Время взаймы

Яркий двор тает, как акварельный рисунок, и я больше его не вижу. Остается только подвал, где в нескольких метрах от того места, где я уселся, в воздухе висит, не двигаясь, будто нарисованный, султан густого серого дыма.

- Инъекция микроскопических роботов в твоей крови не дает организму изнашиваться, - продолжаю я. Не понимаю, нужно ли говорить именно это. Перед моим лицом, сантиметрах в тридцати, висит голографический экран, на который транслируется запись обращения.

- А нейронное кружево... если ты знаешь, что это...

Вырывается грустный смешок, долго молчу. Затем мы с двойником на экране одновременно поднимаем головы и смотрим друг другу в глаза.

- Цифровая прослойка твоего интеллекта делает за тебя всю умственную работу. Твое сознание рационализировано, все в порядке. Годов с сороковых... Знаешь, что самое смешное, Антон?

Появилось такое чувство, будто на меня кто-то пристально смотрит сзади. Но оглянуться смелости не хватило.

- Человек сто лет ошибался, считая, что его мозг похож на компьютер, а теперь так оно и есть.

Опять давлю из себя невеселый смех. Инстинктивно дотрагиваюсь до шеи. Закрываю и открываю глаза.

- А еще...

Что еще сказать?

- А еще смерти нет. Смерти... такой, какой ты ее знаешь... или знал, или будешь знать... Проклятье... Короче, она теперь другая, старик. Я говорю все это на случай, если временная линия или типа того, если время изменится, и ты попадешь в какую-нибудь параллельную вселенную. Просто важно, чтобы ты ничего не забыл. Нельзя забывать.

Шаги? Я вздрогнул, по спине пробежали холодные мурашки. Замереть, замолчать и прислушаться. Нет, показалось. В горле жутко пересохло.

- Время ускорилось. В среднем сутки теперь длятся около девятнадцати часов. Случилось это десять или пятнадцать лет назад, кажется, сразу после запрета. Но ты привык. Все привыкли. Хотя ученые говорят, что жизнь станет еще быстрее. Они, если нашим ученым можно верить, говорят о каком-то аномальном гравитационном поле...

Я замолчал, облизнул губы.

- Типа огромный мыльный пузырь накрыл половину планеты. Не знаю, как правильно объяснить...

Начала гудеть голова. Лапша предупреждал, что «дырка» негативно действует на самочувствие, сказал, что нужно терпеть.

Сказал: «Не тяни, Фридман». Сказал: «Мы не знаем, чем это может кончиться».

- Я не спал лет шесть и даже забыл, каково это... что конкретно ты чувствуешь, когда сознательное выключается, но сознание продолжает существовать... Умные люди решили, что среднему гражданину просто-напросто не с руки больше тратить время на сон, его, времени то есть, и так всем не хватит, чтобы дожить, поэтому кружево сводит к абсолютному минимуму потребность в отключении жизнеобеспечения организма. Эта штука умная, приятель. Умнее тебя, умнее нас всех.

Я вдохнул - проклятая вонь - и, дрожа от напряжения, выпустил воздух.

- Но постоянно бодрствовать мы не можем, правильно? Здесь и применяют смерть. Ты можешь умереть когда захочешь, а затем вернуться, или смерть могут прописать тебе врачи. Кружево переводит все бортовые системы в режим гибернации - и все, нет человека. Именно то, что тебе, что нам с тобой нужно.

Краем глаза замечаю движение, резко оборачиваюсь, чувствуя, как схватило сердце, но ничего и никого не нахожу. Это все в твоей голове, приятель. Посмотри на пол и увидишь мокрые детские следы.

Посмотри.

- Есть две причины, по которым ты оказался в этом вонючем подвале.

Я быстро провел пальцами левой руки по ладони правой, включая 360-градусную панораму.

- Много лет... тебя мучило, не давало жить, ты пытался забывать, трусливо продавал память, но это всегда возвращалось. А теперь есть решение. Твой друг - Лапша, Эдик, - он крутой программист, передай ему привет, когда снова встретишь, он установил точные координаты аномалии. Еще он предупредил, что история может поломаться. Парадокс убийства дедушки, Новиков, вся эта чушь, ну, ты знаешь. Не могу перейти к делу. Я не могу перейти к делу.

Перед глазами опять залитый солнцем двор.

- Страшно мне. Мне страшно оттого, что может ничего не получиться.

Теперь на скрип качелей накладывается звонкий смех. Я сижу на скамейке и держу в руках большой красно-желтый лист, рассматриваю прожилки на нем, словно карту, а спустя миг опять оказываюсь в подвале.

- Когда-то давно, когда время еще что-то значило, ты допустил страшную ошибку и теперь получил возможность ее исправить. Твои жена и дочь вышли утром в парк погулять, просто прогуляться, подышать свежим воздухом. Были светлые и теплые деньки, середина осени. Они вышли и не вернулись. Так получилось. Тебе сказали, что никто не был виноват.

Облизываю пересохшие губы.

- Но ты ведь знаешь правду, старик. Знаешь, даже если не помнишь. И теперь у тебя опять появилась возможность все исправить. План простой. Возвращаешься в прошлое и перетаскиваешь своих девочек сюда.

Наконец, получилось проглотить ком в горле. Глаза намокли.

- Я могу тебе присниться однажды, если что-то пойдет не так. Я позабочусь о том, чтобы ты увидел это обращение, дружище. Может быть, у тебя все будет хорошо: тебе девяносто два, и внуки приезжают на лето, а ни о каком ускорении времени никто ни сном, ни духом. Было бы отлично, твои девочки рядом, а Сойка взрослая, твоя малышка уже и сама мама, а Света постарела вместе с тобой, и у вас все хорошо...

Говорить стало тяжело.

- Отличный вариант. Но при любом другом исходе знай: ты можешь опять все изменить. Аномалия, я надеюсь, никуда не денется... Даю координаты, и живи ты даже в сраной Антарктиде, собираешь манатки и едешь сюда, лезешь в эту дыру и начинаешь все заново. Это важно. Важно, понимаешь? Да я и не думаю, что без них у тебя что-то может быть хорошо. Ты будешь чувствовать потерю, чувствовать, что живешь чужой жизнью.

Я все-таки вынул кальян, затянулся один раз, слыша треск внутри хрупкой пластмассовой конструкции, выпустил дым.

- А может, и не будешь. Ведь если время пойдет иначе, у тебя будет другая жена и другая дочь, или сын, или не знаю кто еще. Ты будешь другим человеком, не мной. Этого я тоже не могу допустить.

- Верни мне меня, - сказало мое лицо с экрана, и он погас.

Я немного постоял так, в пропахшей гнилой водой тишине, заархивировал обращение в бессознательном, установил таймер, еще раз затянулся и направился к аномалии.

***

Проходит миллиард лет, и я начинаю видеть какие-то неясные тени, похожие на людей, и даже слышать глухие голоса. Затем серость расступается окончательно, и я оказываюсь на пустой улице перед... полицейским участком?

Да, полицейский участок. Холодно. Кажется, поздняя осень - вижу иней на ветвях, последние желтые листья. Над головой низкое серое небо, покрытое тучами... Спустя несколько мгновений понимаю - это примерно начало века, самое странное время в новейшей истории.

Южная столица, мыльный пузырь на одной из важных транспортных артерий Евразии. Три дня до Москвы поездом, три часа самолетом. Уже лишившись имени и получив пустой номерной знак, Южная столица еще долго делала вид, что все дороги, которые никуда больше не вели, имеют хоть какое-то значение.

Я любил этот город, знал все проулки и улицы, кабаки, маршруты, исследовал его десятки лет, сросся с ним нервами. Боялся его и любил до безумия.

Оглядываюсь. Накрапывает противный мелкий дождь, и мне нужно сделать над собой усилие, чтобы прогнать из головы тот, другой дождь. Перекошенные злостью лица людей, у которых выбили почву из-под ног. Вижу. У них в руках куски труб и бутылки с горючей смесью. На лицах кровь, сажа и какая-то мрачная, первобытная ярость. Вокруг огонь и черная вода. Лужи кипят. Нос забивает едкий запах гари. Вокруг крики и шум. До меня будто вживую доносится грохот взрыва, а потом частый звон разбитого стекла. Стоп. Стоп. Остановись. Откуда у меня эта память?

Прочь. Не сейчас.

Полицейский участок находится на узкой не проездной улице между двумя большими проспектами, здесь аллея, красочная летом, нужно думать, а сейчас полумертвая.

Синяя пластиковая дверь открывается, и выходит человек в форме.

Глава 4

Цезарь редко выходил из себя, человеком он был от природы спокойным и уравновешенным, не то что отец... Конечно, не хотелось портить выходной, в кои-то веки всем семейством выбрались на дачу, бабье лето, солнце, зелень, шашлыки.

Но всему есть предел.

- Рот закрой, - спокойно сказал он.

Димка-то тут же осекся, понял, что вулкан того и гляди взорвется, а девушка его, Лана, Цезаря видела впервые (тем более!), и замолкать была не намерена.

- Что?

Изогнула тонкую бровку. Красивая, зараза. Большие карие глаза, отливающие серым по краям радужной оболочки, светлые волосы и ровные белые зубы. Хоть прямо сейчас в рекламу какого-нибудь шампуня.

- Я говорю: захлопнула бы ты варежку. Подрастешь - приходи, там и поговорим. По рукам?

Цезарь больше десяти лет работал в органах и видел вещи гораздо страшнее, чем бодишейминг и чего-то-там-лифтинг, прости Господи. Что бы это ни значило.

И повод-то грошовый, чего заводиться?

- А что вы меня затыкаете? Я имею право говорить все, что думаю. Мы живем в свободной стране!

Демократке лет двадцать, плюс-минус. Она учится в том же университете, что и племянник, получает степень бакалавра. Вроде как эта феминистка пятой волны даже где-то работает, но точно Ларин не помнил. Он видел отрезанные головы, держал на руках умирающего товарища, которому два раза выстрелили в живот, - крови слишком много, слишком красной - видел, как наказывают блатных за «косяки» и как безумная мать держит у горла четырехлетней дочурки огромный кухонный нож, а что «волн» феминизма есть несколько и что феминистки бывают разные, до сих пор и не слышал. Конечно, он понимал, что наступает будущее, какое-то их будущее, видел это каждый день, но пока не был готов поднять белый флаг.

- Говори, да не заговаривайся. Закрыли тему.

Ларин честно старался не сорваться, но не мог себе позволить оставить последнее слово за ней. Пройдет лет пять-семь и девочка ему еще и "спасибо" скажет.

- Нет, не закрыли, - фыркнула. - С чего это мы тему закрыли и кто вам дал право решать, что мне говорить, а что нет? Вы знаете...

Димка взял ее за руку и попытался что-то прошептать на ухо, но та вывернулась.

- Дима!

Быстро посмотрела на Цезаря.

- Ты правда позволишь своему дяде надо мной издеваться? Неужели ты считаешь, что это нормально?

В голосе ее не было "девичьей" обиды, это, надо признать, Ларина удивило. В голосе звучал металл. Димка поменялся в лице. Ларин вот в этот самый момент хотел остановиться, чем бы дитя ни тешилось, мол, лишь бы не повешалось, но уже не смог.

- Ладно, не закрыли. И чего ты конкретно от меня требуешь?

- Уважения к женщине. Не как к объекту сексуального влечения, а, в самую первую очередь, как к человеку. Какое, скажите, право вы имеете обсуждать коллегу вашей бывшей супруги в таком... скажем, не знаю, ключе? - Запуталась, выбирать ей слова, или нет. - Это недопустимо. Я прекрасно понимаю, что язык - система самоорганизующаяся, и действительно повлиять на то, чтобы в нем искусственно прижились какие-то понятия мы не сможем, но если не делать ничего, то такие как вы никогда не перестанут оперировать категориями, будто бы походя оскорбляющими женщину. Мне нужны ваши "комплименты", для меня ничего не значит, если вы вдруг считаете, что я пригодна для деторождения, это мой выбор. А ваша коллега да, возможно, ленива и несколько необязательна, опять же, если верить вашим словам, не выслушав вторую сторону, но вовсе не потому, что она женщина.

- Если человек тупой и жирный, - сказал Цезарь, выслушав. - Я так ему, человеку, в первую очередь, и говорю. А если коллега была бы мужчиной, я так понимаю, то вопросов у тебя не возникло бы? Так, что ли?

- Нет, не так, и коллега не мужчина. И вы позволили себе лишнее. И ее здесь нет, ответить она вам не может. Вы понимаете, Цезарь Геннадьевич, то, что вам кажется неважным, ну есть и есть, ну сказал и сказал, на самом деле определяет...

- Так, - пресек Цезарь, - отвечать за нее, как я понимаю, будешь ты? Хорошо, давай. Отвечай.

Галя и сестра молчали. Хорошо, что маленькая с бабкой в доме. Цезарь отпил пива, перевернул готовый шампур справа на мангале. Мясо приятно пахло, с гор шел приятный, чистый ветер.

- Только отвечать человек должен за себя сам. А с природой ты не поспоришь, Лана. Есть женщина, есть мужчина. У них разные биологические и социальные функции. Обязанности, особенности и привилегии. Давай-ка ты лучше поживешь с мое, как бы это по-стариковски ни прозвучало, я понимаю, что ты думаешь... но однажды мы и правда вернемся к этому вопросу, и ты, гарантирую, посмотришь на ситуации другими глазами.

- Какими это?

Цезарь помолчал.

- Сейчас эта твоя война против мужчин выглядит смешно. Фыр-фыр-фыр. А уж рот бы тебе вообще с мылом помыть, я тебя старше раза в три.

Лана сжала челюсти. Медленно выдохнула.

- Феминизм борется не с мужчинами, а с патриархальным строем. Сто лет назад такие, как вы, думали: нет никакой проблемы с правами женщин. Этим избирательным правом для баб нас отвлекают от действительно гораздо более важных проблем. Думали об этом? Сегодня вам кажутся неважными и ненужными проблемы гендерной дискриминации, а что завтра?

Даже не понимает, о чем говорит...

- А что завтра?

- Завтра гендерные стереотипы будут полностью разрушены, мы на пути к этому, вы знаете, если читаете новости, и вы окажетесь в непростой ситуации, Цезарь Геннадьевич. Не думали об этом? Многие мужчины искренне уверены, что феминистки просто обязаны каждому встречному-поперечному проводить ликбез, что-то доказывать, пояснять. Но никто ничем никому не обязан. Мой опыт говорит, что с мизогинами, гомофобами и прочими... такого плана... - опять немного осеклась, но тут же опомнилась, - такого плана людьми, высказывающимися о том, чего просто не понимают, спорить бесполезно. Их не интересуют аргументы. У меня просьба, нет, у меня требование. Не нужно при мне говорить подобных вещей, пожалуйста. Старый...

Цезарь усмехнулся.

- То есть ты мне можешь диктовать, что говорить, а что нет, но не я тебе, верно я понимаю? Я гомофоб, прости господи, и - как там? - старый мизогин, и разговаривать со мной дело бесполезное, можно только лаять на меня, как Моська, приказывая, чтобы я затыкался в моем доме. Все ли я правильно понял, Лана?

- Я не это хотела... Хотя, какая разница, вы все равно, скорее всего, уже меня не слышите. А опыт истории показывает, что гендерные конструкты разбиваются не дискуссиями, а в первую очередь законодательно и, как следствие, экономически. Как только быть таким, как вы, станет невыгодно, мир поменяется автоматом. На самом деле, Цезарь Геннадьевич, как только это произойдет вы увидите, где и как жили. Вы не глупый человек, и я надеюсь...

- Пошли вон, - спокойно сказал Ларин. - Оба.

- Дядя Цезарь, я...

- Вон, оба. Затыкать меня в моем же доме не нужно, ясно? Если я такой ужасный, то рядом со мной вам делать нечего.

Не сорвался в итоге. Хорошо. Могло быть гораздо хуже.

- У-би-рай-тесь.

И тишина. До города пятьдесят километров, воскресенье, чахлый рейсовый автобус появляется на пыльной дороге в девяти километрах от дачи раз в два или три часа. Приехали они все на «Тундре» Цезаря. Сестра, видно по лицу, хочет просить за молодежь, но понимает, что если откроет рот, все может кончиться плохо. (Или, если быть честным, просить-то хочет и имеет право, но делает вид, что боится, чтобы поддержать брата). С женщинами, кроме дочки, пожалуй, и, собственно, сестры, у Ларина никогда не получалось ничего путного.

- Чего стоим?

Лана махнула гривой и пошла в дом, Димка какое-то время переступал с ноги на ногу, как бы не решаясь кого-то выбрать, но все же кинулся за своей зазнобой. Галя молчала. Правда, недолго.

- И чего ты добился?

У нее был рычаг давления - Маруся. Если раньше Ларин жену мог заткнуть, когда она хватала лишнего, то теперь чуть что и «не увидишь дочь».

- Ничего.

- Никуда они не поедут. Хочешь - ты сам и езжай.