Вот они какие [Повести и рассказы]

Зинаида Лихачева

ВОТ ОНИ КАКИЕ

Повести, рассказы

От автора

Три года мне пришлось прожить на далеком побережье Охотского моря, в поселке Наяхан. Летом над берегом тоскливо кричат чайки. Зимою в тундре раздается щенячье тявканье песцов. За время десятилетнего запрета охоты на них они расплодились и осмелели. Изредка в голубые морозные ночи протяжной, басовитой песней тешит себя одинокий тундровый волк. И в ответ на унылые волчьи рулады дружно взрывается разноголосый лай поселковых собак.

Собак здесь великое множество. Надо сказать, что у людей они пользуются уважением. Никто никогда не ударит собаку зря, чтобы сорвать на ней свое зло. Весной и осенью около жилищ каюров[1] висят на веревочках маленькие замшевые чулочки с красными тесемочками. Это просушивается собачья обувка. Чулочки надевают ездовым собакам в гололедицу, чтобы предохранить лапы от порезов об острые льдинки. Собаки здесь делятся на четыре категории: охотничьи, ездовые — добросовестно относящиеся к своей работе, и ездовые «из-под палки» — стремящиеся удрать от хозяина (таких держат на привязи), и одичавшие, бродячие. В состав последних входят беглые и их щенки. Это убежденные бродяги и саботажники. Они занимаются охотой и грабежом, а в черные для них дни околачиваются на помойках поселка. Держатся собаки своими компаниями и дерутся с чужими. Но побежденного рвут на части и чужие и свои.

Летом хозяйские ездовые собаки свободны от работы и ведут жизнь, мало чем отличающуюся от образа жизни бродячих. Но, несмотря на такое полудикое существование, мне приходилось наблюдать у них примеры ярко выраженного сознания.

Как-то пришла я к знакомому каюру. Он в это время кормил собак. Сначала собаки меня облаяли, но, когда я, не обращая внимания на их возмущение, спокойно уселась на бревнышке, замолчали и занялись каждая своей юколой[2], не упуская, однако, случая стянуть у зазевавшейся соседки ее паек. То там, то тут вспыхивали драки. Белый, очень старый пес Аныр с ласковыми светло-желтыми глазами бросил мусолить рыбину и направился ко мне. Внимательно глядя в глаза, он доброжелательно подал мне большую лапу, которую я пожала с искренним удовольствием.

— Посмотри, — сказал Крискен, так звали каюра, и указал на валявшуюся без присмотра недоеденную Аныром юколу. Собаки, отнимавшие корм друг у друга, как будто не замечали обмусоленную юколу Аныра.

— Уважают Аныра! — объяснил каюр. И это было правдой.

Аныр был очень стар, беззуб, и захоти какая-нибудь собака его обидеть — он вряд ли смог бы защититься. Значит, у Аныра был несомненный авторитет, посягнуть на который не смела ни одна собака.

Аныр до сих пор ходил в потяге[3] передовым. Уму непостижимо, как мог он по бездорожью тундры находить кратчайший путь к месту назначения.

Крискен рассказывал. Во время одной поездки поднялась большая пурга. Продолжать путь становилось рискованным. Надо было добираться до ближайшей поварни. Поварни — это избушки, расположенные на особо длинных перегонах. Там застигнутый пургой путник найдет сухие дрова, уже заложенные в железную печку, и спички. Покидая поварню, все обязаны так же заботливо заготовить дрова для других путников. Так вот Крискен направился к поварне. Вдруг Аныр повел потяг в сторону. Каюр выправил упряжку. Аныр снова пошел в противоположном направлении. Каюр избил Аныра. Тот пытливо посмотрел на него и снова круто повернул в свою сторону. Полузамерзший человек устало повалился на нарты, не в силах заставить собаку подчиниться. Через два километра в белой пелене пурги темным пятном возник силуэт поварни. Аныр знал дорогу лучше хозяина.

Второй раз Аныр спас жизнь человеку и всему потягу остроумной выдумкой.

Потяг возвращался с Пестрой Дресвы. Нагруженные нарты вязли в снегу. Собаки утомились. Начинало пуржить. Каюр торопился проскочить бухту Пропащую. Маленькая, около трех километров протяженностью Пропащая загубила не одну упряжку. Ураганной силы ветер сшибает и уносит в море и человека, и собак, и нарты.

— Чувствую, — рассказывал Крискен, — что таким ходом от смерти не уйти. Охрип я от крика, бью собак, ничего не помогает. Собаки языки высунули, на бегу снег хватают — первый признак, что из сил выбились. И вот выручил Аныр.

Он рванулся и залаял, как на лисицу. Лает, из упряжки рвется, будто чует, что лиса близко впереди. Собаки ему поверили, поднажали из последних сил. Мчатся, откуда сила взялась. Воют, визжат: кровь-то у них охотничья, зверская. Так и проскочили Пропащую. Упал я, и весь потяг лежит, отдышаться не можем. Оглянулся я на Пропащую, сверху-то ее, как на ладони, видно, а там… как в котле кипит. Не обмани Аныр собак, — ведь лисы-то никакой не было, — не сидели бы с ним здесь. Ему спасибо. — Крискен погладил Аныра по голове. Человек и пес обменялись взглядом. В глазах Аныра теплилась такая же ласка, что и в глазах человека.

Когда наши домашние собаки удивляют нас разумными поступками — это понятна. Объяснением этому может служить то, что животное находится все время под влиянием человека. Кто из собаколюбов не разговаривает с собакой о всяких разностях, порой далеких от собачьих понятий и интересов? И кто из нас не наблюдал того особенного напряженного собачьего взгляда, когда собака силится понять то, о чем говорит человек? И взрывов бурной радости, когда до ее сознания доходит смысл сказанного?

Норд, о котором говорится в повести, — щенок одичалой собаки. Понимая, что щенок погибнет, как и остальные ее щенки, она, не доверяясь людям, сама все же отдает своего щенка человеку.

Было интересно наблюдать, как в щенке боролось дикое своеволие бродячих собак с естественным влечением животного к человеку. В повести нет ничего выдуманного.

НОРД

(повесть)

Щенки родились под домом.

Мать на брюхе пролезала в узенькую лазейку, ласковым повизгиванием собирала щенков около себя и, улегшись на бок, слушала, как они, сопя, тыкались носами в теплый, пахнущий молоком живот.

Но скоро в щель стало заметать снег, и собака все чаще скулила, облизывая голодных щенят. Холодная, пуржливая зима Охотского побережья вступила в свои права. Колючий снег убил двух щенят. Третий узнал об этом ночью. Проснувшись от холода, он сразу наткнулся на окоченевших братьев. Испуганный щенок отчаянно завыл.

— Вот, слышишь? Теперь скулит только один, а вчера они еще орали хором. Наверно, остальные замерзли. Ты знаешь, никак не могу приручить их мать. Сколько раз выносила ей поесть, но она дичится и убегает. Если бы ты ее видел! Худущая, черная, шерсть клочьями на ребрах. Промысловый сторож говорит, что она одичала с тех пор, как убежала из потяга. Ой, ну как он плачет, бедный щенок! Неужели нельзя достать его оттуда?

В комнате, где происходил этот разговор, за неубранным чайным столом сидели начальник рыбного промысла Борис Николаевич и его жена. Большая керосиновая лампа освещала комнату ярким спокойным светом. Приколоченные для украшения к стенам оленьи рога бросали на дощатый потолок причудливые ветвистые тени. На двух бурых медвежьих шкурах, распятых на стене, поблескивали полированным деревом и металлом охотничьи ружья. И трудно было представить себе, что эта теплая комната находится в маленьком домике, одиноко стоящем на морском берегу, и что в ста шагах от дома грохочет, взламывая лед, могучий морской прилив.

Колымская пурга была бессильна проникнуть в этот уютный уголок, отвоеванный человеком у стужи, не могла погасить подстриженное пламя в ламповом стекле, оборвать чуткие провода радио, звучащие музыкой далеких городов. Пурге оставалось яростно бросать в окна пригоршни сухого звенящего снега и, завывая, биться в трубе, громыхая закрытой вьюшкой.

Беспомощный щенячий визг вызывал острую жалость. Читавший книгу мужчина при каждом новом визге болезненно морщился.

— Пробовал я достать щенка, да разве я могу пролезть в такую лазейку? Удивляюсь, как собака-то пролезает.

В это самое время собака прибежала на жалобный вой. Щенок затих, а она лизала мертвых и удивлялась их молчаливому безразличию. Собака была очень голодна. За весь день ей ничем не удалось поживиться на помойках. Там кормились более сильные, и она, истощенная щенками, не решалась вступать с ними в драку. Чувствуя, как злобно кусается щенок, не получая молока, собака прислушивалась к голосам, доносившимся сверху. Женский голос был ей хорошо знаком. Сколько раз эта женщина с миской в руках подзывала ее, но собака не могла пересилить свое недоверие к людям. Она хорошо помнила удары остола[4] и лямки упряжки, врезающиеся в спину и под передние лапы. Но щенок злился и кусался, а голос сверху звучал ласково и так непохоже на резкие окрики каюров, что она решилась.

Оттолкнув щенка, который немедленно поднял визг, собака выбралась наружу. Колючая поземка попадала в глаза и, забиваясь под шерсть, таяла на горячем теле. Осторожно оглядываясь, собака подошла к двери, около которой ветер уже нанес маленький островерхий сугроб. Поскребла лапой дверь и, подняв ухо, прислушалась.

— По-моему, кто-то скребется в дверь, — послышался голос женщины. Собака собралась убежать, но, оглянувшись, пересилила себя. Прилив заторосил море, поставив дыбом глыбы грязно-зеленого льда. В промежутках между порывами поземки были видны силуэты катеров и кунгасов. Вытащенные на зимовку на берег, они стояли на толстых подпорах, как на ногах. Большая красная луна освещала пустынный, заледеневший промысел, предвещая мороз и ветер.

Звякнул откинутый крючок.

— Кто здесь? A-а, это ты? Бедная моя собачина, все-таки решилась прийти? Давно бы так-то, глупая. Подожди, сейчас я дам тебе поесть. — Женщина быстро вынесла миску и поставила ее у двери.

— Ешь, не бойся. Я уйду.

Собака стояла неподвижно. Все ее существо напряглось в непреодолимом желании убежать, но голод победил страх. Из миски пахло теплой едой. Медленно переставив лапу, собака сделала шаг. Из-за угла дома мелькнул или, может, только почудился силуэт другой собаки. Тогда, боясь, что пища опять не достанется ей, собака одним прыжком очутилась возле миски и, лязгая зубами, начала хватать куски хлеба, мяса, кашу… В одно мгновение миска была опорожнена. Чувствуя в желудке приятную сытую тяжесть, собака полезла под дом, к орущему щенку. И так каждую ночь с замиранием сердца собака царапалась в дверь и получала еду. Щенок рос, и материнского молока ему уже не хватало. Он злился и орал целыми днями.

Как-то вечером, открыв дверь на привычное царапанье, женщина увидела у самого порога барахтающегося в снегу щенка. Поодаль неподвижно стояла собака. Отряхнув со щенка снег, женщина унесла его в дом. Собака не тронулась с места. Сейчас же ей была вынесена ее миска, и дверь снова закрылась. Поев, собака покружилась около дома, поджидая, не придет ли щенок. Потом, плотно прижавшись спиной к двери, свернулась клубком, вывернув лапы подушечками кверху и закрыв нос хвостом, тревожно задремала.

Щенка окрестили Нордом. Критически разглядывая его, хозяин презрительно хмыкнул:

— Честно говоря, щенок не очень красив.

Хозяйка, тыкая щенка носом в разведенное сгущенное молоко, возмутилась:

— Ну, знаешь, ему не медали получать на выставках. По-моему, очень симпатичный псина!

Жмурясь от непривычно яркого света, щенок жадно лакал угощение. Потом, когда он залез в миску тремя лапами, — четвертая не поместилась, — его перенесли на разостланную у печки оленью шкуру. Сытый щенок моментально заснул.

Проснулся он глубокой ночью и, потыкавшись носом в олений мех, тихонько взвизгнул. Мать не приходила. Тихая, теплая темнота напугала его, и тогда он заорал громко и отчаянно:

— А-а-ма-мам-мам!

В ответ на его вой с улицы донесся тревожный визг собаки.

Пытаясь успокоить Норда, хозяйка взяла его на руки, но щенок вопил изо всех своих щенячьих сил. Спать в ту ночь не пришлось. И только утром, после очередной порции молока, Норд успокоился.

С тех пор он не виделся с матерью. И сын и мать заметно поправлялись и скоро привыкли к разлуке. В середине зимы мать ушла с появившейся бродячей стаей.

В доме человека щенка на каждом шагу подстерегали неприятности. На горьком опыте он узнал, что ни в коем случае нельзя нюхать дверцу горячей печки и давить лапой выпрыгнувший красный уголек. Что во время купанья не стоит слизывать с морды мыльную пену, а тем более стараться укусить кусок мыла. И что облаивать репродуктор небезопасно, так как облаивание всегда кончается шлепками. Из полезных сведений он скоро усвоил, что, если захочется есть, можно обратить на себя внимание хозяйки, настойчиво подсовывая ей под ноги пустую миску.

Хозяйку Норд обожал. Он ездил верхом на ее ногах, беспощадно раздирая чулки, и бегал за ней повсюду, вцепившись зубами в подол. Только раз Норд сильно провинился. Изгрыз одну туфлю из единственной нарядной пары. Ослабев от возмущения, хозяйка даже не смогла выдрать щенка и только горько упрекала, поочередно поднося к его носу каблук, подошву и истерзанный верх. Потом она уселась у окна и заплакала. Норд подошел просить прощения. От хозяйки последовало суровое приказание убираться с глаз долой, на кухню. Через несколько минут щенок, спотыкаясь, приволок хозяйке уцелевшую туфлю и, умильно заглядывая в глаза, завилял хвостиком.

Избалованный щенок побаивался только хозяина за громкий голос и отвратительную манеру поднимать его за шиворот. Кроме того, Норда возмущала привычка хозяина говорить с ним тремя словами: тубо! пиль! куш! Часто, поставив миску с чем-нибудь вкусным, хозяин приказывал:

— Норд, пиль!

Из протеста Норд делал глупую морду и поглядывал на хозяйку.

— Нордаха, иди кушать, — приглашала она, и щенок опрометью летел к миске.

— Это неправильное воспитание! Уродуешь собаку! — горячился хозяин.

Но хозяйка упрямилась:

— Собака должна понимать обыкновенные слова. Вот увидишь, я этого добьюсь.

Иногда, придя с прогулки, Норд усаживался напротив хозяйки и первый затевал разговор:

— Рргав! Pay, pay! — начинал он.

— Да что ты! — поддерживала хозяйка. — А где же ты был?

— Гоу, гоу, вваф-таф!

— Ай-яй-яй! Как же это случилось?

— Вау, вау… — старательно выводил щенок.

Хозяин, почти засунув голову в репродуктор, кричал:

— Да тише вы! И так ничего разобрать не могу, помехи! Отставить разговоры! Тубо, черти!

Щенок дерзко тявкал и скрывался под кровать.

Однажды, выскочив на улицу, Норд увидел большого белого пса, который стоял у двери маленького сарайчика и на кого-то лаял. Щенок подошел поближе и сел послушать. Оказывается, Тобик, так звали пса, ругался со свиньей Машкой, которую никогда не выпускали из хлева и которую Тобик знал только по голосу.

Пронзительная «перебранка» лая и хрюканья на человеческом языке, вероятно, звучала бы так:

— Р-р-р! Ты тут? — посопев в щелку, справлялся Тобик.

— Хрюк… — отвечала из хлева Машка. — А тебе что за дело? Тоже мне хозяин нашелся. Ты чей?

Это было самое уязвимое место. Тобик был ничей. Он недавно появился в этих краях с простреленной лапой и, облюбовав себе этот дом, решил стать сторожем. Целыми ночами он лаял неизвестно на кого, а утром и вечером поджидал хозяйку дома, зная, что она даст ему поесть. Когда женщина выносила на помойку ведра, он ковылял за ней и разгонял всех беспризорных собак. Машку, очевидно, Тобик ненавидел за то, что к ней в хлев относили ведра с чем-то вкусным, и он считал, что Машка живет за его счет.

Тобик подошел к почтительно развесившему уши Норду. Польщенный вниманием такого большого пса, Норд заюлил перед ним и шлепнулся на спину. Тобик неодобрительно посмотрел на щенка и отправился под крыльцо. Норд за ним. С этого дня Тобик стал учителем Норда. Он, вероятно, рассказывал щенку о своей бродяжьей жизни. О том, какая дружная была у них стая, как они повадились ночью ходить к складам за мороженым морзверем, как складские сторожа почти всех перестреляли. Уцелевшие собаки ушли куда глаза глядят, а он, Тобик, с простреленной лапой пока остался здесь.

Наслушавшись Тобика, Норд вообразил себя самым замечательным животным на свете. Как всякий щенок, он считал себя вполне взрослым псом. Его независимый вид и развязные манеры вызвали неодобрительные замечания хозяйки. Она уверяла, что Норд с возрастом страшно глупеет.

Убежденность щенка в неотразимости своей персоны поддерживалась еще и тем, что люди, — а с приближением весны их появилось на промысле очень много, — всячески старались обратить на себя его внимание. Они свистели, хлопали себя по ногам, глупо приседали и причмокивали, подзывая щенка. Но Норд знал — это чужие и, несмотря на их заискивание, при малейшей попытке познакомиться с ним поближе гордо удалялся под крыльцо.

Только чайки ни в грош не ставили его важность и своими насмешками выводили щенка из себя. Норд был поражен невиданными, пронзительно кричащими белыми птицами. В страшном возбуждении он носился по берегу, тявкая, припадая на все четыре лапы и прижимаясь головой к земле.

— Ай, ай, ай! — дразнились чайки, когда щенок в изнеможении валился на землю. — Поймай нас! Поймай! Ну, полай, еще полай! Ай, ай, ай, ай!

Норд нервно с визгом зевал и бежал жаловаться Тобику или Машке.

С Машкой Норд познакомился недавно и глубоко уважал ее за отчаянные драки с Тобиком. Машка категорически отказалась жить в надоевшем за долгую зиму хлеву и облюбовала уютный уголок под крыльцом, который Тобик считал своей собственностью. В результате драк, сопровождавшихся визгом, лаем и хрюканьем, Тобик вылетал из-под крыльца в самом взъерошенном виде, оставляя спорное место за озверелой свиньей. Только Норду Машка позволяла приходить к ней под крыльцо в гости. Норд ей понравился с момента их знакомства, когда она в первый раз вышла из своего хлева и, деловито ковырнув пятачком землю, удовлетворенно хрюкнула — отмякла!

С крыльца, как всегда второпях, скатился Норд. Увидев Машку, он растерянно сел. Машка подошла к щенку и бесцеремонно ткнула его в бок розовым, грязным пятачком. Наверно, она приняла толстого щенка за поросенка. Норд восторженно взвизгнул и начал носиться кругами около свиньи. Поглядев на щенка, Машка укоризненно хрюкнула и, покопав носом, улеглась боком в вырытую ямку. Запыхавшийся Норд тоже разгреб носом ямку и улегся за спиной у свиньи. С этого дня началась неразлучная дружба. Мучимый ревностью, Тобик возмущенно лаял на Машку, стараясь отогнать ее от Норда. Задерживая щенка, когда тот бежал к свинье, он, как видно, пытался растолковать ему предосудительность дружбы со свиньей.

Случай, который мог кончиться печально, доказал Норду правоту предостережений Тобика.

Недалеко была маленькая лагуна, наполнявшаяся водой только во время приливов. С отливом обнажалось черное вязкое дно. Машка любила забираться в эту грязь и часами барахталась в черном иле.

Как-то днем Тобик с отчаянным лаем вломился в кухню и, увидев хозяйку, с визгом бросился на улицу. Он оборачивался на бегу, возвращался и всячески старался дать понять, что где-то что-то случилось. Хозяйка пошла за Тобиком. У лагуны она увидела такую картину: недалеко от берега, по уши в грязи, хрюкала довольная Машка, а рядом с ней по горло в иле сидел щенок. Увидев хозяйку, Норд тоненько взвыл и, сделав попытку повернуться, чуть не ушел с головой в жирную черную грязь. Тобик метался по берегу. Было ясно, что эту увеселительную прогулку организовала Машка. Тобик, судя по его грязным лапам, пытался спасти Норда, но испугался вязкого дна и помчался за помощью к человеку. Вытащенному щенку тут же пришлось устроить баню. Вымытый, он долго не мог успокоиться и с визгом жаловался Тобику. С тех пор Норд никогда не увязывался за Машкой в ее грязелечебницу, предпочитая терпеливо поджидать ее на берегу, или бежал в собачий клуб.

Собачий клуб на большой помойке был местом постоянных собачьих драк. Кроме собак, живших на промысле, сюда приходили бродячие и, вероятно только ради удовольствия подраться, прибегали собаки из поселка Наяхан. В большинстве это были ездовые собаки, добросовестно работавшие всю зиму, о чем красноречиво свидетельствовала вытертая лямками упряжек шерсть. Там, наблюдая очередную схватку, Норд учился искусству драки. Подражая взрослым, он в сторонке наскакивал на воображаемого врага с грозным рычаньем. Рычанье вскоре переходило в восторженный визг, а боевые позы сменялись бестолковым кувырканьем. Ему не терпелось подраться по-настоящему. Постепенно осмелев, он начал влезать в самую гущу дерущихся, путался у них под ногами и даже кусался. Но напрасно, взрослые собаки его просто не замечали.

Но вот однажды на помойке появился рослый восьмимесячный щенок овчарки. Он носил знаменитую кличку Джульбарс. Долговязый и церемонный Джульбарс всем своим видом показывал, что его присутствие в этой странной, по-весеннему облинявшей компании — случайность. Выпятив грудь и грозно взъерошив на спине шерсть, Норд подскочил к Джульбарсу. Тот высокомерно посмотрел на него сверху вниз и, подняв верхнюю губу, насмешливо блеснул зубами. Этого Норд перенести не смог. Всей тяжестью он налетел на Джульбарса. От толчка тот покачнулся. Это придало Норду уверенность, и он заплясал вокруг врага, выбирая удобное положение для нападения. Но Джульбарс был старше и ловчее. Не теряя времени, он схватил Норда за загривок и так тряхнул, что тот, завизжав от неожиданности и злости, пустился наутек. Пожалуй, это бегство с поля боя было единственным в жизни Норда.

Впоследствии, когда он стал взрослым, он без страха вступал в драку с целой собачьей стаей.

Норд очень любил ходить с хозяйкой в магазин. Там он приводил в восторг продавцов и покупателей. Когда ему предлагали какое-нибудь лакомство, он вопрошающе смотрел на хозяйку. Хозяйка с отвращением говорила:

— Фу, Нордик, фашист ел.