девушку глаза, но при виде ее невозмутимого спокойствия, свидетельствовавшего о полном неведении, он решил, что, возможно, и сам чего-то не понял и что это его собственное воображение придало словам маркизы такой смысл. Под конец его совсем уж ошеломило это удивительное сочетание изысканных манер и безнравственности, явное попирание принципов и одновременно уважение приличий. Мир, в котором жила маркиза, рисовался перед ним словно окутанный дымкой грез, но он отказывался этому верить.
Еще долго они сидели в беседке. Потом Бенедикт решил испробовать фортепьяно и спел несколько песен. Ушел он довольно поздно, дивясь установившейся между ним и Валентиной близости, чувствуя волнение, причины которого и сам не знал, но которое непрестанно вызывало в его мозгу образ столь прекрасной и доброй девушки, что не любить ее было невозможно.
Поделиться книгой: