Сборник рассказов [СИ]

— Планетарная таможня Земли, предъявите свой багаж, — таможенник в новой, с иголочки форме, поморщившись, смерил взглядом размалёванный красными буквами контейнер. На какой помойке нашли это старьё?

Здоровенный ферруноид возбуждённо стукнул манипулятором по своему экзоскелету. Его транслятор, тем не менее, проскрипел вполне нейтрально:

— Это не багаж. Пища. Закуплена для обратного рейса. Досмотру не подлежит.

— В юрисдикции Земли, это металлический лом, — служащий взял сканер, кулинария Феррума была ему знакома. — Открывайте, будем досматривать.

Транслятор озадаченно хрюкнул и замолк. Ответная фраза инопланетянина осталась непереведённой.

Сканер минуту переваривал информацию датчиков, а потом выдал длинный список содержимого.

— Транспортное средство, 60 процентов комплектации, вторая половина двадцатого века. На вывоз требуется разрешение комитета по культуре, — палец таможенника остановился на красной графе.

— Употреблю в пищу здесь.

— Уничтожение культурных ценностей на Земле является тяжким преступлением.

— Разберу. Будет лом.

Манипулятор ферруноида ощетинился инструментами.

— Демонтаж считается уничтожением.

Ферруноид выволок из контейнера ржавый остов машины. Линзы на его башенке управления налились красным светом.

Таможенник был невозмутим:

— Если оставляете это здесь, необходимо оплатить складскую пошлину, тридцать кредитов.

После погрузки на свой корабль, ферруноид шифрованным сообщением передал на родину:

«Операция прошла успешно. Удалось вывезти граффити „Спартак“ серии „мясо“ на оригинальном носителе типа „гараж“. Оценочная стоимость — 10 миллионов кредитов по каталогу „Вселенная футбола“».

ЛУНУБЬ

«Ванечка, проснись». Ветров открыл глаза и в голубоватом сумраке увидел плотно подогнанные доски. «Что это? Крышка гроба в плохом сне? Нет, слишком широко для крышки. Потолок. Где нежная поверхность из бежевого пеноплена?»

Мозг, ещё не очнувшийся от сонной одури, в поисках ответа обратился внутрь организма, обнаружил похмельную сухость во рту и, используя это ощущение как опорную точку, принялся ориентировать хозяина в пространстве-времени. «Ты не в городской квартире, Ваня. Ты в своём загородном доме. Обмывал вчера новую крышу с Михалычем. Помнишь, ведь, вон ту доску со здоровенным пятном сучка? Молодец, сам подшивал потолок, пытался вогнать в него гвоздь и стукнул молотком по пальцу. Палец до сих пор болит, зараза, хотя Олюшка приложила лёд и тщательно перевязала ссадину. Где Олюшка?»

Ветров повернул голову и встретился с огромными, полными ужаса, глазами жены.

— Ваня, там кто-то ходит… — сказала она свистящим шёпотом.

— Что, опять ворюги? — Ветров окончательно проснулся и сладко зевнул. — Надоели эти селяне до смерти. Ну, осталось там полкуба известкового раствора. Пусть тащат себе на здоровье, всё равно штукатурка уже окончена.

— Неет, это по крыше кто-то ходит.

Прислушался. Да, действительно. Мелкие шажки над головой. Очень-очень лёгкие. Пум-пум. Если был бы шифер, ничего бы не услышал, а тут оцинкованное железо!

— Это птица, Оль, чайка с моря прилетела, спи.

— Нет, Ванечка, чайки ночью спят.

— Ну, хорошо, сова значит.

— Какая сова? Степь вокруг.

— А это сельская сова. Живёт у кого-то на чердаке и с крыш мышей по ночам ловит.

— Тсс… — Оля приложила пальчик к его губам. — Сейчас услышишь, что дальше будет.

Заинтересованный, Ветров подпёр рукой голову, прислушался. Шажки смолкли, воцарилась тишина. Нет, не полнейшая конечно. Мерное жужжание. Может быть холодильник, а может быть трактор вдалеке. Или вот, кажется, скрипнула половица. Свежее дерево укладывается в настил? А если нет? Что-то шуршит на кухне. Рабочая гипотеза — ночная бабочка стучит по стеклу. Как уху городского человека разобраться в этих шумах?

Он уже собирался зажигать свет и идти воевать с половицами, бабочками и Карлсоном-который-живёт-на-крыше, когда ужасная возня наполнила дом шумом отчаянной борьбы. Кто-то бился, царапал железо крыши. Что-то покатилось по скату, гулко стукнулось о козырёк зимнего сада и всё стихло.

— Лу-ну-бь..

— Чего? — Ветров воззрился на жену. — Ты что, знаешь что это?

— Да. Прошлой ночью было тоже самое.

— Почему я ничего не слышал?

— Да тебя после стройки пушкой не разбудишь, а я от страха сейчас умру.

— Ну и что это за «лунубь»?

— Лунубь, это дух такой местный. Он прилетает, когда полная луна и стучится об крышу.

Полный бред! Ветров посмотрел в окно. Луна как назло, присутствовала. Огромный диск бесцеремонно, прожектором с караульной вышки, светил в окно. Ветров встал, решительно распахнул створки и осмотрел крышу зимнего сада. Ничего и никого. Цинк блестит в лунном свете, а запах полыни слегка кружит голову.

— А что ему надо, этому духу? — спросил он, доставая сигарету.

— Никто не знает. Тут лет десять назад забили ночью целое стадо коров. Вот после этого и началось — Ольга обхватила согнутые ноги руками и положила подбородок на колени.

— И кто же тебя просветил об этом? — Ветров закурил, пустил злую струйку дыма в полынный букет степи.

— Продавщица из сельмага. Я ей рассказала про этот ужас. Говорит, что только заговоренная вода и может помочь. Её надо в краску добавить и крышу покрасить.

— Ну ты даёшь! Экранировка святой водой от дьявольского излучения? А ещё учительница! И ты поверила в эту белиберду?

— А твоя теория сельской совы, господин кандидат наук, лучше?

Сделав глубокую затяжку, Ветров самокритично признался самому себе, что отсутствие крови не позволяет развивать теории о пернатых хищниках, ловящих мышей-лунатиков на крышах. Он решил отработать версию своего оппонента — продавщицы сельмага.

— Ну, хорошо, а кто заговаривает эту воду?

— Жена Михалыча, Степанида Лукинична.

— Всё, давай спать, Олечкин. Завтра я разберусь со всеми духами — мужественным жестом Ветров бросил окурок в ночь. Утром он должен был с Михалычем договориться об изготовлении отливов. Лучшей возможности прояснить ситуацию не придумаешь.

Первый строитель на селе, Михалыч, как и положено строителям, явился ни свет ни заря. И как положено строителям, не стал отказываться от бутылочки пивка и вяленого леща при проведении финансовых переговоров. Они немного поторговались, Ветрову удалось умерить запросы монопольного производителя рассказом о бедственном положении отечественной науки, а потом ударили по рукам.

— Теперь, скажи мне, Михалыч, что это за лунубь у вас тут? — спросил он, как можно беспечнее, выставляя новую пару пива.

— Это я придумал! — Михалыч важно поднял заскорузлый палец. — Лунный голубь, а единым словом «лунубь».

— А причём к голубю луна?

— Дуры-птицы, путают крыши под железом. У нас зернохранилище оцинкованное, жильё ихнее. Этих проглотов там гоняют по ночам. Вот они и летают. Когда луна полная, крыши блестят. Сядет такой бродяга на крышу, заснёт. Потом катится по крыше, очумелый. Сколько я крыш в селе не делал, всё одно и тоже. Только и спасение, что покрасить.

Как всё просто! Глотком пива Ветров промочил пересохшее от волнения горло. Красивая трансценденция накрылась медным тазом, вернее, оцинкованной крышей.

— Зачем тогда сюда приплетают духов, коров?

— Вот народ! — Михалыч возмущённо рванул полоску мяса с рыбьего бока. — Уже и Степаниду мою зацепили! Да зернохранилище обустроили, аккурат, на месте скотомогильника! Моя старая как вбила себе в голову, что в голубях тех души коров, так и не вышибешь ничем. Придумала себе какую-то воду, людям голову морочит.

— Ага, значит можно обычной краской красить? Возьмёшься Михалыч? Моя жена от этих лунубей спать не может — спросил Ветров, заглядывая в холодильник. Новый виток переговоров требовал дополнительных резервуаров горючего. Услышал, как за спиной звякнула упавшая бутылка, обернулся. Михалыч дрожащей рукой пытался водворить её на место.

— Так ведь, то всё давно было — хрипло сказал он. — Перестали пшеницей заниматься. В зернохранилище теперь тракторная бригада. Голубей в селе нет. Я подумал, народ твою новую крышу увидел, да и вспомнил про старое.

МИНЭН-ОЛЭН

«Застре-лись, застре-лись» — деловито стучали колёса. За окном крутыми холмами стелился уральский лес. Из окна поезда он казался одной большой тушей, которую лишь изредка прорезали каменные осыпи с язвами лишайников. Деревья разрывали сплошную плоть ветвей, и они торчали над камнями как края раны. «Тебе действительно пора умирать Артём Кондратьевич, если ты так смотришь на природу». — Штабс-капитан сделал большой глоток чая и откинулся на бархатном диване.

— Вы никак в томлении духа, ваше высокоблагородие? — его попутчик, дородный купец в чёрном сюртуке, смотрел поверх газеты с хитроватым прищуром чуть раскосых глаз. — Может, желаете развлечься беседою? Так я готов представиться — Шепелев Спиридон Матвеевич, купец, следую в деревню на отдохновение от трудов тяжких.

— Честь имею представиться, Злобин Артём Кондратьевич, штабс-капитан.

— А следуете куда, позвольте полюбопытствовать, Артём Кондратьевич?

— В Екатеринбург, по служебной надобности. — Меньше всего Злобин хотел сейчас с кем-то говорить, но вежливость, привитая ещё с кадетского корпуса, не позволяла ему отмалчиваться.

— Вы не гневайтесь на меня, старика, но я многого на своем веку понагляделся. Такие глаза у товарища своего видел. Жена от него ушла, так он головой в прорубь, бултых, и прими господи душу раба твоего. Вы, Артём Кондратьевич, человек государев, небось, при оружии, не хочу, чтобы довели себя до греха в моём присутствии.

Злобин промолчал. Прав, прав был купчина. Вот он саквояж, рядом на диване, а в нём кобура с офицерским самовзводом. Только не будет он стреляться на людях, выйдет на первом подвернувшимся полустанке. Найдёт мужика с телегою, чтобы вывез в чащобу. А там, пуля в висок и на прокорм диким зверям, чтобы и духа не осталось от неудачливого карточного игрока.

Купец воспринял молчание офицера как бессловесный ответ и нахмурил густые, кустистые брови:

— Нетути такого искушения на матушке земле нашей, ради которого пристало торопить господа. В грехе живём, но должно искупать этот грех до самого последнего мига перед юдолью земной. Господь не оставит, направит на путь, только самому желание нужно приложить превеликое.

— До бога далеко, а люди, они рядом. Как можно жить среди них, если честь потерял?

— Дык, на что такая честь? Если на самый наиглавнейший грех толкает? Такая честь от лукавого. Вот у нас, купеческого сословия, честь совсем другая, словом купеческим зовётся. Слово это, как поводырь ведёт нас по жизни, от плохого бережёт, хорошее привечает.

— И что бывает, если нарушает купец своё слово?

— Что бывает? — купец двинул своим большим телом, скрипнули сапоги. — А помогают такому люди добрые встретиться с господом.

— Так может, и вы поможете? А, Спиридон Матвеевич? — Измышления худородного купца об офицерской чести покоробили Злобина.

Купец огладил окладистую бороду, пожевал губами в раздумии, но сказал веско и твёрдо:

— Как знать? А может, и взаправду помогу, только знать хочу наперёд, за что на тот свет торопишься, Артём Кондратьевич.

Перед глазами штабс-капитана встала прокуренная комната Офицерского Собрания, помятые лица, крупинки мела на зелёном сукне стола, расписанная партия и колонка наспех выписанных цифр. И ещё чувство обречённости, дыхание рока, когда молоденький поручик закончил подсчёт.

— Проигрался я, Спиридон Матвеевич. Живу службой. Платят мало — 137 рублей 75 копеек. А жить привык достойно. Вот и пробавлялся картами. Да не повезло мне, проиграл 5 тысяч. Сроку дали две недели. Без денег этих мне товарищам в глаза посмотреть не смогу, не то, что руку подать.

— Эка хватили, пять тысяч! Да за деньгу такую, деревню в полста дворов лошадьми оделить можно! Хотя, знавал я купца Чувалдина, так он разом на ярмарке в Перми 90 тысяч выиграл. Доводилось и по 7 тысяч рубликов на карте видеть.

Купец крякнул, завертел маленькую, обтянутую шёлком, пуговку на сюртуке. Брови окончательно сошлись на переносице, а складки вокруг большого, картошкой носа, резко потянули уголки губ вниз. Казалось, он видел лошадей, которых штабс-капитан «убил» на ломберном столе. Потом решительно сложил газету, положил рядом, придавил тяжёлой ладонью с короткими пальцами.

— Есть у меня к вам интерес, Артём Кондратьевич. Сначала обскажу историю одну, а опосля предложеньице сделаю. Началось это, годков четыре назад. Вычитал я вот в таких вот «Ведомостях Пермской Губернии», что в землях американских есть река, а на ней водопад. Изрядный водопад, писали больше 20 саженей, названия уже и не упомню. Так вот, преклонных лет женщина снарядила бочку специальную, да в тот водопад и сплавилась, ей вишь, денёг не хватало, надеялась, зеваки сбегутся, за просмотр и заплатят. Бог уберёг, а денег не дал, сбёг её приказчик с деньгами. До конца жизни пробедствовала. Мне тогда откровение сделалось — как бы людишки не изворачивались, судит их только бог. И решил я сам эту штуку проверить. Рядом с деревней, где меня породили, стоит Байлугина гора. По вогульски Минэн-Олэн. Из-под неё в речонку поток подземный вытекает. И в горе той, чуть пониже верхушки, дыра имеется. Вогулы в дыру эту оленя загоняли. Горе, значит, камлали. А там провал бездонный до самого низа. Я прикидывал, поболее, чем в американцевых земелях. Застревала где-то в нём животина без следов. Но бывало, гора оленя не принимала, и выплывал он целёхонький в Товыл. Тогда вогулы уходили, гневается, мол, земля. Когда я мальчонкой туда бегал, вогулов давно уже в нашем крае не было, только ихние идолки носатые валялись. Положил я триста рублей охотнику, который согласится в бочке свергнуться. Нашёлся один, батрак, Бакунька Свиридов, забился крепко в бочке-то, в кровище достали, но выжил. А получил деньгу мою, загулял, запил, да и утоп в Товыле.

Видно, специально, чтобы штабс-капитан смог уразуметь всё, купец замолчал, взял стакан с холодным чаем, промочил горло. Затем он посмотрел прямо в глаза Злобину:

— Ну, вогулы понятное дело, народ тёмный, невдомёк им, что всё господь решает. А мне вот интересно стало, как он вашу честь разрешит. Я, знамо дело, пяток тысчонок сыщу на богоугодное дело.

Первой мыслью Злобина было залепить оплеуху этому уральскому Крезу, которому, что батрака в бочку засунуть, что дворянина, всё едино. Он и раньше слышал о загулах купцов «За всё плачу, раззойдись честной народ, не препятствуй душе тешиться!», когда вокруг горящих изб водили хороводы с цыганами, а свиней поили шампанским и устраивали бега как на скачках. Офицеры его полка не многим уступали толстосумам в пьяном кураже, но цинизм, с которым читающий газеты скот, предлагал ему поучаствовать в своей забаве, покоробил даже его. И всё-таки ответствовал он сдержанно.

— Таким манером, сударь, честь не вернёшь, ещё больше запятнаешь.

— Ой, не торопитесь, Артём Кондратьевич, отказ давать. — Шепелев хлопнул себя по колену. — Мы ведь, понимаем, гордость офицерская. Так ведь всё зависит от того как дело повернуть. К примеру, напала на высокоблагородие ипохондрия, и порешил он развлечься на заграничный манер. А попутчик его возьми, да и пари предложи. Честь ваша супротив пари что-то имеет?

«А что?». — Задумался Злобин. — «Хитрый старый хрыч, любое дело обтяпает, комар носа не подточит».

Видя, что штабс-капитан колеблется, купец продолжил:

— Дело-то смертоубийством может обернуться. Донесут мужики уряднику и мне, потом, от судейских крючков до конца жизни не отцепиться. Напишем бумагу, чин по чину, подрядил штабс-капитан купца обеспечить себе увеселение, опасности осознаёт, в смерти своей просит никого не винить. Заверим у старосты в деревне.

Злобин перевёл взгляд с морщинистого лица купца, на свой саквояж. Чистая смерть от пули нагана в тайге не казалась ему теперь такой привлекательной, как до разговора с Шепелевым. Чем она лучше, той, которая возможна внутри языческой горы? Что там? Карстовая пещера с подземным резервуаром и переменным течением? Наверно, траектория погружения в воду задаёт направление выноса и возможны попадания в глухие карманы скалы. Тогда, мучительная смерть в тесной бочке от удушья. Ну, это не беда, можно будет взять с собой револьвер, всё ведь уже решено. Зато если дело выгорит, жизнь можно начать сначала. Эх, была, не была!

— Я согласен.

— Тогда, по рукам, слово купеческое даю, ежели вы, Артём Кондратьевич, жизнью рискуя, спуститесь с горы, выплатить вам шесть тысяч. Чтоб и долг заплатить и отметить спасение чудесное.

Протянутая рука Шепелева была необъятна и суха. Злобин пожал её, отбросив все сомнения.

Сошли они с купцом на небольшом разъезде. Его дожидался приказчик с парой долгушек. На телегах Злобин углядел вьюки и ящики. Приземистые, сытые лошадки нетерпеливо пофыркивали.

Шепелев сменил сюртук на простую двубортную куртку и расположился на передке первой телеги, рядом с возницей, а штабс-капитану нашлось место между тюками с мануфактурой. Щёлкнул кнут и маленький обоз двинулся в путь.

— На Чусовой на шитик пересядем. Хоть и еду на отдых, ан не могу удержаться от соблазну торгонуть. — Обернувшись, сказал купец.

— И чем же торгуете?

— Знамо чем, туда ружейный припас, скобяной товар, платки, бусы-гребёнки, а оттуда мёд. Знатный, доложу вам мёд. Вокруг деревни гари иван-чаем поросли. Мёд густой, духмяный. А по зиме птицу битую, да рыбу мороженую закупаю.