Помоги проекту - поделись книгой:
…И Сократ не ошибся в Ксантиппе: несмотря на норовистый нрав, сделалась она и любящей женой, и домовитой хозяйкой, а Лампроклу — матерью, строгой, но справедливой. Была, как говорили, и Ксантиппа счастлива мужем, и только одно огорчало ее: нужда глядела в доме из каждого угла, Сократ же не стремился к денежной жизни; сам довольствуясь малым, он призывал к тому же сына и жену, говоря: «Мы едим, чтобы жить, а другие живут, чтобы есть». Когда Ксантиппа ссылалась на богатых, у кого рабы живут лучше, чем Сократова семья, он отвечал: «А что проку от богатства? Оно лишь развращает человека». И повторял: «Серебряные сосуды и пурпурные одежды в театре хороши, а в жизни — смешны!»
И позвал он однажды к обеду богатых гостей, Ксантиппе же сделалось стыдно за скудность стола, но Сократ ее утешил, говоря: «Не тревожься. Если они люди порядочные, они пас не осудят, а если пустые, то нам до них дела нет».
Своим привычкам он не изменил, большую часть времени проводя в беседах с афинянами, и только появлялся перед ними не в драном хитоне, как прежде, а в чисто выстиранном и заштопанном Ксантиппой; когда же отправлялся к именитым людям или в театр, то, по настоянию жены, надевал еще сандалии. В ответ на упреки Ксантиппы, что-де, имея возможность хорошо зарабатывать, беря за свои собеседования какую-либо плату, он этого не делает и делать не хочет, спросил ее Сократ:
— Какой из божественных даров, Ксантиппа, мы более всего ценим в женщине?
— Ее красоту, наверно, — ответила жена, вспомнив о своей пригожести.
— А в мужчине?
— Думаю, что разум…
— А теперь скажи: как мы называем женщину, кто главный дар богов, свою красу, продает за деньги?
— Продажной девкой! Как же еще!
— Так не вправе ли мы и мужчину, торгующего своим умом, уподобить продажной девке?
— Но ведь софисты-мудрецы берут за обученье плату! — нашла что возразить Ксантиппа.
Сократ же сказал:
— Потому-то я уподобляю их блудницам!..
Когда же не хватало у Сократа слов образумить жену, хватал он ее в охапку и, целуя, душил в своих могучих объятиях, а не то — смеясь, пускался перед нею в пляс; плясал он часто и охотно, говоря Лампроклу, что такое упражнение полезно для крепости тела, и сын, хохоча, пускался в пляс с отцом…
И отступившись, наконец, от нареканий мужу, смирилась Ксантиппа с участью своей, довольствуясь ведением хозяйства на средства, что приносил им виноградник в Гуди да выводок кур…
…И, подобно горящему факелу, что освещает темные своды пещеры, неустанная мысль и слово Сократа озаряли светом разума учеников его, рождая в их лице создателей неведомой в Афинах нравственной философии, ибо обращались в сочинениях своих не к мертвому космосу, не к загадкам физики и математики, а к тайнам человеческой души и разума.
И, в подражание Сократовых речей, форму для писаний выбрали ученики доступную для всех, в вопросах и ответах. Темы же их философских диалогов ясны из их названий: «О том, что люди не от ученья хороши», «Об избытке», «Что нужно человеку», «О дурном поведении» — назывались сочинения Критона, призывавшие к добру и истине; и тому же самому учили диалоги Симона, названные после «Кожевническими» (ибо держал Симон для пропитания семьи кожевню): «О справедливом», «О том, что добродетели нельзя научиться», «О мужестве», «О предводительстве над народом», «О чести», «Об усердии и труде», «О стяжательстве», «О похвальбе» и прочие. Диалоги же колбасника Эсхина отличали столь искусный слог и сила мысли, что лучшие из них злословы приписали после самому Сократу, хотя речей своих тот не записывал.
И замыслив переплюнуть творения друзей Сократа, самозваный ученик его Критий сочинил в ту пору философскую драму «Сизиф»[61], но, подобно тому, как не утаить шила в мешке, так же и дару поэта Крития не удалось сокрыть в «Сизифе» честолюбивого зломыслия, ибо доказывал он в драме, что вера и законы есть установление правителей, а не богов и не народа. Когда же, в день успеха представления «Сизифа» в театре Дионисия, явился Критий с лавровым венком на голове, в шитом золотом лазурном хитоне к афинскому Марсию, дабы насладиться похвалой его, Сократ, сидевший на крыльце своей хибары в окружении друзей, спросил его:
— Судя по тому, с какой поспешностью ты к нам пришел, любезный Критий, тебе не терпится услышать похвалу «Сизифу», не так ли?
— Ты очень прозорлив, учитель, — ответствовал Критий, потупя глаза.
Сократ же сказал:
— Так разве тебе не хватило похвал, которые ты получил в театре? Я слышал, тебе устроили овацию…
— Да не в этом дело, Сократ, — смутился Критий. — Не скрою, что я был бы рад твоей похвале. Только мне куда важнее выслушать твое суждение. Мне говорили, ты прочел «Сизифа»…
— Вот теперь ты выразился верно, Критий: мое суждение тебе важнее всех похвал.
— Да, Сократ, важнее и оваций и поношений.
— Клянусь харитами, славно сказано, Критий! Видно, ты и впрямь считаешь меня сведущим в этом деле. Признаюсь, что и для меня мнение одного сведущего дороже мнений тысяч людей несведущих. А ведь среди тех, кто был на представлении, наверняка немало и таких, кто больше обращает внимание на костюмы лицедеев и красоту декламации, чем вдумывается в смысл драматического сочинения.
И Критий, усмехнувшись, признал:
— Невежд там было предостаточно, Сократ!
— А драма твоя вот, — сказал Сократ, вытащив из-за пазухи свиток и отдав его Критию. — Не потеряй ее. А теперь мое суждение: мысль «Сизифа» мне кажется и неверной, и даже порочной.
— Но почему, Сократ?! — воскликнул растерянный Критий. — А может, ты меня неверно понял?
— Что ж, давай рассмотрим, понял или нет.
— С радостью, учитель! — приободрился было Критий.
— А утверждается тобою, Критий, вот что: подобно сизифову труду, тщетны упования людей, что будто бы законы и веру для них устанавливают боги. — И добавил Сократ, поглядев на друзей: — Для тех, кто, как Критий, богов не признает, давайте считать под этим словом совесть. Так вот, а тщетны эти упования людей потому, как сказано в «Сизифе», что на самом-то деле и законы и вера есть хитроумные изобретения правителей, чтобы держать народ в повиновении. Так ли я понял, Критий?
— Клянусь Гераклом, ты правильно понял! Но почему, Сократ, ты эту мысль назвал неверной?
— Сейчас узнаешь. А сперва ответь: справедливы ли законы Драконта[62]?
— Ни в коем случае!
— А законы Ликурга[63] и Солона?
— Конечно, справедливы…
— Почему же? Не потому ли, что они, в отличие от законов Драконта, выражали единомыслие граждан?
— Именно поэтому!
— Можем ли мы сказать тогда о законах Ликурга и Солона, что, хотя они и названы по именам правителей, на самом-то деле они установления богов, то есть совести, если тебе так больше подходит, Критий?
— Да, Сократ, хотя они, эти законы, и исходили от правителей, но выражали добрую волю граждан.
И тогда сказал Сократ:
— Но ведь ты в своем «Сизифе» утверждаешь, что законы и вера — хитроумные изобретения правителей для укрепления собственной власти!
И в замешательстве сказал краснеющий Критий:
— В самом деле, Сократ, пожалуй, мне следует уточнить в стихах, что речь идет о законах и вере неправедных.
Сократ же сказал:
— Говоря по-другому, речь идет о беззаконии: ведь законно только то, что справедливо, Критий! Потому-то я и назвал твое сочинение вдобавок ко всему порочным, что ты в нем славишь беззаконие правителей!
И, давя в себе гнев перед глазами Критона, Эсхина, Симона и прочих, сидевших рядом, Критий сказал, склонивши голову:
— Как всегда, ты прав, учитель! Мне стоит хорошенько подумать над моим «Сизифом».
Когда же он ушел, Сократ сказал, поведя своими выпуклыми, грустными глазами в сторону друзей:
— Судя по всему, Критий ушел от нас и разгневанным и обиженным, так и не поняв, что я совсем не собирался ославить его, а лишь искал с его помощью истину…
И Критон, осторожный во всем, заметил на это:
— И все же ты его ославил… Да и впредь, Сократ, для твоего же блага, не мешало бы тебе считаться с самолюбием людей: все ведь сочинители, особенно юные, как Критий, больны самолюбием. Не нажить бы тебе врага в его лице.
Сократ же спросил:
— Тогда скажи, дружище Критон, как, оспаривая мысль человека, не задеть его самолюбия?
И не нашел Критон ответа в разуме своем.
Ославленный же Критий с тех пор навсегда отошел от Сократа и, затаив в душе своей ненависть к учителю, утешался лаврами, которые пожинал с представлений «Сизифа», не изменив в нем ни строфы.
…А на место Крития пристал к ученикам Сократа некий Антисфен[64], учившийся риторике у Горгия. Живя в Пирее, пришел однажды Антисфен послушать афинского Марсия, но, завороженный речами его, стал ходить к нему каждый день, проделывая путь в сорок стадиев[65]. И, в подражание Сократу, отпустил себе бородку юный Антисфен, сбросил сандалии, дорогую трость сменил на сучковатый посох, а трибон[66], проделав в нем несколько дыр, надел на голое тело. Сократ же, заметив проделку с трибоном, сказал перед лицом друзей своих: «Сквозь дыры этого плаща, Антисфен, просвечивает твое тщеславие!» — и так устыдил новичка, что тот залатал свой трибон и впредь слыл среди Сократовых учеников скромнейшим.
И в ту же пору позвал к себе Сократа престарелый Перикл, прося направить на путь истинный своего юного племянника, Алкивиада. Сократ же, взглянув на красавца юношу, сказал: «Воспитывают тех, кто поперек постели умещается, тому же, кто вдоль — добродетели не научиться». — «Научи его самопознанию», — сказал Перикл, и о том же просила Аспасия, блистающую красоту которой не смогли одолеть ни роды ребенка, ни сорокалетие прожитой жизни. Юный же Алкивиад, привлеченный необычной внешностью афинского Марсия, сам вызвался в ученики его. Сократ же сказал добродушно: «Путь к истине никому не заказан: хочешь найти ее, следуй за мной».
И, восхищаясь праведным образом жизни Сократа и друзей его, не смог, однако же, Алкивиад расстаться с роскошью, привычной ему с детства, и, следуя в кругу Сократовых учеников, выглядел средь них как белая ворона, ибо облачался в неизменно дорогой хитон, украшенный золотым шитвом орнамента: египетская пирамида, пальма и сфинкс, или в белую хламиду[67], расшитую желтыми цветами лотоса; в руке сжимал эбеновый посох с набалдашником из чистого золота; черные блестящие кудри подвивал и повсюду за собой таскал любимую собаку Дариона, у которой еще раньше смеха ради отрубил ее длинный хвост. И отличаясь широтой души, продолжал Алкивиад закатывать пиры с друзьями.
Но обманчив был изнеженный облик Алкивиада, ибо во всех делах, касалось ли то постижения мусических искусств или состязаний в ловкости и силе на ристалищах, одерживал он верх, потому как исступленно упражнял свой дух в гимнасии, а тело — в палестре. И, оценив любознательность Алкивиада, его живой, свободный ум, веселый незлобивый нрав и мужество в гимнастических поединках, возлюбил его Сократ как сына, и той же монетой платил учителю Алкивиад, влюбившись навсегда в божественный дар афинского Марсия: ища во всем истину, идти по пути добродетели. Но не успел Алкивиад последовать примеру учителя, ибо сгустились тучи над афинским государством и, разразившись войной, прервали надолго просвещение умов в Афинах…
…Ветер же, собравший грозовые тучи над головами афинян, дул уже давно — из аристократического Коринфа, соперника Афин в торговом могуществе. И дабы ослабить власть соперницы, внушали коринфяне недовольство в дружеских Афинам городах, что-де они лишь данники этой царицы морей, бездумно расточающей союзную казну на роскошные строительные прихоти Перикла. Главу же своего, Пелопоннесского союза, Спарту, настраивали коринфяне против укрепления военной мощи афинян, готовя тем самым войну.
И желая развалить к тому же народовластие в Афинах изнутри, вступили коринфяне в сговор с афинскими аристократами, толкая их на то, чтобы свалить слабевшего от старости Перикла. И начали враги Перикла плести вокруг него и близких его тенеты лжи и сплетен.
И первой жертвой происков аристократов пал Анаксагор: играя на невежестве народа, обвинили богачи философа в безбожии, и грозила казнь ему за тяжесть преступления. И первый кинулся Сократ спасать учителя но сколько ни доказывал согражданам нелепость расправы над старцем по прозвищу Ум, бросили Анаксагора в темницу. Тогда, собрав остатки слабнущего красноречия, выступил в Собрании Перикл и вопросил народ:
— Дает ли жизнь моя, благородные афиняне, хоть какой-то повод к осуждению и нареканиям?
И народ, чтя творения Перикла — Пропилеи, Парфенон, Одеон[68] и Длинные стены, а самого создателя могущества Афин — за ум и справедливость, закричал едино душно:
— Нет, Перикл! Никаких тебе нареканий нет, а только лишь хвала!
И тогда сказал прославленный стратег:
— А между тем, сограждане, всем, что есть во мне хорошего, я обязан Анаксагору! Так не поддавайтесь же клевете, отпустите этого человека!
И Собрание постановило: вместо казни над безбожником Анаксагором изгнать его!
И, кляня невежество людское, проводил Сократ убитого горем учителя в Пирей, откуда тот отплыл в Лампсак, что в Геллеспонте[69].
По прибытии же на место спросил его великодушный управитель города:
— Что я могу для тебя сделать, Анаксагор?
Анаксагор же пожелал:
— Пусть, когда умру, на тот месяц всегда освобождают от занятий школьников.
И, не вынеся обиды от любимых им Афин, в изнеможении духа, лишил себя жизни старый философ. Но предсмертную волю его исполнил правитель Лампсака, и освобождение школьников на месяц смерти Анаксагора сделал обычаем города, а на могильной плите философа распорядился высечь надпись:
Жертвой же второй врагов Перикла сделался ближайший друг его, ваятель Фидий, ложно обвиненный в краже золота, назначенного украшать скульптуры. И так искусно сработан был обман — золото подкинули Фидию в дом, после чего «нашли» его при обыске, — что даже Перикл бессилен оказался доказать обман и тем спасти от расправы друга. И бросили великого ваятеля в тюрьму, где он и умер вскоре, больше от позора, чем от лишений.
И, осмелев, решились посягнуть противники Перикла на святая святых его — Аспасию и, дабы исподволь ее ославить, публично обвинили сперва друзей ее, софистов, в злокозненном безбожии; поскольку же софисты и вправду открывали людям тайны, неведомые богам, и тем возвышали власть ума над властью олимпийцев, то голосами возмутившихся жрецов и прорицателей, кормящихся на жертвенные подношения молящихся, приговорили чужеземных мудрецов к изгнанию из города, после чего подали в суд и на саму единомышленницу изгнанных; и дабы большую злобу родить в сердцах афинян, пустили обвинители слух, что будто бы Аспасия в своем мусическом кружке толкает юных девушек на путь разврата, и сплетню эту подхватили давние завистницы судьбы прекрасной милетянки, невежественные жены богачей…
И состоялся суд по обвинению Аспасии в безбожии и дурном влиянии на юных девушек, суд, невиданный для афинян, ибо казнь грозила прекраснейшей из женщин, а защищал ее первый в государстве муж. И едва начавши защитительную речь, Перикл, кого сограждане привыкли видеть каменно-бесстрастным, человек, казалось, неспособный вообще на чувственные излияния, вдруг зарыдал и оросил свой мужественный лик таким обилием слез что судьи онемели: в обычае судов афинских было прибегать для обвиняемых к слезам, дабы смягчить сердца обвинителей, но увидеть плачущим железного стратега — этого не ожидал никто; и была Аспасия оправдана. И заключив, как тень, исхудавшую от горестей жену в объятия, повел ее Перикл домой…
Тогда-то, кознями противников Перикла подорвав единство и былую мощь Афин, и натравили коринфяне Спарту на своих соперников, выставив условие: распустить Морской союз, иначе быть войне. И, не приняв условие врагов, пожали афиняне убийственную бурю войны[70].
И в тот же самый день, как только тяжело вооруженные полчища спартанского царя Архидама вторглись в Аттику, вырубая сады, оливковые рощи и безжалостно выжигая деревни, надели Сократ и друзья его доспехи воинов и, приписанные каждый к войску своему, пошли защищать родное государство.
Глава четвертая
МУДРЕЦ-ВОИТЕЛЬ
Сократ, как истинный грек, есть мудрец. Мудрецов могла производить только древность, где все стихии жизни были слиты в органическое целое… где мыслить значило веровать, и веровать значило мыслить; где иметь нравственное убеждение значило быть готовым умереть за него…
В той битве Ника[73] улыбнулась афинянам, а уцелевшие враги бежали под защиту потидейских стен. Потидейцы же, в знак признания своего поражения, похоронили, с разрешения афинян, своих павших воинов.
Но не сдались войска, укрывшиеся в Потидее, и, окруженные с суши и с моря, много месяцев еще держали оборону…
Тогда-то и смог убедиться Сократ, насколько важна для него, немолодого воина, телесная закалка юных лет, ибо и голод, когда случалась при осаде нехватка еды, и летний зной, и холод зимней стужи сносил он удивительно стойко. И как-то раз, когда обрушился на Потидею страшной силы буран, что только смельчаки рискнули выходить наружу, сперва напялив на себя овчины и укутав ноги войлоком, так Сократ и в эту непогодь выходил из палатки в одном плаще и босой шагал по снегу и льду, не чувствуя холода и изумляя обутых.
Сносить же лишения в его немолодые годы помогала Сократу давняя еще привычка: не думая о постороннем, уходить в размышления. Однажды — дело было уже летом — вышел он на улицу и, погрузившись в мысли, простоял на месте целый день. И воины смотрели на него, дивясь, качали головами и выразительно крутили пальцем возле лба. Отужинав и забрав свои подстилки, вышли они из палатки и, готовясь ко сну на свежем воздухе, косились на Сократа: мол, долго ли так простоит этот чудак. Сократ же, не видя ничего вокруг, простоял всю ночь и только на рассвете, помолившись солнцу, ушел…
А мучила, терзала ум Сократа загадка бытия, вечная для всех живущих: зачем разумные существа убивают себе же подобных? И, зная, что корень злейшего из зол — в соперничестве богачей, подлинных владельцев государств, за овладение все большими богатствами и большей властью, вопрошал: «О боги! Что есть алчность человеческая? Для чего она?.. Зачем, наевшись досыта, человек продолжает есть? Зачем, напившись допьяна, он продолжает пить? Зачем выигравший в кости кучу денег не ограничится на том, а ставит ее на кон? Зачем вкусивший славы жаждет все большей и большей? Зачем овладевший одной ступенью власти стремится к следующей? Зачем скопивший несметные сокровища не остановится на том, а продолжает их копить и дальше?»
И отвечал себе Сократ: «Затем же, зачем творец добра продолжает творить его до смерти; затем же, зачем творящий прекрасное в художестве, не останавливаясь, продолжает творить его; затем же, зачем служитель истины идет за нее на муки и смерть… Затем, Сократ, что все, о чем ты думаешь, есть страсти человеческие!»… «Так что же они такое, эти страсти, о боги?! Отчего им дана такая власть над поступками? Не потому ли, что происхождением своим страсти древнее разума?»… И не нашел Сократ ответа в разуме своем и продолжал терзать его все новыми вопросами…
Но, погружаясь в мысли, не забывал Сократ о долге перед родиной, и с первым звуком военной трубы, звавшей в поход или на битву, мудрец превращался в воителя. Встретив же под Потидеей беспутного ученика своего, Алкивиада, был рад ему Сократ, как сыну, ибо юный племянник Перикла, облаченный в хорошо подогнанные по его изящной фигуре доспехи, блистал военной доблестью так же, как в Афинах на поприще муз и состязаниях в ловкости.
И даже в пылу сражений, находясь с ним плечом к плечу и видя, с какой отчаянной отвагой владеет ученик его копьем, мечом и дротиками, как бесстрашно рвется в гущу схватки, не упускал возможности Сократ полюбоваться юношей, уподобляя все его движения грации молодого, сильного зверя. А в главной Потидейской битве, в то время как левое крыло афинян одерживало стремительную победу, а правое, где сражались Сократ с Алкивиадом, потеряв убитым Каллия, под страшным натиском гоплитов Аристея обратилось в бегство, и, когда случилось, что, раненный дротиком в голову, Алкивиад свалился наземь, Сократ с мечом в руке пробился к нему сквозь толпу коринфских наемников и вынес с поля битвы его самого и его оружие.
Поделиться книгой: