Внутренние новеллы

ВНУТРЕННИЕ НОВЕЛЛЫ

Андрей Полонский

ПРО ЛИДОЛАНСКОГО

Все, наверное, слышали про секс без любви, использование чужого тела, я так не могу, и тому подобный школьный бред. Потом это все переместилось в какую-то другую плоскость. Грехи, сластолюбие, измены. Это для православных, конечно. У других я вообще не знаю как. Модные журналы, наверное, рекомендуют, не рекомендуют. Но главное в гондоне. И чтоб без всяких глупостей. Мое удовольствие — мое, а твое — твое. Множество таких утверждений, которые делают бессмысленными вообще все разговоры о сексе. Одна моя знакомая так и говорит: Зачем, говорит, об этом разговаривать. Этим, в лучшем случае, надо заниматься, а в худшем — забыть. Я с ней согласен, конечно. Но поговорить иногда тоже хочется. Особенно, когда вокруг только и речи, что секс всем надоел, даже продаваться перестал. Вроде бы задница почти голая, а сапожки не идут, хоть плачь. Ведь фотографу за сессию пол годового рекламного бюджета заплатили. Полный пролет и играет музыка. Никого не интересует, в общем. Не то, что перспектива превентивного ядерного удара. Ядерный превентивный — вот это по-настоящему здорово. Я бы так коктейль назвал, если б служил барменом. Но у меня другая профессия, попроще.

В общем, не хочу ебать вам мозг. Кто-то часто говорит: длительные отношения, проникновение во внутренний мир. Я тоже за длительные отношения. Однако бывало по-разному. Это теперь в клубах, на диванчиках, или вообще в сортире. В крайнем случае в соседний подъезд проводишь захмелевшую парочку. В ОГИ так пару раз случалось. Он на ногах не стоит, а она тебе благодарна. Или наоборот, ты не стоишь на ногах, и твоя подруга благодарна там кому-то, в тумане не разобрать. Ямщик, не гони. А ямщик и не гонит. Ямщик медленно и размеренно движется к гарантированному блаженству. Прямо по Маркузе, вместо отложенного удовлетворения.

Маркузе, в сущности, всегда был прав. У него, у Маркузе, существовала, наверное, уйма времени, чтоб быть правым, Жалко, что у меня такого количества времени нет. Я б тоже не прочь. А так всегда виноватым оказываешься. Вне зависимости от положения в комнате. Даже когда лежишь возле двери головой в угол и блюешь себе тихо, никого не трогаешь, все равно виноват. Сам убирать будешь, понял. Все равно ведь уберут, не дождутся, а чего тогда говорить? Зачем отрицательную энергию выпускать, спрашиваю? Вот лежу я тут, вспоминаю. Просплюсь, скажут, что играю в Быковски, А я не могу в него играть. Во-первых, хоть я уже и не первой свежести, но цвет лица у меня нормальный. И кожа тоже, никаких заболеваний. Даже пива я не пью, вот что. Так что, самая красивая девушка в городе, не подходи ко мне. Нам с тобой пока говорить не о чем.

Опять не о том я. Хотелось-то поговорить о сексе, а не о пьянке. Пьянка вообще ретроградная какая-то штука. Так же, как мак. Исповедь англичанина. Да сдох два века назад этот ваш англичан. Накурился опиума. Что ж это за черт побери такой неэкономный расход вещества. Зачем опиум — курить? С ним надо делать совершенно другие вещи. Люди курят траву, пишут о винте, покупают кокс. Вот если б я мог написать, где взять хороший кокс, это была бы суперпопулярная вещь. Меня, правда, быстро б взяли, да и их взяли бы, но такого искушения у меня даже нет. Я про кокс ничего не знаю. Говорят, правда, у Шурика на Мичуринском неплохой был полгода назад. Но это если вы в Москве живете. Я в Москве сейчас не живу. Я в другой город переехал. Скучная стала Москва, серьезная. Работа в православной семье, например, в мусульманском доме. А возле метро в парадняке — это скорей всего глубокое проникновение. По крайней мере затягивает. А то иначе зачем?

Хотя что это я? Проникновение — не проникновение. Я много знаю странных историй. О Золотареве, Михайлове, Котике. Но расскажу-ка я лучше о Лидоланском.

Лидоланский Павел хорошим был парнем, биологом. При чем тут его образование, кстати? А вот и имеет отношение к делу. Лидоланский то есть не был ни писателем там каким, художничком, даже филологом и философом не был. То есть такой человек, совсем не простой, конечно, но вполне себе с плотно прибитой крышей. Косяк, кстати, мог пробить. Но не то, чтоб слишком увлекался.

Дело было в начале 90-х, еще при СССР. Лидоланский года три как закончил университет и жили они с Машкой в Раменках, недалеко от речки. Это я к тому, что никакого недоеба у Лидоланского не существовало, Машка еще та оторва. Да и сам Паша не последний парень на деревне. Как-то мы с ним на одной вечеринке гуляли, так он с двумя подругами ушел, ни одна из них потом не жаловалась.

С Ирой он познакомился у Университета. Обычное дело, она в метро, он из метро. Лидоланскому сразу крышу снесли ее глаза. Сильные, другой в них свет. Он внимательно глянул, а она сразу к нему, плечо сжала: «Хочешь?» — спрашивает. Много чего было у Пашки, но такой резвости не случалось. Охуел немного. «Хочу, еще как», — говорит, а холодок такой пробежал, сам признавался. Я читал как-то у судебных психиатров об одном из способов девушке спастись от серийного насильника. Проявить недюжинную инициативу. Взять, как говорится, дело в руки. Большинство ублюдков не готовы к такому повороту событий. В ужасе убегают. Лидоланский, конечно, и близко насильником не был, но и стеснительным юношей тоже. Однако что-то его кольнуло, наверное в том же роде. «Хуй ли», — подумал он, — «сейчас, сразу. Может кофе попить?»

Кофе попить, — это подругу не устраивало. У меня времени не так много, — сказала, как отрезала. Тебе что, знакомиться нужно? Хорошо, меня Ира зовут.

Ира так Ира.

У Лидоланского дома сидела Машка, ближайший приятель с пустой фатерой находился в Замоскворечье, но существовал еще один чердак. Мы его хорошо знали, — в одном из сталинских домов возле дальнего метровского выхода. Лучший вариант, если больше податься некуда. Когда-то там, в мансардах, хотели делать мастерские для художников, но руки не дошли. То ли перестройка, то ли еще что. Целый этаж под крышей стоял заброшенным. Мечта романтика. Местные парни тюфяки натащили, даже стулья и стол подняли. Свечи лежали постоянно, штук по двадцать. Даже подсвечник один бронзовый, век 19-ый, имелся. Студенты и подростки там траву курили, трахались. Винтом двигались иногда. Варщик, Коля, жил в соседнем подъезде. Ментов в то время эти вещи в упор не интересовали, пока никто не стукнул. Нашему месту везло. Квартал был приличный, университет да союз художников, ребята с понятием, вели себя тихо, чтоб не запалиться. И не палились до поры….

…Днем, в будние, там должно было быть пусто. Лидоланский с Иркой поднялись, и правда никого. Она в момент все с себя сбросила, его раздела, взяла в рот, — ну просто дух захватывает. Пашка говорил, что лучше никто, никогда, да и невозможно представить. Потом примостилась на какой-то приступочке, обвила его ногами, и понеслось. Кончает, и вдруг Лидоланский чувствует — стала холоднее льда. У него хуй съежился, холод пробрал, жуть. Ирка глядит на него, улыбается чуть, еще в полуобморочном состоянии, и говорит: Ты прости, — говорит, — у нас, у демониц, всегда так. И понемножку согреваться начинает.

Лидоланский в шоке, только и сумел выдохнуть: «Что ты несешь такое?»

А она: «Не везет мне все-таки, всегда такие пугливые попадаются».

«Ничего я не боюсь, — говорит Лидоланский, — а сам дрожит, — от холода, — как уверял потом. Ничего не боюсь, но не верю тебе, конечно. Какие на хуй демоницы?

Не веришь — не верь. Давай еще поебемся!

Ну покурили, отогрелись, перешутились еще пару раз, поебались — опять то же самое. Лидоланский спрашивает: «Что это у тебя, болезнь такая странная? Вроде все отлично, но в этом режиме мне никак с тобой не кончить».

Ничего страшного, — отвечает Ирка, — ты кончи раньше, только я вправду не человек.

А кто же?

Говорю тебе демоница, нам тоже трахаться хочется. И учиться. Я в университете учусь, на химфаке.

А я биолог, — только и нашелся, что сказать Пашка.

Биолог, — обрадовалась подруга, — тогда смотри. И распахнула грудь как занавеску.

Будь Лидоланский не Лидоланским, и 90-е годы не 90-ми годами, наверное, он упал бы в обморок. А может быть и вообще помер. Но в то десятилетие веселые и отвязные парни и вправду ко многому были готовы. К тому ж видеомагнитофоны появились, кина американского все насмотрелись. «Охуеть», — только и сказал Пашка. В груди у Иры в тонкой сети труб и трубочек пульсировала вязкая темная жидкость. Роль сердца выполняла маленькая голова, довольно добродушная на вид. При каждой пульсации она кривила губы в усмешке.

А хочешь мозг посмотреть? — спросила Ира, запахивая грудь. Но Лидоланский не хотел. Куда больше ему хотелось казаться крутым и отважным.

Что я там не видел? — ответил он и поцеловал ее в губы.

Правильное решение, — одобрила Ира. — Ты вообще молодец. Таких у меня еще не было.

В общем, в тот день, довольные друг другом, они разошлись по своим делам. Лидоланский, в меру охуевший, думал, что больше они не увидятся. Всем рассказывал, никто не верил, смеялись. Но на удивление Ира много где еще появлялась. Один раз у Лидоланского дома, он пришел, она сидит, с Машкой разговаривает, как старая подруга. Улучила все-таки момент, утащила Пашку на лестницу и быстро трахнула на подоконнике. Вернулись, Машка «Улисса» читала, ничего не заметила.

Другой раз на нашей вечеринке, откуда взялась, никто не знает, но почти весь вечер провели они с Лидоланским в ванной. Люди не могли зайти руки помыть.

Наконец, к матери Лидоланского попала, типа аспиранткой. Матушка Лидоланского профессором биохимии служила, во Втором Меде…

В конце концов Пашке это надоело страшно. Он Ирку ненавидел, но как избавиться от нее, не знал. К самому этому холоду в конце траха так привык, что с другими девчонками все казалось ему пресным. А уж какие красавицы у него попадались, и опытные. Даже Машка говорить стала, что не хочет он ее так, как раньше, что-то разладилось у них во внутреннем мире. А уж если они не были пристрастны друг ко дружке, любви на свете вообще не существует…

В общем, сам ли Лидоланский решил или кто-то посоветовал ему, но поехал он в Псковские Печоры. Первый монах, которому он исповедовался, не поверил ему, говорит, вы, говорит, молодой человек, сами одержимы, надо вам, молодой человек, к отцу Василию, в Пюхтицы, это в Эстонии, тут поблизости, на отчитку. Зато второй, старец, поверил, и Лидоланский по его совету всю ночь простоял в храме перед богородичным образом Молительницы. Вернулся он в Москву какой-то другой, смущенный и нежный.

Он думал, что Ирка теперь исчезнет из его жизни со своим холодом и странными внутренностями — навсегда. Но не так все просто. Где-то через год встретил он ее у Ксюши, одной из студенток-химичек, которая жила там же, в Раменках. Даже трахнулись они на узком кухонном диванчике. Ирка сказала тогда, что все вроде нормально, но не так, как раньше, искра пропала. Поцеловала Лидоланского, хлопнула дверью, и больше в жизни его не появлялась.

Романцев рассказал мне недавно, что встречал ее в Берлине. Вышла из метро на Гогенцеллерн-аллее и взглянула на него остро. Этот взгляд, — говорит он, — обжигающий. За двадцать пять лет не изменилась она ни на йоту. Ни с кем не перепутаешь.

Вот вам и секс.

Андрей Филимонов

ЧОРТ СТОРИ

Костя был раздражен. Хуже того, он чувствовал, что ненавидит собственную жену всеми фибрами, или из чего там состоит его душа. Просто воротило с души, как жена распластывается на диване с планшетом, бессмысленно тыча пальцами в экран.

— Дура! — громко сказал Костя.

— Пошел на хер! — огрызнулась жена, продолжая играться.

И вот так всегда! Не интересуется она им, не понимает его. С другой стороны, зачем ему вообще сдалось понимание этой малосимпатичной гирлы, на которой он в каком-то помутнении рассудка женился полгода назад? Костя решил выйти на крыльцо, успокоиться, проветриться, покурить. А то от этих мыслей — зачем да почему — возникает такое чувство беспомощной запутанности, что хоть кричи.

На улице он сунул руку в карман и только тогда вспомнил, что не курит. Последнее время он нередко вот так получал откуда-то информацию о себе: не курит, занимается спортом, родился в Мытищах, работает в конторе, толкающей иномарки сомнительного происхождения.

Дул холодный осенний ветер. Сосны скрипели над головой. Было тоскливо. Костя махнул рукой и вернулся в дом. Возле входной двери висела на стене столитровая эмалированная бочка с проводами и шлангами — бойлер, снабжавший дом горячей водой. На нижней панели мигал красный огонек, сигнал сбоя в системе отопления. Это случалось каждые два-три дня. Батареи внезапно вырубались. Приходилось обесточивать дом, после чего бойлер некоторое время вел себя нормально. Но система явно требовала отладки. Костя уже не раз говорил об этом Саиду. Таджик все-таки. Значит, должен обслуживать дом. Ремонт, и все-такое. Однако Саид стопроцентно выбивался из образа трудового мигранта. Руками он умел делать еще меньше, чем Костя. То есть, совсем ничего.

— Саид! — крикнул Костя, заранее понимая безнадежность своего призыва. — Бездельник хренов!

— Чито тебе? — отозвался тот откуда-то со второго этажа.

— Когда починишь бак?

— Сколько говорить, я тебе чито, МЧС, да? — ответил голос с акцентом. — Я Дюшамбе философский кончал. Кант-шмант, Гегель-шмегель. Сам работай, в рот ибать!

Гнев, целый день копившийся в Костиной груди, требовал разрядки. Пружинистыми спортивными шагами Костя побежал вверх по лестнице, уверенный в том, что сегодня он наконец-то отпиздит наглую восточную рожу. Совершенно непонятно, с какой стати проживал в доме нахлебником плохо говорящий по-русски кандидат философских наук из Средней Азии.

На втором этаже Костя остановился и закашлялся. Из комнаты Миши, друга-буддиста, валил клубами вонючий конопляный дым. Миша практиковал недеяние, поэтому, в отличие от Саида, даже не читал книг. Только переворачивался с боку на бок на своем тюфяке, да еще изредка чистил огромный чилум, сделанный в виде головы Хайле Селассиа. Ни с кем в доме Миша не разговаривал. Костя не мог вспомнить, почему считает Мишу своим другом. К тому же, еще и буддистом. Но каждый раз, когда он вспоминал о существовании Миши, в голове возникали два слова: друг и буддист.

Гнев достиг высшей точки кипения. Сегодня Костя растопчет одного из этих двух бездельников. Оставалось только выбрать, куда повернуть — направо, в комнату Миши, или налево, к Саиду…

Внезапно Костины кулаки разжались. Как стыдно, подумал он. Нагрубил жене, накричал на философа, хотел учинить насилие над другом, который активно сочувствует всем живым существам на земле. Что это со мной происходит?

Стремглав он бросился вниз и обнял жену.

— Люблю тебя, Лена! — прошептал он. — Давай выпьем чаю.

— Конечно, — отвечала жена. — Сейчас поставлю. Зови друзей.

Четверть часа спустя вся компания сидела вокруг стола в гостиной. Костя любовался тонкими белыми пальцами своей супруги, которая разливала по чашкам чай. Саид, широко улыбаясь, рассказывала, как сегодня за копейки взял в букинисте сорок томов философского наследия и еле дотащил рюкзак со станции. Миша внимательно слушал каждого, а сам молчал мудро и просветленно.

Люди не знали, что мир и любовь воцарились в доме не просто так. Это произошло потому, что разумный грибок из Туманности Андромеды, паразитирующий на их мозге, сумел купировать у себя душераздирающе острый приступ шизофрении, которому был подвержен с рождения. Как и все разумные грибки, эта звездная плесень представляла собой макроорганизм-колонию, который, в целях самосохранения, инфильтруется в мозговую жидкость максимально большого количества человеческих особей. Пораженные одним грибком люди ощущают необъяснимую общность и потребность проводить время вместе. А по возможности, жить под одной крышей и разговаривать на одном языке. Обычная колония захватывает не менее пяти организмов, но самые мощные грибки порабощают тысячи и тысячи людей. Практически все людские сообщества — от рок-групп и кружков йоги до корпораций, типа Газпрома или Тойоты, являются побочным продуктом жизнедеятельности грибка.

К сожалению, среди космических паразитов шизофрения и другие психические расстройства совсем не редкость. Поэтому так много людей так бессмысленно уничтожают друг друга в моменты помутнения разума у их хозяев.

Так что случай на даче в подмосковном поселке Ч. это просто ерунда и даже не цветочки по сравнению с художествами банды Мэнсона или атакой на редакцию Шарли Эбдо. Но, как говорится, умному достаточно. Вовсе не обязательно описывать кровавые зверства религиозных фанатиков, чтобы указать на источник бед, терзающих человечество.

Светлана Мартюшева

ГЛУБОКИЙ ЧЕРНЫЙ

Бараны, лошади, быки, и Бог знает какие еще твари, весело насвистывая, прыгали, бегали и порхали на своих призрачных крылышках вокруг Лели. Звездочки и кружочки, подмигивая огромными глазами, улыбались ей, пританцовывая в воздухе.

— Этого не может быть. Это не со мной, и меня тут вообще нет! — громко, чтобы себя подбодрить, сказала Леля.

Эхо же приняло ее слова за начало игры и тут же ответило с совсем другой интонацией:

— Меня нет.

Подумало и через миг поправилось:

— Вообще да (так будет лучше).

Леля зажмурилась и сжала мизинец правой руки. Стало больно. К тому же зажмуривание сделало только хуже: все то, что призрачно порхало и насвистывало снаружи, с другой стороны век вовсе не пропало, а наоборот — стало предельно реальным и объемным. Да еще и приумножилось, так как все оставшиеся на стенах картинки спорхнули со своего положенного места и полетели в общий хоровод со своими друзьями. Леля срочно раскрыла глаза. На нее несся табун горных козлов, каждый из которых был не больше ее ладони.

— Нет, — твердо приказала Леля и выставила перед табуном руку.

Табун маленьких козлов послушно свернул влево и ушел по касательной в стену, оставив за собой салют призрачной пыли.

— Да, — снова сказало эхо.

— Ты это уже говорило, — ответила Леля, ругая себя за то, что спорит со своим эхом.

— Значит повторило, — без промедления ответило эхо.

«Хорошо еще, что оно только отвечает, а не высказывается монологами» — подумала Леля и огляделась.

Она сидела на сыром полу в центре пещеры. С потолка свисали живописные сталактиты, рядом с ней горел костер, и свет его причудливо играл на стенах. Леля встала и, пошатываясь, подошла к одной из стен. Оказалось, что вся ее поверхность, от пола до потолка, покрыта мельчайшими кристалликами, которые ловили и отражали свет. Те же кристаллы были и на полу и на потолке. Так же на потолке, прямо над костром, было небольшое круглое окошко, сквозь которое шел свет. Других выходов из пещеры не было.

— Чушь какая-то! — в смятении вскрикнула Леля.

— Чушь наматывай на плющ.

Леля хотела ответить, но вовремя сдержалась, подумав, что не стоит поддерживать этот бессмысленный диалог с собственным эхом. Стоило сосредоточиться на более важном, как то:

А) как она здесь оказалась

Б) Что это за место, и

В) как отсюда выбраться.

В принципе, пункт б был вариативным и не обязательным, так как напрямую вытекал из пункта а, так что, сосредоточившись, Леля решила незамедлительно приступить к выполнению плана спасения.

«Начнем. Что я помню?» Это был хороший вопрос, потому что память предательски съежилась где-то на задворках сознания. В принципе, можно было бы сказать, что у нее перекур на задворках в компании со здравомыслием, потому что летающие, топчущие, бегающие и насвистывающие вокруг существа из наскальной живописи древних людей уже не вызывали панику, а воспринимались как само собой разумеющееся. Ну как трюмо в спальне. «Я отвлекаюсь» — подумала Леля. Пора преподать этой памяти урок, кто тут кем командует. Для пущей убедительности Леля встала в боевую стойку, готовая сражаться со своим сознанием пока оно не сдастся и не выдаст… О! Последнее перед тем, как она очнулась в этой пещере, было зеркало! Да-да, она смотрела на себя в зеркало в туалете китайского ресторанчика, где отмечала свой день рождения. Не в первый раз она отмечала этот день одна, но на этот раз все было по другому. Леля никогда не созывала на праздник гостей, предпочитая отмечать сама с собой. Ну, родилась она, ну и что? Но в этот раз Леля решила — а, была-небыла — и обзвонила всех. И никто не пришел. Ни родственники, ни друзья из института, давно уже оконченного, ни знакомые с работы, где Леля работала на пол ставки гравером. Не ахти какая работа — гравировать памятники, но единственная пока из возможных, да еще и по профилю — художник он и в Африке художник. Ну и в правду сказать, чем плоха ее работа? Она, как-никак, людям добро делает, пусть и последнее для них. «Ты опять отвлекаешься. Может быть это место так действует? Не дает сосредоточится?». Леле в ногу ткнулась большая лохматая голова карликового бизона, потерлась и замурлыкала.

«Так, китайский ресторан». Да, никто не пришел. Одни сослались на занятость, другие на здоровье, а иные так даже и не позвонили предупредить. Так что Леля 3 часа гордо восседала в полном одиночестве за банкетным столом, уставленным всяческой едой, поела, выпила за свое здоровье, задула свечи на именинном пироге, а после к ней подошел мальчик-китайченок с печеньями предсказаниями. Она взяла одно и пошла умыться в туалет, где и разломила перед зеркалом печенку. Предсказание… странное было предсказание, «Пора взглянуть своему страху в глаза». И не предсказание, а вызов какой-то. Леля прочитала, озадаченно хмыкнула, посмотрела на себя в зеркало, и — ХОП — проснулась на сыром полу пещеры, полной свистящих доисторических существ-рисунков.

Леля села и на ее коленку тут же примостился крохотный гриф и стал чистить перья. Леля наклонилась поближе к птице, чтобы получше ее разглядеть. «И нарисован-то ты как-то криво, как будто ребенком. Никаких пропорций, одна фантазия. Как бы ты тут гнездо не стал вить».

— Кыш! — сказала она и замахала на грифа рукой.

— Камыш! — в тон ей тут же сказало эхо.

— Ну какой камыш?! — устало переспросила Леля. Вроде бы не так много времени прошло с момента как она проснулась, а ее вновь клонило в сон.

— Какой слышь — невозмутимо ответило эхо. А потом добавило ни к селу ни к городу, — Ну или тростник.

Леля не стала отвечать. Ее вдруг осенила великолепная догадка: ее похитила китайская мафия, усыпив тем самым печеньем с предсказанием, и теперь держат в пыточной камере, надеясь на выкуп. В эту версию верилось, конечно, с трудом, но она все объясняла, даже галлюцинации с рисунками, и эхо — видимо в печенье был наркотик.

— Ха! Я все поняла! — громко крикнула Леля, обращаясь к маленькому оконцу в потолке. — Но вы ошиблись — с меня нечего брать.

— Меня ломать…

— И у моих родных ничего нет, — перебила эхо Леля. — Но если вы меня сейчас отпустите, я… — тут она запнулась. Что же она может посулить предполагаемым похитителям за свое освобождение? Денег нет, связей нет, да и сама она неказиста — даже натурой не отдать. — Я могу вам бесплатно выгравировать памятник! — нашлась она, но тут же, смутившись, забормотала — ну, не вам конечно, вашим близким или друзьям… уже скончавшимся конечно! Блин!

От досады на себя и свою нелепую болтовню Леля сжала кулаки и покраснела.

— Я не успело запомнить и ответа не жди — обиженно сказало эхо.

— А мне и не от тебя ответ нужен — грубо крикнула Леля.

Ответа не последовало, ни от эха ни от похитителей. Леля еще немного покричала в оконце, но так же безответно. Пора было переходить к пункту в — выбираться отсюда. Но как? К тому времени маленькие зверьки, звездочки и кружочки утратили свою былую прыть, вяло бродили по пещере, а иные так вообще забрались на стену и замерли в нормальном своем, рисуночном виде. Позевывая, Леля обошла свою камеру. Пещера была круглой, 60 шагов по окружности. На всякий случай Леля прощупала всю стену на предмет замаскированной двери. Тщетно — ни окошечка ни впадинки. Кружа вдоль стены Леля споткнулась о банку с краской. «Голубая, моя любимая,» — подумала она. Да какая разница, какого цвета эта краска? Черт! Ничего не найдя, Леля вновь присела к костру думая свою грустную думу, и сама не заметила, как заснула.

Когда она вновь открыла глаза, маленькие животные, видимо отдохнув на стенах, вновь носились по пещере. Странное дело — ей совсем не хотелось есть или пить, хотя времени прошло не мало… наверное… Потянувшись, Леля встала, покричала в оконце — скорее разогреваясь, нежели ожидая ответа — и пошла вновь изучать свою камеру. Некоторое время заняло наблюдение за тем, как свет играет в кристаллах на стене, отражая лучи в разные стороны, но точно попадая на другие кристаллы. Ни один лучик, вроде бы, не выходил за пределы пещеры, не выныривал обратно в окошко, поэтому в пещере, хоть и сырой, было довольно светло. Леля даже попробовала достать один такой кристаллик из стены, но только она начала расковыривать и расшатывать камушек, как стало как-то не хорошо, закружилась голова и защипало в глазах, и Леля поспешно прекратила свой эксперимент. Вдруг эти камни радиоактивные? — подумала она.

Маленькие зверьки в это время топтались у нее на голове и плечах, то и дело соскальзывая под ноги. Леля сняла одного суха и, держа двумя пальцами, поднесла к глазам. Это был крохотный журавль, весь голубой, тщательно прописанный очень заботливой к деталям рукой. Леля поставила птицу на свою ладонь и журавль, с любопытством уставился на нее. Такой маленький и аккуратный, он отчаянно что-то напоминал Леле, что-то давным-давно забытое и безвозвратно потерянное среди руин памяти. Поломав себе голову так и эдак, Леля опустила кроху на пол и сняла с плеча другой образец доисторической живописи. Животное за животным, Леля, разглядывала, не уставая удивляться тщательности прорисовки, хоть и не мудреной и отточенной, но явно с усердием и любовью. Каждый образец, ею рассмотренный, был уникален и не повторялся дважды. И все они были голубыми.

Сколько времени прошло за исследованием местной фауны Леля не знала, но, в конце концов, когда начала зевать, заметила, что животные опять взбираются на стены. Прошел еще один… день? Или час? Пусть будет день.

Еще раз покричав в оконце и не дождавшись ответа — эхо тоже обиженно молчало — Леля привычно уже устроилась около костра и задремала. А проснувшись, тут же пошла к краске. Если уж убивать время, то с кайфом. Рядом с бидончиком краски лежала незамеченная никем кисть. Леля подняла бидончик, осмотрела кисть и, хмыкнув, окунула кисть в краску. Быстрыми легкими — откуда что берется? — как в детстве движениями она набросала дивное море на части стены, с чайками и солнцем — все как положено. Наложив последний мазок, Леля отошла от стены, удовлетворенно покрякивая, чтобы взглянуть получше на свое творение, как вдруг — странное дело — в пещере будто стало теплее и дохнуло морским бризом. Волны зашевелились и капелька, сорвавшись с морского барашка, перелетела со стены и легла на Лелину щеку. Ахнув, Леля попятилась, споткнулась о пробегающего мимо слона и больно упала на зад, но не отвела взгляд от оживающей картинки. Она заворожено смотрела, как картинка на стене будто просыпается. Чайки, еще момент назад ею нарисованные, вспорхнув со стены, громко крикнули свое чаистое «ДаЙ!» и стали носиться по пещере. Море шумело и плескалось, солнце грело. Не теряя ни минуты, Леля взяла кисть и нарисовала остров в море и замок на нем. Отошла. В замке загорелись окна, кто-то невидимый поднял флаг, и он тут же заиграл на ветру. Все пришло в движение, все было… живым? Внезапно из замка раздались звуки труб, а когда они стихли животные, уже порядком набегавшиеся, стали взбираться на стены. «Так, ясно, трубы теперь будут нас укладывать спать. Да, странное место».

С тех пор Леля засыпала и просыпалась под звуки труб. Сначала после каждого такого пробуждения она кричала в окно свои угрозы и мольбы, но с каждым разом все короче и короче, а потом и вовсе перестала этим заниматься. Да, ей было грустно, запертой в каменном мешке без возможности выбраться, но и мешку этому было что предложить. Во первых у нее отпала необходимость во всех моционах, свойственных людям. Ей не нужно было есть, пить, ходить в уборную. Она даже не потела и ей не нужно было мыться. Во вторых Леля помирилась с эхом, и оно оказалось довольно занимательным собеседником. Хоть оно и не говорило само по себе, зато очень интересно переворачивало ее слова и фразы, из чего получилась забавная игра в пикировку. В третьих оказалось, что после каждого сна запасы краски увеличивались, добавлялись цвета, потом появились карандаши и уголь. Так что рисовать — а рисовать оживающие картинки интереснее некуда — теперь можно было разнообразно. Теперь в ее пещере был лес и настоящая цепь гор со своим Етти. Солнце, впервые нарисованное голубой краской, стало нормального желтого цвета и под ним теперь можно было загорать. Был пляж и пальмы и дельфины. Животных тоже прибавилось. Дни шли за днями, Леля выкручивалась как могла, даже пару раз рисовала дверь, и она даже открывалась, но за ней была та же самая стена в кристаллах, отражающих свет.