Парижские могикане. Часть 3,4

— Вы незнакомы с его отцом?! — вскричала маркиза тоном Гермионы, которая вопрошает:

Я не любила? Я? Ты смеешь молвить это?[3]

— Не будем ссориться, маркиза! Говоря о графе Рапте, вы назвали его несчастным, а я вам ответил: «Не такой уж он несчастный! Во-первых, у него двадцать пять тысяч ливров ренты, которую вы ему выплачиваете…»

— О-о, ему следовало бы получать не двадцать пять, а…

— …пятьдесят, как вы уже сказали. Итак: двадцать пять тысяч ренты он получает от вас; жалованье полковника составляет четырнадцать тысяч франков; звание командора ордена Почетного легиона приносит ему две тысячи четыреста! Сложите-ка, прошу вас. Да прибавьте депутатские! Кроме того, поговаривают, что благодаря вашему влиянию на брата он вот-вот женится на одной из красивейших парижских наследниц, да еще возьмет в приданое два не то три миллиона. Ай да несчастный мальчик! Мне, напротив, кажется, что он, как сказано в поговорке, «счастлив, словно незаконнорожденный»!

— Фи, генерал!

— Да это же поговорка! Вы сами их употребляете, почему же я должен лишать себя этого удовольствия?

— Вы недавно сказали, что все пословицы лгут.

— Я говорил лишь о тех из них, что могли бы опорочить меня в ваших глазах… Однако, мне кажется, мы отклонились от темы, ведь вы сказали, что пришли просить меня об услуге. О какой услуге идет речь?

— Вы не догадываетесь?

— Нет, могу поклясться!

— Угадайте, генерал!

— Сожалею, маркиза, но мне ничего не приходит в голову.

— Я пришла пригласить вас на бал, который даю завтра.

— Вы даете бал?

— Да.

— В своем доме?

— Нет, у брата.

— Стало быть, бал дает ваш брат.

— Это одно и то же.

— Не совсем… так я, по крайней мере, полагаю. Ведь я послал сорок букетов не вашему брату, а именно вам.

— Сорок один.

— Не хочу спорить: одним букетом больше, одним меньше…

— Вы придете?

— На бал, который дает ваш брат?

— Так вы придете?

— Вы говорите это серьезно?

— Я вас не понимаю.

— Ваш брат называет меня старым монтаньяром за то, что я примыкаю к партии левых центристов и голосую против иезуитов! Удивляюсь, почему бы ему не называть меня заодно и цареубийцей!.. Интересно, чем он занимался в те времена, когда я точил волчки и мастерил бриги на Стренде? А делал он то же, что мой брат-шалопай: служил г-ну Бонапарту. Только мой братец-пират служил ему на море, а ваш — на суше, вот и вся разница! Итак, я повторяю свой вопрос: вы говорите серьезно, приглашая меня на бал?

— Разумеется.

— Равнина приглашает гору?

— Равнина поступает как Магомет: если гора не идет к Магомету…

— Да, да, знаю: Магомет идет к горе. Однако Магомет — честолюбец, который наделал много такого, чего не позволил бы себе честный человек.

— Как, дорогой генерал?! Вы не хотите присутствовать на балу, где будет объявлено о помолвке моей племянницы Регины с нашим дорогим…

— … с вашим дорогим сыном, маркиза… Итак, вы принесли мне оливковую ветвь?

— Увитую миртом! Да, генерал!

— Маркиза! По правде говоря, брак, который вы устраиваете, кажется мне несколько рискованным. Ведь вы не станете отрицать, что это ваших рук дело?

— Чем же он рискованный?

— Вашей племяннице всего семнадцать лет.

— Ну и что?

— Она слишком молода для человека, которому сорок один год.

— Сорок.

— Сорок один! Не говоря уже о том, дорогая маркиза, что в тысяча восемьсот восьмом или восемьсот девятом году ходили слухи о связи графа Рапта и госпожи княгини де Ламот-Удан.

— Молчите, генерал! Не пристало людям нашего круга говорить друг о друге подобные гадости.

— Нет, люди нашего круга позволяют себе подобные предположения лишь мысленно. Однако перед вами, маркиза, я размышляю вслух. И я не счел необходимым в разговоре с вами взвешивать каждое слово. Позвольте мне еще кое о чем с вами переговорить.

— О чем же?

— Я ни за что не поверю, что вы взяли на себя труд приехать с улицы Плюме на улицу Варенн с единственной надеждой завербовать на свой бал никудышного танцора.

— Почему же нет, генерал?

— Знаете, маркиза, говорят, что главная мысль женщины заключена всегда в постскриптуме ее письма.

— И вы хотите знать, каков постскриптум моего визита?

— Это мое самое горячее желание.

— Понимаю: вы хотите сказать, что мой визит затянулся, и вежливо упрекаете меня за него.

— Это будет первый упрек вам за всю мою жизнь, маркиза.

— Берегитесь! Вы льстите моему тщеславию!

— Тогда это будет единственный ваш недостаток.

— Ах, генерал, этот комплимент словно исходит из покоев Людовика Пятнадцатого.

— Как вам будет угодно, лишь бы мне узнать, откуда исходит ваше предложение.

— Я вижу, вы еще более недоверчивы, чем принято думать.

— Послушайте, дорогая маркиза! Я имею честь видеть вас у себя не часто. В первый раз вы пришли, чтобы поведать мне о тайне, которая весьма тронула бы меня, если бы я мог в нее поверить: что граф Рапт, родившийся ровно год спустя после смерти бедного маркиза де Латурнеля, появился на свет ровно через девять месяцев после того, как я послал вам свой первый букет.

— За девять или десять месяцев до того, дорогой генерал.

— Девять или десять месяцев спустя, дорогая маркиза.

— Сознайтесь, что вы с удивительным упрямством пытаетесь омолодить наш союз!

— Сознайтесь, что вы с необычайным упорством пытаетесь его состарить!

— Это вполне естественно для матери.

— В таком случае, дорогая, какого черта вы так долго тянули и не принесли мне раньше благую весть о наивысшем счастье, которым наделило меня Провидение: у меня появился наследник в такой момент, когда я этого меньше всего ожидал!

— Генерал! Есть на свете такие вещи, в которых женщине признаться совсем не легко.

— Но которые, однако, вырываются у нее словно бы невзначай, когда мужчина, которому она не решалась об этом сказать лет этак тридцать семь или тридцать восемь, оказывается вдруг, в результате непредвиденного стечения обстоятельств (как, например, принятие закона о возмещении убытков), владельцем состояния в миллион двести тысяч франков.

— Вы не можете не признать, дорогой генерал, что с моей стороны было бы неделикатно сообщить вам о том, что у вас есть сын, когда вы были лишены состояния. Эта новость огорчила бы вас, ведь вы ничего не могли оставить сыну, кроме имени, — очень громкого, благородного, но и только.

— Маркиза! Видимо, вы пришли, как полтора года тому назад, как год назад, как полгода назад, чтобы убедить меня в том, что наша связь имела место в тысяча семьсот восемьдесят шестом году, тогда как я уверен, что это произошло в тысяча семьсот восемьдесят седьмом. Скажу вам следующее: вчера я подписался на «Искусство выверять даты» и провел сегодняшнюю ночь за выяснением точной даты первого букета, который я вам послал, и…

— … и…

— … и получается, что мой брат-корсар или мой племянник-художник, хоть я и считаю их недостойными чести носить мое имя и унаследовать мое состояние, унаследуют и мое состояние и мое имя. С вас довольно, маркиза?

— Нет, генерал, потому что я пришла не за этим.

— Какого же черта вам нужно? — вскричал генерал, впервые позволив себе проявить нетерпение. — Может, вы хотите, чтобы я на вас женился?

— Признайтесь, между нами, что вы были мной по-настоящему увлечены и, если бы такое предложение было вам сделано, в нем не было бы для вас ничего удивительного.

— Признаю между нами, но только между нами. Так вы в самом деле пришли за этим? Зачем же вы сразу не сказали?

— Что бы вы на это ответили?

— Что мне отнюдь не претит мысль умереть старым холостяком, тогда как я испытывал бы глубочайший стыд, если бы умер идиотом.

— Утешьтесь, генерал, я пришла не за этим.

— Тысяча чертей!.. Ах, прошу прощения, маркиза; но поистине вы и святого, одной ногой стоящего уже на пороге рая, способны лишить вечного блаженства.

Когда у генерала вырвалось ругательство, он вскочил с кресла. Теперь он зашагал по комнате.

Наконец он остановился перед маркизой и продолжал:

— Однако, если вы пришли не за этим, всемогущим Богом вас заклинаю объяснить: зачем вы все-таки явились?

— Ну, я вижу, придется приступить к этому вопросу, — проговорила пожилая дама.

— Приступайте, маркиза, идите на абордаж, умоляю!

— Сейчас вы говорите совсем как ваш братец!

— Мы будем говорить о моем братце-корсаре, маркиза?

— Нет.

— О чем же?

— Вы, конечно, слышали, что граф Рапт…

— Опять вы о нем!

— Позвольте мне договорить… Он был вызван к королю.

— Да, маркиза, я об этом что-то слыхал.

— Вы не знаете, с какой целью?

— Предположим, что не знаю.

— Чтобы назначить нашего дорогого сына…

— Вашего дорогого сына!

— … министром!

— Я обескуражен, хотя этому верю.

— Почему вы этому верите, хотя обескуражены?

— Credo, quia absurdum[4].