Берлинская латунь [сборник]

Мария весело хмыкнула и снова принялась за свиную ногу.

– Что-нибудь еще, сэр? – Фальшивый ариец прищелкнул воображаемыми каблуками.

Пиво допить я не смог. Мария, отодвинув оловянную миску с живописной костью – голландский натюрморт, да и только, – вытерла губы салфеткой, аккуратно сложив тряпицу, пристроила ее на угол стола.

– Ты можешь по-человечески сказать, что ты узнал про самовар? – Она строго посмотрела мне в глаза.

– Про самовар? – Я звонко икнул. – Сейчас, погоди.

Мне принесли воды, вода не лезла, я упорно продолжал икать.

На улице икота вдруг прекратилась, я молча шел, осторожно прислушиваясь к себе. Асфальт сиял, словно был полит черным лаком. Мария старалась попадать в ногу со мной, но через пять-шесть шагов отставала, начинала семенить, пытаясь догнать.

– Да! Про самовар…

Я остановился у золотистого аквариумного окна мужского магазина. За стеклом витрины змеились тропические галстуки, пестрели носки, из темноты таинственно выползали башмаки разных пород. Я выгреб из карманов пальто все, что там было. Среди карманной дребедени – медяков, зубочистки, скомканной фольги от конфеты – нашелся мятый чек.

– Который час? – Я расправил бумажку, пытаясь разобрать корявые цифры.

– Девять сорок семь. А что?

– Дай мне телефон.

– А твой где?

– В Нью-Йорке.

Марии ответ явно не понравился, но она молча протянула телефон.

Как ни странно, Вилл сразу меня узнал и даже не удивился. Впрочем, последнее следует отнести к врожденной британской невозмутимости. По стеклянным акцентам звукового фона, унылому треньканью музыки, всплескам нетрезвого женского смеха я решил, что Вилл сидит в баре. Скорее всего, в том же самом.

Мария с подозрительным вниманием смотрела мне в лицо, я же был раскован и в меру остроумен, свободной рукой делал плавные жесты, потом начал прогуливаться вдоль витрины, туда и обратно. Иногда, довольный собой и собеседником, останавливался, привставал на носки и звонко смеялся.

– Вот так! – Я вытер телефон о рукав и протянул Марии. – Он пришлет ссылки на сайты архивов. Там вся информация.

– Кто? – Мария сунула телефон в карман. – Кто «он»?

– Вилл. Мой приятель, – небрежно ответил я. – Журналист из «Гардиан». Англичанин. Он тут уже десять лет. Занимается веймарской культурой, берлинскими кабаре. Развратом и декадансом, короче. Сказал, что архивы открыты и систематизированы до божественного уровня.

– До божественного? Так и сказал?

– Так и сказал.

12

Композитор Курт Вайль оказался нашим соседом. Там, в Америке. Он был похоронен в Нью-Йорке на кладбище Маунт-Репос, это минут двадцать от нашего дома в Гринвич-Виллидж. Из забавного – он был дважды женат на одной и той же женщине, певице Лотте Ленье. О его сексуальных эскападах не упоминалось, кличку Кролик тоже в Интернете не вспоминали.

Что касается музыки, то мелодистом он был отменным. Оказалось, знаменитая песня «Алабама», записанная Джимом Моррисоном незадолго до смерти, – это ария из оперы Курта Вайля «Возвышение и падение города Махагони». Не говоря уже о Мэкки-Мессере из «Трехгрошовой оперы» – эту штуку пели все, от Эллы Фитцджеральд и Фрэнка Синатры до Стинга и Джона Уэйта.

Курт родился в Дессау, в семье кантора местной синагоги. Достаточно поздно, в двенадцать лет, начал заниматься музыкой (меня приняли в школу при Гнесинке в пять – ну это так, к слову). Переехал в Берлин, учился у Бузони, в двадцать лет примкнул к левацкому кружку «Новембер-Группе», больше богемной, нежели политической компании художников и музыкантов. Там познакомился с Брехтом.

– Принеси минералки, а? – попросила Мария, отодвинув ноутбук.

Мне тоже не хотелось вылезать из-под одеяла, но я мужественно совершил поход до мини-бара и обратно. Свернул голову зеленой бутылке карликового размера, ловко угодил пробкой в мусорную корзину, протянул бутылку Марии.

– Эта свинина… – между шипучими глотками сказала она. – У нашего Кролика шансов, считай, не было: мало того что еврей, так еще и коммунист.

Насчет левого уклона композитора Мария оказалась не совсем права. Мы нашли письмо Вайля относительно работы с Брехтом над оперой: «Б. Б. хочет, чтоб я переложил на музыку манифест компартии, а я – чтоб мои мелодии насвистывал каждый трамвайный кондуктор».

Вайлю повезло: нацисты еще до прихода к власти объявили его «музыкальным преступником и культурным дегенератом, разрушителем традиций нордической музыки, пропагандирующим напевы евреев, негров и цыган и прославляющим кровосмешение, разврат и пьянство».

– Ух ты! – восхитилась Мария.

Из его писем мы узнали, что у композитора (для музыканта Вайль прилично разбирался в политике и следил за новостями) не было иллюзий относительно Гитлера.

Адольф, отсидев символический срок в девять месяцев – и это за государственную измену и попытку переворота! – в тюрьме Ландсберг, сделал однозначный вывод: власть нужно брать законным путем. Национальная революция должна опираться на конституцию. Врожденный авантюризм удавалось сдерживать до января тридцать третьего.

Тогда Гитлер получил от стремительно впадавшего в маразм фон Гинденбурга пост рейхсканцлера, однако его партия быстро теряла популярность и грядущие в марте выборы могли превратить нацистов в амбициозных, но лишенных власти маргиналов. С неизбежной потерей кресла рейхсканцлера. Гитлер был в истерике, он рвал в клочья официальные бумаги и ломал карандаши. Доставал из стола браунинг, мрачно заглядывал в ствол. Ситуацию спас министр внутренних дел Герман Геринг. Одновременно с министерским бывший пилот занимал пост председателя Рейхстага. Он вызвал толковых ребят из СС, выдал им шестьдесят килограммов фосфора и моток бикфордова шнура. Спички у ребят были свои.

В десять часов берлинские пожарные получили сигнал – горит Рейхстаг. Пламя еще освещало голые липы Тиргартена, еще с треском лопались стекла купола, а Гитлер уже обвинил коммунистов в поджоге. Журналисты и зеваки плотной толпой окружили Гитлера, фон Папена, Геринга и вездесущего хромого Геббельса.

– Поджог Рейхстага – сигнал к красному мятежу! – сипел Гитлер (до этого он пытался командовать пожарными и сорвал голос). – Сигнал к коммунистическому перевороту!

Огонь удалось потушить лишь к полуночи.

Утром Гинденбург подписал чрезвычайный декрет, действие конституции приостанавливалось на неопределенное время, компартия объявлялась вне закона. Гитлер получил неограниченную власть. Через год он объявит себя фюрером нации.

Умный Кролик Курт не стал дожидаться этого исторического события: в марте тридцать третьего Вайль уже был в Париже, через месяц состоялась шумная премьера «Трехгрошовой оперы» на Бродвее, сам Курт перебрался в Нью-Йорк через два года.

– Это все, безусловно, страшно любопытно. – Мария, ерзая, поправила подушку. – Но где наша самоварная подруга Анна-Лотта?

– Я думаю, надо письма смотреть. Если уж Кролик отправил своей крольчихе самовар…

– Погоди, – перебила Мария. – Не письма! Надо посмотреть состав оперной труппы! Не будет же он посылать ноты какой-нибудь белошвейке или модистке?

Оперу поставил берлинский театр «Шифбауэрдамм». Мы даже нашли древнее фото настоящей программки первого представления с круглым следом от стакана и чьими-то призрачными пометками на полях. В премьерном составе роль бандерши Дженни-Малины, бывшей крали Мэкки-Мессера и предводительницы лондонских проституток района Сохо, исполняла Анна-Лотта фон Розенбург.

– Господи! – Мария смиренно взглянула на потолок. – Спасибо тебе за Интернет!

Настоящая фамилия Анны-Лотты была Лейбовиц. «Берлинер цайтунг» в меру хвалила ее актерские таланты, иронично отзывалась о вокальных. На газетном фото – глазастая девица, яркая, словно подрисованная черным карандашом. Такие к тридцати резко дурнеют, брови срастаются на переносице, пробиваются усики и черный пух на скулах – впрочем, это я про свою бывшую жену говорю. Анна-Лотта, возможно, осталась такой же томной карменоликой красоткой и после тридцати.

Мария явно сглазила Интернет, следующий поиск вывалил на нас целую армию Лейбовицев обоего пола. Отыскать нашу томную красотку в этом Вавилоне оказалось невозможно, к часу ночи Мария сдалась и захлопнула ноутбук.

– Я хочу встретиться с этим твоим… – зевая, она придвинулась ко мне, – с твоим британцем.

13

Нас усадили в угол, одно окно выходило на Унтер-ден-Линден, другое прямиком на Бранденбургские ворота. Хворое утреннее солнце кое-как просочилось сквозь серую дымку, покрасило арку в зефирные цвета. Квадрига с крылатой Викторией выглядела мрачно, богиня победы потрясала увесистым штандартом с орлом откровенно нацистской породы. Птица, раскинув медные крылья, держала в когтях дубовый венок с Железным крестом, символом былых прусских побед.

– Когда Кеннеди был в Берлине, русские со своей стороны все завесили красными флагами. Тут как раз Стена проходила. – Вилл учтиво улыбнулся Марии, беззвучно помешивая кофе.

Кофе он заказал ирландский. Посмотрел на часы, одобрительно кивнул и попросил влить двойную порцию «Джемисона». До полудня оставалось еще сорок минут.

– Наполеон, кстати, побив пруссаков под Ауэрштедтом, прихватил квадригу с собой в Париж. В качестве сувенира. Немцы через десять лет заняли Париж и вернули Викторию домой. – Англичанин сделал глоток, аккуратно поставил чашку на блюдце. – Вообще, Гитлер должен был сказать галлам отдельное спасибо. После поражения Германии в Первой мировой войне именно Франция с маниакальным упрямством стремилась не только обанкротить немцев репарациями и отсечением земель, но главное – унизить Германскую империю. – Вилл отхлебнул кофе, печально вздохнул. – А немцы такого не прощают.

Мария кивнула.

Вилл улыбнулся и продолжил:

– И, как следствие – невероятная популярность национализма, замешанного на чувстве мести, на жажде реванша. Поэтому фюрер, бывший солдат, немецкий патриот и клинический неврастеник, питал к Франции особо сложные чувства: даже после сдачи Парижа и любовных клятв маршала Петена французов увозили в коровьих вагонах в рейх, где они работали на фермах и заводах безо всякой скидки на неоспоримое арийство.

На бульваре становилось людно, туристы фотографировали друг друга, сами себя, Бранденбургские ворота, отель «Адлон», где мы сидели. Двое японцев подошли вплотную к стеклу, стали разглядывать наш завтрак, посовещавшись, сфотографировали Марию, потом меня. Вилл угрожающе привстал – японцы исчезли.

– Психология немца… – Вилл снова улыбнулся Марии, – штука непростая. Крутой замес. Немецкий интеллектуал, испорченный Вагнером, Шопенгауэром и Ницше, пребывает в постоянной внутренней борьбе между очарованием жизни и неумолимой тягой к смерти. Болезненная изысканность таланта и румяная глупость здоровья. Вы помните, в «Будденброках»?

Между черными, мокрыми липами прогуливался некто, ряженный бурым медведем. На приплюснутой башке, больше похожей на крокодилью, сидела корона из мятой фольги. Ряженый изображал символ города, но желающих фотографироваться с чудищем не было. Иногда, впрочем, кое-кто украдкой щелкал урода из-под локтя.

– Веймарская республика родилась посредством кесарева сечения, но родовых травм избежать не удалось. – Англичанин промокнул фиолетовые губы жесткой, отменно белой салфеткой. – Последствия Версальского мира оказались мучительнее последствий войны. Согласия не было, да и быть не могло: социалисты, коммунисты, нацисты, представители юнкерства. Каждый был вооружен, каждый был на взводе. Компромисс и толерантность не приветствовались. Многих на фронте выдрессировали убивать, многие были готовы убивать и теперь.

Я окунул миндальный бисквит в какао – совершенно забытый вкус.

– Как насчет Курта Вайля? – перебил я британца.

Вилл отчего-то начинал меня раздражать – то ли менторский тон с нарочито кембриджским выговором, то ли профессорские ухватки. То ли улыбка, с которой он пялился на Марию. Мария строго посмотрела на меня, кивнула англичанину. Тот извинился и пошел в сторону туалетных комнат.

– Хорош! – восторженно прошептала Мария, провожая его взглядом. – Матерый какой! На библейского пророка похож.

– На индейца…

– Нет, индейцы вроде ваших чукчей – круглые и кривоногие. И алкоголики.

– Ну, это вам, бледнолицые братья, надо спасибо сказать, – хмуро ответил я.

Мне стало обидно за команчей, в которых я играл в детстве, за мускулистого югослава Гойко Митича, за гуронов и апачей, за Карла Мая и Фенимора Купера с их Чингачгуками, Зоркими Соколами и Виннету. Я подозвал официанта и заказал мартини. Мария посмотрела так, словно я попросил керосину. Она уже открыла рот, но тут из уборной вернулся наш пророк, и лекция продолжилась.

– Веймарская республика – колыбель авангарда. Творцы заглядывали в завтра, в послезавтра. Синие кони с полотен Марка, беспредметная проповедь Кандинского, экспрессионизм постановок Вальтера Газенклевера. Юные таланты громили помпезную тупость классических форм, отбрасывали пыльную ветошь классицизма. Прочь тоги, долой лавровые венки! Молодые жаждали культурного возрождения, возрождения духа, возрождения души.

Официант, серьезный, с лицом циркового тапира, принес мой мартини. Я сделал большой глоток. Вилл заказал себе еще ирландского кофе.

– Курт Вайль ничем не отличался от остальных новаторов: он экспериментировал в музыке, смешивал стили. В классическую гармонию смело вставлял синкопы африканских…

– Что вы имеете в виду под классической гармонией? – перебил я. – Вы говорите о средневековой внутриладовой системе с добавлением внутриладового хроматизма? Или о более поздней гармонии вроде фригийского оборота во второй части первого Бранденбургского концерта?

Мария укоризненно взглянула на меня и отвернулась к окну.

Вилл вежливо ответил:

– Ну что вы! При чем тут Бах? Я говорю о гармонической вертикали Стравинского, об автономной хроматике – помните заключительный каданс у Прокофьева? В «Ромео и Джульетте»? Помните?

Заключительный каданс в «Ромео и Джульетте»… Вот сволочь, подумал я и одним махом допил мартини.

– А про Анну-Лотту фон Розенбург вам что-нибудь известно? – Мария повернулась к англичанину. – Лейбовиц? Она пела в основной труппе «Трехгрошовой оперы», мы нашли ее в программке премьеры. И в «Берлинер»… как ее… газете.

Я хмыкнул, отодвинул пустой стакан и вытянул ноги под столом. Мария, глядя прямо в глаза, весьма ощутимо лягнула меня в лодыжку.

– Фон Розенбург? – Англичанин задумался на миг. – Знаете что? Давайте я вам устрою эксклюзивную экскурсию в архивы гестапо? Прямо сейчас?

Медведь на аллее снял мохнатую голову и закурил. Он оказался стриженой остроносой блондинкой.

Принесли счет, Мария расплатилась. С суровостью американской феминистки отвергла наши вялые попытки сунуть мятые купюры. Прошли беззвучными ковровыми коридорами. Швейцар, плечистый красавец в малиновом камзоле с адмиральскими аксельбантами, проворно распахнул перед нами мощную дверь. Мы вышли на сияющую от нежданного солнца Унтер-ден-Линден.

– Удивительная история, – пятясь, обратился Вилл к Марии. – Отель «Адлон» чудесным образом уцелел до самого конца войны. Вон там, всего в километре – Рейхстаг. Наша авиация к апрелю почти полностью разрушила центр, русские наступали оттуда. – Он махнул в сторону телевышки. – Они прямой наводкой били вдоль Унтер-ден-Линден, потом пустили танки с пехотой.

Дорические колонны Бранденбургских ворот действительно были в каменных заплатках, чуть отличавшихся по цвету.

– И буквально за день до капитуляции отель сгорел дотла. Причина – неосторожное обращение с огнем при курении. – Вилл усмехнулся. – Нынешний «Адлон» – всего лишь бутафория. Декорация. Хоть и по-немецки добросовестная. Здание восстанавливали по старым чертежам, каждый номер декорировали той же мебелью, даже обивку и портьеры подбирали, сверяясь с фотографиями. Тут ночевали, считай, все монархи Европы. Чарли Чаплин останавливался вон в том угловом номере. С видом на Тиргартен и Рейхстаг.

Мы вошли в тень арки. Черный плакат предупреждал на трех языках, включая русский: «Внимание! Вы покидаете Восточный сектор Берлина!»

– А вот тут проходила Стена. От арки шла на юг и на север. В сторону Шпрее.

Британец обращался к Марии, на меня посматривал мельком, не задерживая взгляда, словно я был ребенком или смирной собакой. Он поймал такси, распахнул дверь, учтиво наклонив голову. Мария кивнула, старый мерзавец сел впереди, затараторил по-немецки с шофером. Назвал адрес: Принц-Альбрехтштрассе. В такси воняло фальшивой хвоей и клеенкой. Мария нащупала мою кисть, сжала, я повернулся. Она сделала страшные глаза и с материнской укоризной покачала головой. Я вытянул ладонь из ее пальцев, сжал в кулак, сунул кулаки в карманы.

Ехали недолго, минут семь. К старому дому с терракотовыми колоннами и широкой лестницей, которую сторожили грустные львы, примыкала скучная коробка в три этажа с плоской крышей и слепыми узкими окнами. Вилл достал связку ключей, порывшись, открыл дверь. Мы оказались в тесном предбаннике. Вторую дверь британец открыл магнитной карточкой вроде кредитки.

– Серьезно, – сказала Мария.

– Немцы предпочитают экономить на сторожах. Ставят хорошие замки.

Вошли в коридор, длинный и тусклый. Без окон. Двери по обе стороны.

– Вот оно какое – гестапо! – весело сказал я.

– Нет, это не гестапо, – вполне серьезно отозвался Вилл. – Тут архив. А здание гестапо было взорвано русскими в пятьдесят шестом, вернее, то, что от него осталось после бомбежек и артобстрела.

– Значит, экскурсия отменяется?

– Почему? – Вилл остановился у двери с цифрой семнадцать. – Всему свое время. Прошу в мой кабинет.

Я ожидал увидеть архивные залежи. Сосновые полки до потолка с трухлявыми фолиантами. Изъеденные жуками гроссбухи, листы пергамента в брызгах крови, папки черной кожи с тиснеными орлами и свастикой. Ничего подобного. Кабинет запросто мог принадлежать провинциальному нотариусу или страховому агенту средней руки.

Мария спросила:

– Разве вы не журналист? Мне Дмитрий…

– Журналист… – Вилл пожал плечами. – События сегодняшней жизни, нынешние политики! – Он небрежно отмахнулся. – Это ж так постно, так хило, так вяло… особенно если сравнивать.

На дешевом письменном столе стоял допотопный монитор. Я подошел к окну, раздвинул пальцами жалюзи. С той стороны была железная решетка, выкрашенная бежевой краской.