Прощай, пасьянс

Степан надел жилет из дорогой ткани поверх рубахи, и было видно, как выпрямляется его стан сам собой. Да, он так и поступит. Он ограничит ожидание наследника от старшего сына пятью годами. А возраст Федора для произведения наследника на свет — тридцатью годами. Опять же на мысль об этом возрасте его навели китайцы. Может, и правы, что молодость кончается на тридцати годах.

Степан снова почувствовал, как душа растеплилась — что ж, пока грех жаловаться на жизнь. А после нынешней поездки в Париж, он уверен, выйдет его дело на новую дорогу. Укутает он в меха до самого носа всех парижских дамочек! Будут они гулять по здешним улицам в его мехах! Плечи каждой отяготит он северными шкурками, но зато облегчит мошну муженьков и пылких любовников. Завались этой мягкой рухляди на севере. А если мало станет, то Сибирь чем не кладовая? Там есть на любой вкус — песцы, соболя, куницы, бобры, белки, зайцы, рыси, лисы… Придется дух переводить несколько раз, чтобы всех помянуть. Там возьмет и сюда привезет. А если правильно всем распорядиться, то и другие города Европы голыми не останутся.

— Отец, а каков был царь в венце? — прервал его мечтания Федор.

— Батюшка мой говорил, что видал его в Преполовение…

— Когда это? — Павел вытаращил свои темные глаза.

— Это двадцать пятый день после Пасхи, чтоб ты знал. Праздник, был большой парад в Кремле. А государя он увидел в царском венце и золотом далматике. Хороша та накидка — рукава широкие, вот бы, говорил батюшка, оторочить ее нашим мехом. — Отец шумно вздохнул. — Кто знает, может, вам доведется быть на коронации нового монарха. Да не просто соглядатаями, как мой батюшка, а людьми другого разбора… Ну что, мужи мои!.. — Отец обнял за плечи младшего и старшего, которые, как всегда, стояли в отдалении друг от друга. — Ждет нас в Париже сюрприз.

— Подарок, батюшка? — быстро спросил Павел и поднял карие глаза на отца. Как всегда, отец отметил, что даже и глаза-то у Павла красивее, чем у Федора. Карие, цвета дорогого соболя.

— Вроде того. Разве не подарок судьбы — увидеть их императора, восходящего на престол?

— Ух ты! — не удержался и Федор.

А младший сын засмеялся:

— Ты говорил, батюшка, что он не больше меня ростом.

Отец снял руку с его плеча и погладил по голове. Волосы мягкие, но такие густые и непролазные, как тайга окрест Лальска.

— Мал да удал, Павлуша. Наполеон ростом не вышел, но хорошую подставку себе сделал. Теперь выше всех самых высоких мужей он, никто иной.

Они поехали в Париж.

…Собор Парижской Богоматери высился темной глыбой на острове Ситэ. Со всех сторон небольшой этот остров, с которого начинался город многие века назад, обтекала полноводная река Сена. Она была шире и глубже Лалы, берега ее не такие разные, как у нее — один выше, другой ниже. Сновали по ней разноцветные и разномастные лодки, барки, кричали горячие по своей натуре матросы, как кричат они по всему свету.

Но биение сердца, а потом едва ли не остановку его, или, точнее, обмирание, вызывал вид готических шпилей над мощными стенами собора.

То было холодное утро 2 декабря 1804 года. Всю ночь не переставая валил снег, что не так уж часто случается в Париже. Протерев глаза и увидев белую картину за окном, Финогенов-отец ощутил тревожную радость — как вовремя снег-то пошел. Эх, не прогадать бы…

— Вставайте, мужи мои, — поднял он своих сыновей. — Гляньте-ка, какой подарок нам послало небо.

Сыновья вскочили и прилипли к стрельчатому окну.

Из гостиницы открывался вид на небольшую площадь, по которой, кутая носы в высокие воротники, сновали люди.

— А метлы у них такие же, как у нас, — заметил Федор.

— Может, захочешь продавать им метлы? — ехидно засмеялся Павел. — А я буду поставлять им батюшкиных соболей.

— Могу и метлы. А соболей — своих, — отозвался Федор.

Степан, слушая перепалку сыновей, умом понимал, что радоваться надо словам Федора, но сердце таяло от одного голоса Павла.

Он и сам посмотрел в окно, увидел, как дворник поднимает столб снежной пыли каждым взмахом.

— Крепкая, должно быть, метелка, — похвалил Степан, всеми силами его душа противилась хвалить мысль Федора. А ведь было за что. Есть у парня хватка. Нет смущения в товаре. Это ли не купеческая жилка, которую надо лелеять?

Они быстро оделись, на плечах каждого была богатая шуба, подбитая бобрами. Экипаж, который заказал с вечера Степан, уже ожидал их возле входа.

В то же самое время в карете, запряженной восьмеркой серых лошадей, прибыла в собор Парижской Богоматери важная фигура предстоящей церемонии — Папа Пий VII. Трон для него поставили возле самого алтаря в соборе. Около двух часов глава римской церкви дрожал от холода, ожидая прибытия припозднившегося императора. А вместе с ним дрожали на площади возле храма люди, которые жаждали наблюдать невиданное событие.

Наполеон приехал в карете, вместе с ним — Жозефина и братья Людовик и Жозеф. Мантию Наполеона, которая весила 80 фунтов, поддерживали четверо придворных. Но он шел так, будто вовсе не замечал ее тяжести. Как не собирался он замечать тяжести своего поста.

Народ стекался во всех сторон. Люди напирали друг на друга, желая хоть одним глазком увидеть его.

Финогеновым досталось хорошее место, о чем заранее договорился отец, позолотив ручку кому надо. Они увидели Наполеона, который проехал мимо них, устремляясь к входу в собор с высокими окнами, за которыми горели тысячи свечей. Их свет заставлял оживать сюжеты стеклянных витражей.

Стало жарко в тесной толпе. Федор расстегнул доху, чувствуя, как его охватывает волнение. С ним всегда так было в толпе, он не привык к ней: он привык к просторам севера, к морским просторам, к бескрайнему небу и нескончаемой, до самых берегов Ледовитого океана, тайге. Он, кажется, всей кожей ощущал возбуждение, исходящее от толпы. Ее угрожающую силу, способную подмять под себя любого, кто слаб.

Странное дело, но он вдруг подумал, что похожее чувство он испытывает иногда рядом с Севастьяной. Ему не хочется лишний раз пошевелить рукой…

Павел, напротив, весь расцвел, расправился, как расправляется полевой цветок, который сорвали и долго держали без воды, но наконец-то погрузили в саксонскую вазу.

Федор перевел взгляд на отца. По его лицу трудно было что-то понять. Он из тех людей, которым хорошо и удобно везде. Но что было на его лице сейчас, причем бесспорно, так это гордость. Подбородок поднят, лоб расправлен. Была еще одна примета, о которой он никогда не говорил отцу и не скажет, хотя вряд ли тот сам знает о ней. В минуты наивысшего напряжения отец удивительным образом оттягивал уши назад, как делают довольные лайки.

В расстегнутые полы дохи вползал холодок. Федор чувствовал, как успокаивается и привыкает к тому, что он находится в гуще плотной толпы, к пестроте ее нарядов. Он устремил глаза в сторону, ближе к стене, желая проверить, не видно ли что-то через окна. Но его взгляд не достиг цели.

Он замер.

Он застрял.

Он потерялся в золоте, которое обнаружил среди всего, что было перед ним. Федор поморгал, полагая, что эта резь в глазах происходит от напряжения. Но не тут-то было. Золото ослепляло. Завораживало. Более того, оно двоилось. Федору пришла в голову странная мысль, что это выпал из окна витраж и теперь его слепит свет зажженных внутри собора свечей.

Он втянул в себя побольше воздуха и набрался храбрости признаться себе в том, что он видит на самом деле.

А видит он две золотоволосые девичьи головки. Им стало жарко, они высвободились из меховых модных капюшонов и открыли взорам свою красоту. Две золотые косы — по одной с каждой головки — струились поверх теплых, на меховом подбое, накидок. Девушки высились над толпой. Они как будто стояли на чем-то, на каком-то пьедестале.

Впрочем, внезапно подумал Федор, они и должны стоять на пьедестале. Кому же, как не им?

Он напрочь забыл, почему сам здесь, почему пришли сюда все эти люди, что происходит вокруг. О том, что делается за стенами собора и что вообще это прославленный собор Парижской Богоматери, который жаждут увидеть все, кто является в Париж.

Ему было все равно, как выглядит и как держится виновник действа — Наполеон. Маленький человечек на коротких ногах. Что ему до него? Ему любопытно сейчас только одно: чьи личики сияют в декабрьском свете дня в обрамлении золотых локонов, которые колышутся подле розовых щечек?

И почему личики одинаковые? — Он тупо уперся в эту мысль, а потом, сообразив наконец, что видит сестер-близнецов, выругал себя. Он ведь знает, что такое бывает — рождаются совершенно одинаковые дети. Но до сих пор ему не доводилось видеть их вблизи. Да еще таких красавиц.

Федор, сам того не замечая, переступил с ноги ногу, потом сделал шаг в их сторону. Потом другой… Он увидел, что девушки не одни, при них высокая худая женщина. Она гордо держала голову и не мигая смотрела на двери собора, вероятно, ожидая окончания церемонии и желая еще раз взглянуть на императора.

Федор сделал еще один шаг и споткнулся. Чей-то локоть резко ткнулся ему в бок, но густой мех бобра погасил удар. Он услышал злое шипение. Шипит по-французски, усмехнулся он.

Он сделал еще шаг и по острой боли в голени догадался, почему эти девушки кажутся выше всех.

Потому что они, догадливые, принесли с собой скамеечку и теперь стояли на ней среди толпы.

Федор очнулся от наваждения, когда второй тычок в бок не смягчил даже мех его дохи. Он скосил глаза посмотреть, чем же ткнула его старуха.

Острым ногтем, вот чем. Федор передернул плечами, увидев, какой длины у нее ноготь на указательном пальце. Сейчас она чесала им нос, на кончике его торчал толстый седой волос. Лучше бы выдернула его своими когтями, с досадой подумал Федор. Ишь какой крепкий, не слабее, чем коготь ловчего сокола. Федор на всякий случай отодвинулся от нее.

Теперь он с жадностью разглядывал привлекшие его внимание золотоголовые создания.

Они оказались совсем юными и еще более одинаковыми, чем издали. Они не отрываясь смотрели на уже выходящего из собора императора, то и дело хватая за широкий рукав свою предводительницу. Она снисходительно улыбалась, глядя то на одну, то на другую. Федор напряг слух, чтобы уловить, на каком языке шепчет она им что-то.

Слух у Федора был отменный, от деда. Говорили, он не упустит храпа медведя в зимней берлоге.

— Мария, закрой рот, — услышал он и испытал такое же облегчение, какое, вероятно, испытывал его дедушка, уловив тот самый медвежий храп.

Они русские, понял Федор. Господи, они русские! Сердце его заколотилось. Он не сводил глаз с той, которую назвали Марией. При всей одинаковости сестер к ней его влекло сильнее. Ему казалось, что от нее исходит тонкий аромат летних полевых цветов.

— Федор! — Отец дернул его за рукав. — Вернись к нам, — потребовал он.

Федор попятился, чувствуя себя как человек, ослепленный яркой вспышкой солнца.

Впрочем, так это и было. На самом деле он ослеплен. И как потом выяснилось, навсегда… Но это было потом, хотя о самого начала он подозревал это.

8

— Фе-ед-о-ор! — наконец услышал он голос жены. — Где ты? — Она махала рукой перед его глазами, взгляд которых остановился в прошлом. — Ты где? Ох, слава Богу. Лиза, он снова к нам вернулся! — Мария смеялась. — Далеко ли уплыл? Уже в самой Америке, верно? — допытывалась Мария.

Федор очнулся и посмотрел на сестер, которые сидели за одним столом с ним.

— Верьте или не верьте, ваше дело. Но я путешествовал в прошлое.

— Куда же? — спросила Лиза. Федор вздрогнул, снова не в силах согласиться с тем, что если не видеть, то можно подумать, это говорит его жена. Тот же голос, низкий и незабываемый. Те же интонации. Спокойные, но требовательные.

— В собор Парижской Богоматери.

— Вот как? Что же ты там увидел на сей раз? — Это спрашивала Мария, вне всякого сомнения, потому что он видел, как двигаются ее алые полные губы.

— Все то же самое, — сказал он.

— Не вредно снова съездить в Париж. Увидеть иную картину. — Сестры сказали это хором. Они часто так говорили, он просто забыл об этом за то время, пока Лиза была замужем за Жискаром.

— Не думаю, что увижу что-то более потрясающее, чем двух хитрых девиц, которые влезли на скамеечку, чтобы оказаться выше всей толпы.

— Это была табуретка для ванны, — заметила Лиза. — У нас в парижском доме была ванна на высоких лапах.

— Как будто на звериных, — поддержала ее Мария. — Чтобы в нее залезть — без скамеечки никак.

— А придумала наша тетя, она очень практичная. Она сказала: зачем идти туда, если из-за людских голов все равно ничего не увидишь? — объяснила Лиза.

— Наш батюшка хохотал до слез, когда узнал о такой проделке. Но потом, успокоившись, похвалил. Он всегда хвалит всех за находчивость. Он сказал: а кто запрещает брать с собой скамейки на коронацию императора? Я не видел таких указов. А если не видел — значит, можно.

Мария добавила:

— Когда ты сделал мне предложение, батюшка подумал и сказал… Помнишь, да, Лиза? — Мария повернулась к сестре.

— Конечно, помню.

— Да, он сказал, что отныне издал бы указ о том, что юные девушки обязаны брать с собой скамеечки на коронацию императоров. Чтобы их могли заметить будущие женихи.

Федор засмеялся:

— Мудрейший человек ваш батюшка!

— Он всегда был таким, — сказала Мария.

— Он и сейчас такой, — согласилась Лиза.

— По-прежнему весь в книгах? — поинтересовался Федор.

— А в чем же ему быть? Ты вот из купцов, да? Поэтому что с тобой ни делай, сколько языков ни выучи, а все твои старания будут направлены на торговлю. Верно? — спросила Лиза, в упор глядя на Федора.

Ему показалось, она стала больше отличаться от Марии. В лице появилась дерзость. Что ж, жизнь кладет отпечаток и на одинаковые лица. Вон взять цветы мака, который словно лес-подрост стоит стеной у их забора, и сравнить с тем, что выбился за его пределы. Тот уже с иными бутонами, другого оттенка. Но ничего, решил Федор, здешний воздух снова уравняет лица сестер. А также мысли и настроения.

Он вдруг почувствовал некоторую печаль, подумав о том, что они могли бы родиться разными. Тогда он лишился бы чего-то особенного. Какой-то игры, что ли. Может, потому, что всякий раз, когда он безошибочно узнавал Марию, его сердце переполнялось гордостью — как чутка его любовь.

— Верно, — сказал, Федор, поднося ко рту пышный пирог с черемуховым маслом. — Как верно и то, что ты никогда не ела таких пирогов, Лиза. Даже в Париже.

— С черемуховым маслом? — в раздумье повторила Лиза. — Такое бывает?

— Только в нашем купеческом городе Лальске.

Лиза покрутила перед глазами пирог, который протянул ей на серебряной тарелочке Федор, стараясь получше рассмотреть его и уловить запах.

— Расскажи, Федор, как его делают, — подталкивала Мария.

— Ты на самом деле знаешь как? — Лиза вскинула тонкие брови. — А не только ваша повариха Глафира?

— Знаю, — ответил Федор и подмигнул жене.

— Тогда рассказывай.

— Нужны размолотые в муку черемуховые ягоды. А еще тыква, сливочное масло и сметана, — перечислял Федор, отложив свой пирог на край серебряной тарелки… — Срезаешь верхнюю часть тыквы, очищаешь изнутри от семечек и волокон, накрываешь, будто крышкой, срезанной верхушкой и ставишь париться в русскую печь.

Лиза кивала, откусывая от пирога небольшие кусочки.

— Дальше, — требовала она.

— Можно подумать, ты станешь делать такое масло и печь пироги, — засмеялась Мария.

— Может быть, я собираюсь произвести фурор в Европе своими пирогами. Ты не подумала об этом?

— Ты снова собираешься в Европу? — спросила Мария и настороженно посмотрела на сестру.

— Возможно. — Лиза пожала плечами. — Кто знает… Но не в ближайший год, — поспешила она добавить. — Это так же точно, как точно то, что я хочу узнать остальные подробности приготовления черемухового масла, Федор.