Кошка, которая ничего не сказала

Кошка, которая ничего не сказала

Наталья Воронцова-Юрьева

— …А если хотите, то я познакомлю Вас с Машкой, — сказала она. — Вы просто встретитесь с ней в метро, и всё.

— А как я её узнаю?

— О, Машка такая, Вы её сразу узнаете!

— А если Машка не захочет меня узнать? — сострила я.

— О, Машка такая, она всех захочет узнать, — сказала она, не обращая внимания на мои остроты.

Ей хорошо было говорить, она-то “Машку” знала и, судя по её голосу — правильному, хорошо поставленному голосу, — ей можно было в этом доверять, в том, что она знала про “Машку”. И судя по тому, что она о ней, “Машке”, говорила. Потому что говорила она о ней хорошо, а мне всегда нравилось, когда о ком-то говорили хорошо: это предполагало, что когда-нибудь так же скажут и обо мне. А мне очень нравилось думать, что когда-нибудь обо мне скажут хорошо. Когда-нибудь. Или сразу. Лучше сразу, но можно и подождать.

— Да Вы ей сами позвоните, — сказала она, та, которая всё знала про “Машку”, - Вы ей позвоните и договоритесь встретиться.

И она дала мне её телефон. И это было очень заманчиво, позвонить “Машке”, которая сразу же захочет меня узнать. Я ещё ни разу не была знакома с человеком, который бы умел это делать.

И я позвонила.

— Алё? — сказал в трубке бархатный женский голос.

— Машу, пожалуйста, — вежливо сказала я.

— Машечка, тебя, — сказал бархатный голос, и трубка замолчала.

— Алё? — снова сказала трубка, но уже другим голосом.

И голос, которым она снова сказала “алё”, был тоже женским. Женским, но уже совершенно не бархатным. Не бархатным он был, этот новый голос, которым вдруг заговорила трубка, хотя и по-прежнему женским.

— Это Маша? — спросила я.

— Да, — сказал голос.

— А это Наташа! — радостно сказала я. И тут в трубке наступило молчание. И как только оно наступило, я сразу же поняла, каким был этот голос, заново сказавший “алё”. Он был шёлковым, этот голос, шёлковым, идущим прямо из Китайской стены, мимо которой то и дело бредут караваны, и погонщики верблюдов то и дело останавливаются возле неё и садятся на землю, прислонившись к ней спинами и вытянув свои усталые ноги. И теперь, когда в трубке наступило молчание, было похоже, что все погонщики верблюдов просто взяли и уснули в один момент, разморённые жёлтым китайским солнцем.

— Э-э… если Вам что-то говорит моё имя, — промямлила я.

— Пока ничего не говорит, — сказал голос. И тут один из погонщиков проснулся и стал карабкаться на стену, потому что ему стало скучно.

— Э… Вам говорила обо мне Лена, — нудно подсказала я. — Она сказала, что Вы меня сразу узнаете.

— А! — сразу узнал меня голос. — Так Вы Наташа!

Погонщик верблюдов окончательно залез на стену и теперь показывал верблюду язык.

— Давайте встретимся с Вами в метро, — сказал голос. — В тупичке. Там, где нет выхода.

— А как я Вас узнаю? — спросила я.

— О! — сказал голос. — Я такая ворона, что Вы меня сразу узнаете. Я буду в зелёной куртке и чёрных джинсах.

И мы договорились встретиться в метро.

И я поехала.

И возле метро продавались розы.

И мне приглянулась одна, жёлтая, с красной каёмочкой, как будто чьи-то губы в помаде взяли да и поцеловали её прямо в её жёлтое темечко. И я решила купить эту розу, одну, потому что это будет очень элегантно — купить одну розу, и именно жёлтую, которая будет очень гармонировать с моим чёрным плащом, а так же с зелёной курткой той самой “Машки”, которой эта роза, собственно, и предназначалась.

И я задумалась, глядя на розу, и уж совсем было решилась её купить, как вдруг тётка, которая этими розами торговала, — толстая, в ватной куртке и с сигаретой, стоявшая себе молча всё это время, — вдруг встрепенулась и обрадованно сказала:

— Розочками интересуетесь? — и, хватанув сразу штук пять, сунула их все мне под нос, и та, которая мне приглянулась, тут же затерялась среди других, таких же жёлтых и таких же красивых, и все они были сплошь с красной каёмочкой, и я растерялась, потеряв свою розу, и растерянно посмотрела на тётку, не зная, что же мне теперь делать.

И тётка увидела, что я растерялась, и тоже растерялась и, растерявшись, поспешно сунула свои розы обратно, и мы растерянно посмотрели друг на друга, и тогда тётка сказала:

— Да возьмите лучше букет, — и показала на букет красных роз, которые совершенно не были жёлтыми.

— Но ведь они красные, — обиженно сказала я.

— Ну и что? — удивилась тётка. — Возьмите. Это “мадам”.

— Что “мадам”? — не поняла я.

— Эти розы называются “мадам”, - терпеливо объяснила тётка.

— Ах, так! — сказала я.

И подумала: действительно, какая разница? Жёлтые или красные, главное, что они называются “мадам”. Мадам — это, конечно, то, что надо.

И я купила букет и сломя голову бросилась в метро, потому что опаздывала. А я не люблю опаздывать. Я боюсь опаздывать. Я боюсь, что, опоздав, уже никогда не успею.

Я ехала в метро, прижимая к себе цветы, и думала о том, что дарить три розы это, конечно, пижонство. Пижонство или купечество. Что незнакомой женщине нельзя дарить три розы. Что незнакомой женщине нужно дарить только одну розу. Одну розу или весь мир. И что если подарить три розы, то на весь мир просто не останется места. Но если подарить три “мадам”, то, возможно, это не будет пижонством, а будет как три поцелуя при встрече. Просто три поцелуя. Или два поцелуя и одно мороженое. Или одно мороженое и весь мир. На выбор.

На положенной станции я вышла.

В тупичке, там, где не было выхода, стояла “Машка”. В зелёной куртке и чёрных джинсах. Опустив руки по швам. Стояла и смотрела, как из вагонов выходят люди и торопливо устремляются к выходу, не обращая на неё никакого внимания. Как будто им было всё равно, кто там стоит, в этом тупичке. Как будто они сами никогда там не стояли. Как будто им и в голову не могло придти взять да и постоять в тупичке вместо того, чтобы бежать к выходу.

И я решительно направилась к ней, небрежно помахивая букетом, смутно догадываясь, что небрежное помахивание букетом и есть то самое пижонство, глубинно уходящее в купечество, и что надо бы мне прекратить им помахивать, пока не поздно. Но было поздно. Потому что она уже стояла и смотрела на меня и, конечно, видела, как я иду к ней, пижонски помахивая букетом.

— Здравствуйте, — бодро сказала я. — Вы Маша! — и сунула ей букет.

— Что это? — тихим, слабым голосом спросила она, не подняв рук.

— Это розы, — бодро сказала я, и на моём лице заиграла жизнеутверждающая улыбка.

— Зачем? — спросила она, не подняв рук.

— Просто, — всё так же бодро сказала я, подумав при этом, что если она сейчас же не возьмёт букет, то я брошусь под первую электричку.

— Значит, это Матрёне, — сказала она и, подняв-таки руки, взяла букет.

— Кто это, — Матрёна? — спросила я, чувствуя подвох.

— Это кошка, — сказала Маша.

И вот тут-то она на меня и посмотрела, — и она так на меня посмотрела, что я сразу поняла, что она на меня смотрит. И тогда я тоже посмотрела на неё.

И когда я на неё посмотрела, я вдруг увидела, что она замечательная и что она похожа на Рахиль, отработавшую за Иосифа семь лет. И что глаза её похожи на землю, по которой текут реки, в которых живут рыбы, которых можно ловить руками. И что рыбы, которых можно ловить руками, похожи на Машу, все до одной, от самой большой до самой маленькой.

— Ну, пойдёмте, — сказала Маша, похожая на Рахиль, в глазах которой водились рыбы, и я вспомнила, на что похож её голос. Он был похож на шёлк, забытый у Китайской стены разгильдяем погонщиком.

Дома нас встретила кошка. Трёхцветная и четырёхмесячная, она опасливо глянула на меня и, опасливо внюхавшись в мою ладонь, равнодушно припустилась вглубь квартиры.

— Проходите, — сказала Маша.

И я прошла.

В квартире была тишина. Как в театре, в котором не было зрителей. И на стенах висели афиши. И некоторые были с надписями. Но я не стала их читать. Мне не хотелось заглядывать в чужое прошлое, не хотелось. Даже в своё прошлое мне не хотелось заглядывать. Мне не хотелось, чтобы оно было, чьё-нибудь прошлое.

И я побродила по комнате и пошла на кухню.

— Хотите чаю? — спросила Маша.

— Хочу, — сказала я.

И она налила мне чаю. И я сидела за столом, пила чай и смотрела на Машу. И мне было приятно на неё смотреть. И я смотрела на Машу и думала о том, что она знает, что я на неё смотрю, и что ей нравится, что я на неё смотрю, и что она даже немножко стесняется от этого, — не от того, что я на неё смотрю, а от того, что ей это нравится. И от этого мне ещё больше нравилось на неё смотреть.

— Скоро придёт Лена, — сказала Маша. Лена, это была та, которая всё знала про Машу. — А пока мы можем о чём-нибудь поговорить.

— С удовольствием, — сказала я.

— Только я очень не люблю говорить о смысле жизни, — сказала Маша. И улыбнулась. И даже не улыбнулась, а как будто мимо прошла улыбка и тронула пальцем Машины губы. Как бы бледно её коснулась. Как бы тонко озарила её лицо. И как бы нехотя коснулась, как бы скупо, словно ей давно уже надоело улыбаться по таким пустякам, как смысл жизни. И мне очень понравилось, как она улыбнулась. И мне захотелось, чтобы она сделала это ещё раз.

— Вы любите цветы? — спросила я.

— Люблю, — сказала Маша.

— И Вам было приятно, что Вам подарили цветы?

— Очень, — сказала Маша.

И тут она снова на меня посмотрела. И когда она снова на меня посмотрела, я тоже снова посмотрела на неё и увидела, что она давно уже всё поняла, вообще всё, всё, что только можно было понять. И словно она всё поняла ещё до того, как я спросила, словно можно было вообще об этом не спрашивать, словно вообще ни о чём можно было не спрашивать. Словно не о чём было спрашивать. И словно ей хотелось, чтобы я спросила ещё. Но мне больше не о чём было спрашивать.

— Ну, что ж, — сказала Маша, словно поняв, что мне не о чём больше спрашивать. — Расскажите о себе.

И она так просто это сказала, что я уже было совсем собралась это сделать, но вдруг передумала. Передумала, хотя, конечно, мне было что рассказать о себе. Например, я вполне могла рассказать, что в детстве я очень любила снег, а потом полюбила осень, и что с детства люблю смотреть в окно, и что давно уже не глажу бездомных собак, и что вот уже семь лет я не знаю, что мне делать с моей любимой. И всё это были очень приличные истории, так что я вполне могла их рассказать, но вместо этого я сказала:

— Я хочу стать писателем, — сказала я. — Я хочу стать самым лучшим писателем и написать самую лучшую книгу.

Тут в кухню вошла кошка и уставилась на Машу своими кошачьими четырёхмесячными глазами.

— Господи, я забыла накормить кошку, — сказала Маша. — Надо дать ей икры.

Она кормила кошку икрой. Красной. И дарила ей цветы. И я подумала, что это была очень счастливая кошка. Очень счастливая кошка с цветами и красной икрой.

— И о чём будет Ваша книга? — спросила Маша, накладывая кошке икру.

— Не знаю, — сказала я. И солгала. Я знала, о чём она будет, моя книга, которую я собиралась написать. Знала, потому что я уже её писала. Или пыталась писать. Или не писать. Потому что не писать её, книгу, было лучше, чем писать, а ещё лучше было вообще ничего не писать, а только читать то, что написали другие. Это вообще было лучше всего. Но у меня никогда не получалось то, что было лучше всего. Поэтому я писала свою книгу и надеялась, что когда я её напишу, я уже больше ничего не буду писать, потому что это будет самая лучшая книга, и раз уж это будет самая лучшая книга, то лучше я уже всё равно ничего не смогу написать, и тогда я вздохну с облегчением, что всё уже написано, слава богу, всё написано, и мне уже ничего не надо писать, и стану счастлива.

— Значит, Вы писатель, — сказала Маша. — А тумбочка у Вас есть?

— Какая тумбочка?

— В которую Вы будете складывать свои произведения. У всех писателей есть тумбочка.

— Нет у меня тумбочки, — сказала я. — Я напишу только одну книгу. Ей будет одиноко в тумбочке.

И вот тут она снова улыбнулась. Как будто ей было приятно, что я была писателем, у которого не было тумбочки. Как будто ей очень это было приятно. Как будто она даже и не думала, что встретит такого писателя, которому не нужна тумбочка. И она улыбнулась. И как бы даже засмеялась про себя, как бы легко и радостно засмеялась, что никакая тумбочка мне не грозит, и стало быть, ей не нужно будет об неё спотыкаться по утрам и вечно стирать с неё пыль. И так ей от этого стало хорошо, что она вдруг схватила кошку, которая никак, конечно, этого не ожидала, и почти поднеся её к лицу, вдруг нежно ей сказала:

— Эх, ты, ворона…

И она очень нежно это сказала. Так нежно, что кошка это сразу поняла и затихла, и тогда они стали смотреть друг на друга, Маша и кошка. И они очень долго смотрели друг на друга, а потом кошке это надоело, она зашевелилась и вырвалась из Машиных рук и тут же умчалась. И я подумала, что, возможно, это была очень умная кошка, очень умная, развившаяся на икре и цветах.

И тогда мы ещё немножко помолчали, и я ещё немножко попила чаю и уж подумала, а не попить ли мне чаю ещё, и тут раздался звонок в дверь.

— Это Лена, — сказала Маша и пошла открывать дверь.

И это была действительно Лена, та самая, которая всё знала про Машу.

— Здравствуйте, — сказала та самая Лена. — Как хорошо, что Вы ещё здесь, и теперь мы можем с Вами познакомиться.

— Это очень хорошо, — сказала я.

— Есть хочешь? — спросила Маша.

— Как зверь, — сказала Лена.

И Маша стала кормить Лену, а я сидела за столом и смотрела, как Маша кормит Лену, и как Лена ест, не обращая внимания на то, как Маша её кормит. И они были как две сестры, Маша и Лена, или как два брата они были, или как просто два облака, или как два неба, просто два неба, по которым бегала трёхцветная тучка, похожая на кошку.

— Я привезла стихи, — сказала я.

— Очень хорошо, — сказала Лена, с голодным видом поглядывая на всё, чем кормила её Маша. — Давайте свои стихи, — и проглотила крабовую палочку.

— Они смешные, — сказала я. — Когда Вы будете их читать, нужно будет смеяться.

— Посмеёмся, — уверенно сказала голодная Лена и проглотила ещё одну крабовую палочку.

И тогда я достала свои стихи и протянула их Маше. И она взяла мои стихи и стала читать. И я увидела, как брови её поползли вверх, как будто от удивления. Как будто ей понравилось то, что она читала и это было ей удивительно, как будто она никак не могла предположить, что ей понравится то, что она читала. И как будто ей даже не верилось в то, что ей стало так удивительно. А потом она улыбнулась. А потом тихонько засмеялась. А потом закрыла глаза и снова засмеялась. А потом открыла глаза и опять засмеялась. И она так замечательно засмеялась, читая мои стихи, что я тоже засмеялась и сказала: