Помоги проекту - поделись книгой:
С уважением и симпатией относились сотрудники НКИД к заместителю заведующего правовым отделом М. А. Плоткину. Он пестовал в НКИД бывших слушателей института Наркоминдела (а к их числу принадлежал и я), а в самом институте, ведая учебным процессом, приглашал читать лекции видных советских послов А. М. Коллонтай, И. М. Майского, А. А. Трояновского, Б. Е. Штейна и других, а также крупных советских ученых — А. К. Дживелегова, Е. Б. Пашуканиса, И. С. Звавича, оказавших существенное влияние на становление будущих дипломатов. Сам М. А. Плоткин читал курс международного частного права. Он был приветливым, добрым и отзывчивым человеком. Арест Марка Абрамовича Плоткина как «врага народа» был для нас особенно тяжелым, непостижимым.
Это лишь небольшой перечень сотрудников Наркоминдела, которые подверглись незаконным репрессиям. Обстановка в НКИД была крайне обостренной. Обмен мнениями и разговоры сократились до минимума. Практически все дипломаты находились под подозрением, поэтому старались резко ограничить контакты друг с Другом.
Атмосфера несколько разрядилась после состоявшегося в марте 1939 года XVIII съезда ВКП(б), на котором много говорилось о необходимости чуткого и бережного отношения к члену партии. Люди поверили в перемены, стали свободнее высказывать свои мысли, говорили о тех, кто мешал спокойно жить и работать. Бывший секретарь наркома Ю. М. Козловский заявил на собрании 10 февраля 1939 года: «…эти люди (клеветники) создали буквально обстановку ада кромешного, они создали атмосферу, в которой можно задохнуться. Главное, от них не требовали, чтобы они доказывали свои обвинения, а, наоборот, требовалось от человека обвиняемого, чтобы он доказал, что он не верблюд».
На собрании по итогам XVIII съезда ВКП(б), которое состоялось в начале апреля 1939 года, я попросил слова. В своем выступлении сказал:
«Я не буду говорить об основных задачах в отношении кадров, ибо здесь ясно сказано было и докладчиком, и предыдущими товарищами. Но я хочу сказать: перестроилась ли наша партийная организация в соответствии с решениями XVIII съезда? Перестраивается, но очень медленно. Нет достаточной решимости и смелости. Я приведу небольшой пример. Мы рассматривали личные дела Заболотского, Альтман, Назарова и других товарищей. К чему в результате мы пришли? Да к тому, что отменили решение об их исключении (из партии), и только. Но не вынесли из этого для себя надлежащего урока, не провели необходимой разъяснительной работы. Не воспитывали на этих делах членов нашей партийной организации.
Наша группа рассматривала дело товарища Бухвалова. Товарищ Бухвалов взял неправильное политическое направление в своей служебной и партийной работе: подавал на своих товарищей различные необоснованные заявления, сеял подозрительность, не содействовал сплочению партийной группы вокруг основных задач нашей партии.
Мы рассматривали на группе вопрос о товарище Бухвалове с целью воспитать других коммунистов. Партгруппа поставила ему на вид. В этом товарищ Бухвалов усмотрел гонение против молодых кадров. Это показывает, что воспитательная работа, а также разъяснение решений XVIII съезда партии стоят у нас не на должной высоте, что не все товарищи поняли огромное значение решений XVIII съезда нашей партии»[21]
Благоприятные перемены в обстановке оказались лишь короткой паузой. Трагические события 1937–1939 годов справедливо квалифицируются как противоречащие всяким нормам человечности, интересам партии, народа и государства. Аресты и репрессии нанесли Наркоминделу тягчайший урон.
Однако при всей сложности обстановки советские дипломаты успешно решали задачу внешней политики СССР — обеспечение безопасности страны. Большие усилия работники НКИД прилагали к укреплению отношений с Англией, Францией, Германией и Японией. Шла повседневная работа, нацеленная на защиту важнейших интересов Советского государства.
3 мая 1939 года в жизни наркомата произошли крупные события. М. М. Литвинов был смещен с поста наркома иностранных дел, и на этот пост был назначен Председатель Совнаркома СССР В. М. Молотов. Тогда мы не знали о причинах смены руководства, но были удовлетворены тем, что такой крупный деятель возглавил НКИД. Это назначение повышало уровень и значение Наркоминдела как проводника внешней политики СССР.
На другой день после сообщения о назначении В. М. Молотова наркомом иностранных дел в 10 часов вечера мне позвонили и предложили срочно прибыть в наркомат. Когда я приехал, в приемной наркома уже находились заведующие отделами и начальники управлений, члены парткома. Все настороженно ждали вызова в кабинет, где заседала правительственная комиссия по передаче дел прежнего наркома вновь назначенному.
Первым был вызван секретарь парткома Наркоминдела Ф. Т. Гусев, работавший в 3-м западном отделе референтом по Англии. Как потом он мне рассказывал, члены комиссии спрашивали его мнение о некоторых руководящих работниках НКИД, в том числе и обо мне.
Вторым в кабинет наркома вызвали меня. За столом для заседаний сидели Г. М. Маленков, В. М. Молотов, М. М. Литвинов, Л. П. Берия и В. Г. Деканозов. Маленков был одет в защитного цвета гимнастерку, с широким ремнем военного типа. Литвинов был в синем кителе, в котором он обычно работал в НКИД. Молотов и Берия были в гражданских костюмах, а Деканозов, только что назначенный замнаркома иностранных дел, был в форме офицера госбезопасности. Литвинов представил меня членам комиссии.
Мне стали задавать вопросы. Наибольшую активность при этом проявил Берия. Молотов и Литвинов в основном молчали. Маленков ходил по кабинету, засунув руки за пояс, изредка спрашивая. Деканозов, видимо, чувствовал себя неловко в столь именитой компании руководящих деятелей страны. Он смотрел немигающими глазами и молчал.
К вопросам, которые задавал мне Берия, приходилось быть особенно внимательным.
— Кем Вы работали в наркомате до перехода в 3-й западный отдел?
— Заместителем генерального секретаря НКИД (Гершельмана).
— Того самого, которого арестовали как врага народа?
На помощь пришел Литвинов. Обращаясь к Берия, он пояснил, что моя прежняя должность не имела отношения к Гершельману и что я лишь формально был его заместителем как помощник Потемкина. Вмешательство Литвинова избавило меня от больших неприятностей. Любая связь с «врагом народа» в то время могла обернуться для человека самыми трагическими последствиями. Этот шаг Максима Максимовича я высоко ценю.
Берия спросил меня, где я работал до Наркоминдела. Ответил, что во Всекопромсовете. Он тут же поставил вопрос: смогу ли я вернуться туда? Было ясно, что Берия хочет удалить меня с дипломатической службы.
Беседа с членами комиссии, а фактически с Берия продолжалась 15–20 минут. Произвела она на меня тягостное впечатление. Как только меня отпустили, я сразу же с камнем на сердце уехал домой, не дожидаясь результатов бесед с другими работниками наркомата.
Вскоре после прихода В. М. Молотова в НКИД была проведена реорганизация наркомата. Вместо 3-го западного отдела намечено было образовать пять территориальных отделов: по Франции и Бельгии, по Великобритании, по Италии и Испании, по США и, наконец, по Латинской Америке.
В НКИД пришли новые сотрудники, среди которых были А. Е. Богомолов, А. А. Соболев, С. П. Козырев, В. А. Зорин и другие. Все они впоследствии стали видными советскими дипломатами. Наиболее способные сотрудники из числа выпускников института НКИД, занимавшие до этого скромные должности, были выдвинуты на ответственную работу. Среди них — Ф. Т. Гусев, А. А. Смирнов, Б. Ф. Подцероб, Г. М. Пушкин, Я. А. Малик. С некоторыми из них я работал в НКИД в военные и послевоенные годы.
Впоследствии выявились причины смещения М. М. Литвинова. В ЦК ВКП(б) были недовольны результатами политики, ориентировавшейся преимущественно на сотрудничество с Англией и Францией, на участие в Лиге Наций. Между тем идея коллективной безопасности в Европе была малоэффективной вследствие позиции Лондона и Парижа. Были и другие причины смены руководства Наркоминдела.
К сожалению, после назначения В. М. Молотова наркомом иностранных дел на работников НКИД обрушилась новая волна репрессий и арестов.
Со многими из этих репрессированных сотрудников я постоянно контактировал по служебной и общественной работе. Часто приходилось общаться с заведующим протокольным отделом В. Н. Барковым. Это был на редкость интересный человек. Член партии с 1906 года, моложавый, подтянутый, заядлый спортсмен, Барков усиленно приобщал к спорту В. П. Потемкина и меня. Свою работу он выполнял исключительно добросовестно, причем подходил к ней творчески, нередко выходя за рамки обычных протокольных мероприятий. В. Н. Барков был арестован. Я с большим удовлетворением узнал, что в середине 50-х годов он был полностью реабилитирован, вернулся в Москву, восстановлен в партии. Его выживанию в заключении, видимо, способствовали неистощимый оптимизм, доброжелательность к людям и хорошая физическая подготовка. Он активно занимался общественной работой, его фамилия не раз появлялась среди подписей под обращениями старых большевиков народу.
Надо отметить, что арестованные и незаконно репрессированные работники Наркоминдела были впоследствии реабилитированы, а выдвинутые против них обвинения в измене, шпионаже, предательстве сняты как ложные. Лишь с течением времени удалось полностью осознать глубину и масштабы той человеческой трагедии, которая разыгралась в предвоенные годы в доме № 21/5 по Кузнецкому мосту, где размещался Наркоминдел.
В 1939 году мне пришлось покинуть стены НКИД. К дипломатической деятельности я вернулся лишь пять лет спустя — уже в годы войны. Советская дипломатия в этот период сделала много для обеспечения победы над фашизмом. И я убежден, что люди, которые в 1937–1939 годах были подвергнуты незаконным репрессиям, могли бы внести полезный вклад в это благородное дело. Но этого не случилось…
А. О. Чубарьян[23]
В преддверии второй мировой войны
50-летие трагических событий 1938–1939 годов резко усилило общественный интерес к истории кануна второй мировой войны, вызвало сотни новых публикаций в СССР и других странах, посвященных различным аспектам мирового развития в 30-е годы.
В кругах советских историков и журналистов, общественных деятелей и дипломатов развернулись оживленные и острые дискуссии. Мы постепенно преодолеваем бытовавший столь долго синдром запретности в изучении внешнеполитической сферы, в критическом осмыслении многих этапов и проблем истории советской внешней политики.
В подходе к предыстории второй мировой войны в наших дискуссиях сейчас ясно обозначились две тенденции. Ряд историков предостерегают против критики любых вопросов советской внешней политики как 30-х, так и последующих лет, отмечая, что такая критика наносит ущерб международному престижу и авторитету страны.
Противоположная тенденция проявилась в попытках рассматривать тогдашнюю внешнеполитическую линию страны лишь в контексте сталинских деформаций социализма, вне анализа международно-политического развития 30-х годов. Сторонники подобного подхода настаивают на полном пересмотре наших прежних оценок и представлений о советской политике того периода. При этом действительный ход событий часто подменяется ими умозрительными схемами, оторванными от политических реалий времени.
По всем этим вопросам мы ощущаем также непрекращающееся давление извне: часть западных историков продолжает всячески оправдывать политику Англии, Франции и США и считать СССР ответственным за возникновение второй мировой войны.
Столкновение полярных порою взглядов и оценок, спектр различных мнений и позиций ставят перед историками задачу проведения широкой дискуссии о самой методологии подхода к сложным и противоречивым явлениям кануна второй мировой войны. В этой связи хотелось бы высказать некоторые соображения.
Во-первых, существует проблема текущего исторического опыта. В последнее время в периодической печати и в дискуссиях за «круглыми столами» нередко высказывается мысль, что оценивать прошлое можно, только опираясь на свидетельства непосредственных участников событий тех лет. Однако критическое переосмысление прошлого невозможно без новых подходов, а они предполагают усвоение и применение опыта наших дней, современного видения исторических процессов. Следует иметь в виду и то, что история располагает сегодня такой суммой документов, какой не имел ни один из участников тех далеких событий. Для историка ясны скрытые потенции, которые не мог бы обнаружить и во всей полноте оценить самый проницательный свидетель минувшего. Анализ альтернативных решений, вердикт историка о том, какое решение было бы более благоприятным и приемлемым, предполагает историческую дистанцию.
Во-вторых, важнейшая методологическая предпосылка для изучения предыстории второй мировой войны состоит в том, что и в тот период неизбежно существовала органическая и разветвленная связь внешней политики каждой страны как с общим развитием международных отношений, так и с внутриполитической ситуацией. Диалектика внутренней и внешней политики заключалась, в частности, в том, что внешнеполитические цели и решения каждой страны лимитировались действиями других участников событий. Нельзя понять драматические события 1939 года без тщательного изучения международной обстановки на протяжении всех 30-х годов, без учета позиций различных государств и мировой общественности.
Но сложность исследования предыстории второй мировой войны обусловлена тем, что одновременно внешняя политика СССР испытывала на себе воздействие сталинских деформаций социализма, отступлений от норм нравственности и морали. Это не могло не сказаться и на оценке ситуации, и на осуществлении многих внешнеполитических мероприятий.
В-третьих, мы должны рассмотреть международно-политическое развитие предвоенного времени с учетом различных альтернатив, существовавших в 30-е годы в области международных отношений. Речь идет о том, чтобы не только сопоставить и взвесить различные альтернативы, но и выявить объективные условия и субъективные факторы, которые влияли на возможности реализации той или иной альтернативы. Не ставя перед собой задачи вскрыть весь комплекс проблем предыстории войны, мы хотели бы привлечь внимание к некоторым подходам в исследовании событий конца 30-х годов, обозначить проблемы, по которым особенно нужны изыскания и новые дискуссии.
Советская историография сделала немало для раскрытия социальных корней фашизма, его сущности и типологии, для освещения этапов восхождения Гитлера и его сподвижников к власти, осуществления агрессивной программы фашизма, для анализа всей сложной картины международных отношений 30-х годов.
В то же время в современных условиях следовало бы глубже показать ту опасность, которую представлял собой фашизм для общечеловеческих ценностей, достижений мировой цивилизации и культуры. При такой постановке вопроса яснее станет экстремальность ситуации, возникшей в конце первой трети нашего столетия. Теперь, оглядываясь на итоги завершающегося века, мы можем констатировать, что фашизм бросил вызов прогрессу всего человечества, его социальным и политическим завоеваниям, самому существованию многих стран и народов.
В своем стремлении к мировому господству он апеллировал к низменным инстинктам, брал на вооружение наиболее реакционные и антигуманные теории и представления, использовал исторический опыт массовых репрессий, порабощения и угнетения целых рас и народов. Именно этот аспект и придавал сложившейся обстановке экстремальный характер. Фашизм противостоял не только социализму, он ставил своей программной задачей не только порабощение славянских и ряда других народов. Это была угроза и западным демократиям, стремление подчинить себе народы колониальных и зависимых стран, перекроить в своих интересах карту мира.
Главная опасность для человечества заключалась в том, что фашизм хладнокровно и целенаправленно планировал физическое уничтожение десятков миллионов людей, «теоретически» обосновывая геноцид, расовую и национальную исключительность. Он развращал умы и сознание, используя социальную демагогию, возводя на пьедестал самые низменные чувства и представления.
В реальной жизни этот вызов фашизма общечеловеческим ценностям маскировался конкретными, внешне привычными политическими и дипломатическими лозунгами и категориями. Искусная социальная демагогия вводила в заблуждение, камуфлируя (особенно на первых порах) истинные цели этой антигуманной идеологии. Выражая интересы наиболее реакционных и милитаристских слоев, фашизм использовал и недовольство средних слоев, части рабочего класса в Германии, испытывавших на себе последствия тяжелого экономического кризиса и социальных потрясений.
Фашизм умело приспосабливал к своим нуждам новую ситуацию в политическом и социальном развитии, изменения в мышлении миллионов людей в итоге первой мировой войны. Так устанавливалась генетическая связь двух мировых военных катастроф XX столетия, когда поражение Германии, то национальное унижение, которому подвергли немцев страны Антанты, создало питательную среду для обращения к гипертрофированным национальным чувствам немецкого народа, взятым на вооружение теоретиками и практиками нацизма.
Акцент на эту сторону мирового развития в 30-е годы позволяет посмотреть на предысторию войны с некоего макроуровня, в контексте защиты человечества от возникшей перед ним тотальной опасности. Такой подход дает возможность более полно представить себе смысл и сущность общечеловеческих ценностей и раскрыть идеологию и практику фашизма как одну из самых зловещих и страшных угроз, нависших над человечеством в XX веке.
Другая важная проблема состоит в выяснении того, в какой мере в самых различных слоях существовало ощущение грядущей беды. Известная резолюция VII конгресса Коминтерна отражала понимание руководителями коммунистического движения того, что фашизм представлял собой главную угрозу всему миру. В СССР после прихода гитлеровцев к власти в Германии, естественно, господствовали настроения осуждения нацистской политики и идеологии; в таком же духе действовала и пропаганда. Конгрессы деятелей культуры и науки, многочисленные встречи европейской общественности, конференции пацифистов, тревога многих западноевропейских либералов свидетельствовали о том, что многие представители европейской общественности тоже сознавали приближающуюся опасность.
Но одновременно в Европе были распространены шовинистические настроения в поддержку фашистских идей и лозунгов. Право-консервативным кругам импонировал антикоммунизм и антисоветизм фашистской программы. Европейская реакция рассчитывала, что фашизм железной рукой остановит рост революционного движения и обуздает европейских радикалов.
Отметим еще одно немаловажное обстоятельство. Обращаясь к предыстории второй мировой войны, мы порой так увлекаемся критикой англо-французской политики «умиротворения», что чуть ли не забываем главных виновников войны. На одной из встреч историков польский ученый справедливо заметил, что у нас иногда получается, что за возникновение войны несут большую ответственность Чемберлен и Даладье, нежели Гитлер и его окружение.
Вызов, брошенный человечеству фашизмом, составлял реальную основу для широкого объединения самых различных сил, готовых противостоять надвигавшейся катастрофе. Для Советского Союза фашизм означал опасность порабощения и гибели миллионов людей; народы Европы все полнее осознавали возможные последствия фашистской угрозы. Интеллигенция различных стран, писатели, ученые, художники предостерегали, призывали преодолеть безразличие и конформизм и объединить усилия в борьбе с коричневой чумой.
Серьезное беспокойство охватило и правящие круги многих стран Европы и США. Немало политических деятелей Англии, Франции и других государств видели в усилении Германии угрозу для своих позиций в Европе и в других частях земного шара. Экономические и политические противоречия между капиталистическими странами создавали почву для острого соперничества между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией — с другой.
Важным этапом на пути обеспечения безопасности Европы и возможности объединения антифашистских сил явились 1933–1936 годы. Тогда стали прочерчиваться контуры системы коллективной безопасности, консолидации борцов с фашизмом во всем мире. Выработанный Советским Союзом комплекс мер и предложений предусматривал совместные действия ряда больших и малых европейских государств, подписание соглашений о гарантиях восточных границ соседей Германии («восточное Локарно») и т. п.
В те годы выявилась близость подходов советской дипломатии и позиции ряда влиятельных деятелей Франции (Л. Барту, Ж. Поль Бонкура, Э. Эррио). К попыткам создать систему коллективной безопасности подключились король Югославии и министр иностранных дел Румынии, многие деятели других западных стран. Они по-прежнему «не принимали» идеологию и практику социализма, но были готовы к объединению усилий в борьбе с фашизмом. Происходили многочисленные встречи М. Литвинова — горячего поборника сотрудничества с буржуазно-демократическими государствами Запада — с политическими деятелями и дипломатами больших и малых стран. И определенные результаты были достигнуты: подписаны советско-французский и советско-чехословацкий договоры о взаимопомощи, Советский Союз вступил в Лигу Наций, велись переговоры о разоружении, СССР был признан Соединенными Штатами Америки.
Но все же решающего сдвига не произошло. Руководящие деятели Англии с самого начала блокировали выработку совместной системы безопасности, а после убийства Барту изменилась и ориентация французской дипломатии. Германия явно форсировала осуществление своей программы мирового господства, а возможности образования антифашистского фронта становились все более иллюзорными.
Печально известная политика «умиротворения» агрессора, главным мотором которой была Англия, базировалась на трех китах: во-первых, на воинствующем неприятии социализма и желании ликвидировать или ослабить СССР (что казалось возможным претворить в жизнь, направив германскую агрессию на Восток); во-вторых, на стратегической недооценке сущности фашизма как угрозы не только социализму, но и западным демократиям; и в-третьих, на иллюзии, что удастся удержать гитлеровскую Германию в тех рамках, которые устраивали бы Англию и ее союзников. Конечно, было бы неверным сводить западную политику только к политике «умиротворения» (в реальной практике все было сложнее), ибо в Англии и Франции, как и во многих других странах, имелись значительные силы и влиятельные круги, которые были готовы, хотя и с колебаниями и оговорками, к организации совместного фронта с СССР против фашизма. Однако эти силы были разобщены, многие даже реалистически мыслящие политики и общественные деятели страшились и не хотели контактов ни с коммунистами и левыми кругами на Западе, ни с советскими представителями.
К сожалению, не удалось создать и объединенного фронта общественных сил. В те годы еще не осознавалась в полной мере роль общественности в целом в решении международных проблем. Кроме того, идеологические и мировоззренческие различия столь сильно поляризовали мировое общественное мнение, что трудно было преодолеть противоречия, выработать, а главное, реализовать совместную программу. Наконец, существовал серьезный раскол левых сил в капиталистических странах Европы. В широких кругах населения не чувствовалось понимания грозящей катастрофы. Резко снижало возможности антифашистской борьбы противостояние коммунистов и социал-демократов.
И хотя в середине 30-х годов Коминтерн, равно как и некоторые другие международные организации, принял важные решения и рекомендации об антифашистской борьбе, реального сплочения антифашистских сил, способных противостоять агрессивным действиям Германии и Италии, осуществить не удалось.
Серьезной помехой к формированию широкого антифашистского фронта левых сил были ошибки и извращения, связанные с культом личности Сталина. Известные резко негативные оценки социал-демократии, данные Сталиным и утвержденные Коминтерном в конце 20 — начале 30-х годов, препятствовали сотрудничеству с социал-демократами, которые объективно являлись союзниками в антифашистской борьбе.
Сталинское осуждение «абстрактного гуманизма», неприятие европейских пацифистов служили тормозом в расширении связей советской общественности с либеральными пацифистскими кругами Запада. В то же время массовые репрессии в Советском Союзе, в том числе и против деятелей Коминтерна, серьезно деформировав облик социализма, подрывали доверие к нашей стране в широких кругах западной общественности, ослабляли ряды коммунистов, то есть огромную реальную силу, противостоящую фашизму. Все это сужало возможности создания широкого антифашистского фронта общественных сил.
Нельзя не учитывать и определенную апатию среди части западных интеллектуалов. Мир был свидетелем многочисленных индивидуальных протестов писателей, художников и ученых против человеконенавистнического режима. Томас Манн, Альберт Эйнштейн и десятки других видных деятелей науки и культуры покинули Германию, но ни они, ни их многочисленные коллеги не стали символом активной борьбы с нацизмом, не смогли организовать и возглавить массовое сопротивление ему.
В этом плане перед историками стоит задача глубокого изучения позиции общественных сил Запада, включая исследование пацифистского движения того времени. К сожалению, в прошлом мы слишком часто увлекались простым перечислением встреч деятелей науки и культуры, участников международных конференций и конгрессов, не анализируя того, насколько влиятельны и представительны были эти форумы, какие силы и круги при этом оказались вне антифашистского движения, отклоняя тесное сотрудничество с советской общественностью. Дезориентации общественности и ее разобщенности во многом способствовала и неудача в образовании объединенного антифашистского фронта на официальном, государственном уровне.
В такой напряженной обстановке мир вступил в 1938 год.
История Мюнхенского соглашения хорошо известна. Поэтому хотелось бы остановиться лишь на некоторых общих вопросах. Прежде всего Мюнхен установил некий водораздел, знаменовав собой новый этап в международно-политическом развитии предвоенного периода. До Мюнхена курс на «умиротворение», проводившийся Англией и Францией, выражался в общей направленности политики, в отказе от соглашения с Советским Союзом, в постоянных контактах с гитлеровской Германией и в молчаливом согласии с актами германской агрессии. Аншлюс Австрии, осуществленный Гитлером в марте 1938 года, был его собственной акцией, которую западные державы спокойно проглотили.
Но в Мюнхене ситуация стала принципиально иной. Чемберлен и Даладье своими руками отдали Гитлеру часть Чехословакии, не пожелав посчитаться с интересами чехословацкого народа. Они создавали опасный прецедент, в результате которого Гитлер без единого выстрела получал часть европейской страны. Кроме того, Англия и Франция как бы признали гитлеровский метод «защиты» лиц немецкой национальности, проживающих в других странах, поощряя Гитлера на повторение подобных шагов. Мюнхен нанес сильнейший удар по проектам коллективной безопасности, по самой идее объединения европейских государств на антифашистской основе.
Лидеры Англии и Франции считали, что им удастся направить германские аппетиты на Восток и что в то же время они будут в состоянии удержать вожделения гитлеровской Германии под собственным контролем. Однако очень скоро события опровергли такого рода иллюзии; Германия явно выходила из-под всякого контроля. В марте 1939 года она захватила оставшуюся часть Чехословакии.
Мюнхен лишил Европу стабильности, отныне малые страны континента стали чувствовать себя неуверенно и ощущали свою беззащитность перед лицом нараставшей фашистской угрозы. Мюнхен создал угрозу изоляции для Советского Союза. Находившийся ранее в известном центре политических и дипломатических событий, СССР утрачивал возможность оказывать влияние на развитие международных отношений. Война угрожающе приближалась к советским границам.
В зарубежной историографии часто можно встретить утверждения, будто западные державы пошли на соглашение с Германией из-за того, что не могли доверять СССР, особенно с учетом массовых репрессий 1937–1938 годов и ослабления советской военной силы в результате уничтожения руководящих военных кадров. Несомненно, сталинские репрессии шокировали западную общественность, существенно поколебали международный авторитет социалистического государства даже в глазах многих наших сторонников. Можно, однако, выразить сильные сомнения по поводу суждений о влиянии наших внутренних событий на мюнхенскую политику Англии и Франции. Политика «умиротворения» началась и проводилась и раньше, до 1937 года. Западные лидеры (особенно в Лондоне) уже с середины 30-х годов стремились изолировать СССР, ведя переговоры с Германией. Кроме того, вряд ли соображения морального порядка и забота о правах советских людей так уж сильно волновали столь прожженных политиков, как Чемберлен и Даладье, Галифакс и Лаваль.
В то же время Мюнхен оказал большое влияние на СССР, на представления Сталина и его окружения. Укоренившееся недоверие к западным демократиям получило сильное и вполне реальное подтверждение. Сталин, видимо, явственно ощутил нараставшую изоляцию СССР, неумолимое приближение военной опасности. Постепенно в СССР начался поиск альтернативных решений. А в результате были установлены контакты с Германией. Этот поворот проявился и в раздражении Сталина против Литвинова. В дипломатических кругах в Москве все больше распространялись слухи о литвиновской опале. Они подтвердились, когда в мае 1939 года новым руководителем внешнеполитического ведомства стал Молотов, человек совершенно иного склада и мышления, один из деятелей, наиболее приближенных к Сталину.
Подводя итоги развития события в 1938 году, можно прийти к выводу о том, что западные державы в Мюнхене нанесли сокрушительный удар по идее коллективной безопасности, побудили СССР искать альтернативы в дипломатических контактах с Германией, стимулировали рост недоверия Сталина к западным демократиям, сказавшегося и в августовские дни 1939 года.
Острые дискуссии, развернувшиеся вокруг предыстории второй мировой войны, в значительной мере сконцентрированы на англо-франко-советских переговорах летом 1939 года и на советско-германском пакте от 23 августа 1939 года.
Весной того года английские и французские лидеры имели возможность убедиться в несостоятельности своих попыток удержать действия Германии под контролем. Нацистское руководство шаг за шагом проводило свою программу, выступая в союзе с Италией и Японией. В марте 1939 года Германия захватила Клайпеду, создав непосредственную угрозу Прибалтийским государствам. Усиливая антипольскую кампанию, гитлеровцы готовились к удару по Польше. Документы показывают, что окончательное решение напасть на эту страну было принято Гитлером в апреле 1939 года. Италия к тому времени оккупировала Албанию, а Япония, используя антикоминтерновский пакт, активизировала свои агрессивные поползновения на Дальнем Востоке и в мае 1939 года спровоцировала военный конфликт с СССР.
Понимая, что Германия готовится к слому всей европейской системы государств, руководители Англии и Франции совершили два важных шага — они приняли решение о гарантиях Польше и Румынии и согласились на политические и военные переговоры с СССР. Польша и Румыния были традиционными сферами французского влияния, Англия также имела сильные позиции в Польше, и оккупация последней рассматривалась в Париже и Лондоне как удар по позициям этих стран и как их существенное ослабление в случае возможного столкновения с Германией. Но одновременно Англия продолжала тайные переговоры с Германией, по-прежнему ведя игру «умиротворения» и рассчитывая прийти к какому-то соглашению с Гитлером.
Весной 1939 года начались и активные советско-германские контакты. Они открылись обсуждением торгово-экономических вопросов, но постепенно затрагивали и политическую сферу. В такой сложной обстановке были начаты политические, а затем и военные переговоры между СССР, Англией и Францией.
Существует мнение, что эти переговоры были заранее обречены на неудачу. Некоторые советские историки полагают, что после Мюнхена уже не было никакой альтернативы последующему советско-германскому соглашению. Как мне представляется, столь категоричное суждение грешит упрощенчеством. Конечно, взаимное доверие трех потенциальных союзников в противодействии гитлеровской Германии оказалось в большой мере подорванным в результате Мюнхена, но не все еще было потеряно. Сохранился один шанс — и он состоял в политических и военных переговорах летом 1939 года по поводу заключения пакта о взаимопомощи и особенно о военной конвенции между Англией, Францией и Советским Союзом. Ход и итоги этих переговоров достаточно хорошо известны. Поэтому остановимся лишь на некоторых моментах.
Внимательное изучение имеющихся документов дает основание для оценки действий участников переговоров и модификации некоторых наших прежних представлений. Прежде всего необходимо известное разграничение позиций Англии и Франции на переговорах военных миссий в августе 1939 года, чего ранее практически не делалось. В Париже нарастала тревога в связи с усиливающейся германской агрессивностью. Французская дипломатия, балансируя между старой политикой «умиротворения» и боязнью германской агрессии, вела себя на переговорах непоследовательно, но в конце концов после колебаний 21 августа французское правительство уполномочило своих представителей подписать тройственную военную конвенцию.
Одновременно, как показывают французские документы, представители Франции в Варшаве пытались воздействовать на польского министра Бека, рекомендуя дать хотя бы в какой-либо форме согласие на пропуск советских войск через польскую территорию в случае возникновения войны с агрессором (имелась в виду Германия) и включить это соглашение в текст конвенции.
Ситуация становилась тупиковой из-за позиции тогдашних лидеров Англии. Ее представители так и не получили полномочий на подписание конвенции. Одновременно, как это теперь видно из английских документов, британские дипломаты продолжали тайные переговоры с гитлеровцами. Английские дипломаты показывали свою незаинтересованность и в согласии Польши на пропуск советских войск.
Сейчас многие исследователи пишут о том, что ключи к успеху московских переговоров во многом находились в руках Варшавы. Выразим сомнение в истинности такого предположения ввиду неконструктивной позиции Англии, которая, будучи фактически главным нашим западным партнером на переговорах, явно не хотела соглашения. И все же польская позиция в те драматичные дни стоила многого.
Ныне некоторые польские историки критикуют советских ученых за упрощенный подход к политике Польши. Они пишут, что в ряде советских трудов преувеличиваются польско-германские связи во второй половине 30-х годов. Думаю, эти упреки справедливы и нам следует дать более точную и сбалансированную оценку польской политике того периода. Но фактом остается то, что в решающие дни Бек и его окружение не проявили реализма. Бек постоянно ссылался на заветы Пилсудского, согласно которым ни в коем случае нельзя допустить появления чужих солдат на польской территории. Он говорил французскому послу в Варшаве и о том, что Красная Армия оказалась ослабленной репрессиями командного состава и что поэтому положиться на нее нельзя. Все это можно было бы принять во внимание, но вспомним, что в те дни десятки германских дивизий уже стояли на польской границе и что их нападения можно было ждать со дня на день.
В такой обстановке реминисценции Бека и его обращение к заветам Пилсудского выглядят не только не убедительно, но и трагично для судеб Польши. Быть может, соглашение в Москве все равно бы не состоялось, но неуступчивость Польши в тот драматичный период нельзя оценить иначе, как проявление политической близорукости.
Что касается СССР, то хорошо известны заявления советской делегации на переговорах о готовности к заключению конвенции, о ее главном и непременном требовании получить согласие Польши и Румынии на пропуск советских войск. К сожалению, мы не располагаем пока достаточным количеством материалов, которые дали бы полную картину того, как в те августовские дни в советском руководстве проходило обсуждение складывавшейся ситуации. Нет у нас и корпуса донесений советских послов из европейских столиц. Думается, что синдром недоверия к Англии и Франции после Мюнхена и активные контакты, осуществлявшиеся с Германией, неизбежно сказывались на советской позиции. К тому же в Москве было известно, что Англия продолжает переговоры с Германией.
Не вызывало сомнений и то, что Польша проявляет нежелание идти на уступки и компромиссы.
И все же необходимы более глубокий и непредвзятый анализ советской позиции и выяснение того, что было сделано, а что упущено на августовских переговорах для достижения соглашения. После 20–22 августа переговоры зашли в тупик, и возможность соглашения была утрачена.
В связи с московскими переговорами мы вправе говорить о таком феномене международных отношений, как идея упущенных возможностей. Этот термин уже начал использоваться нашими историками-международниками. Можно сделать вывод, что в те тревожные августовские дни участники переговоров в Москве явно недооценили агрессивную сущность и ударную силу фашизма, упустили из виду ту смертельную опасность, которую нес фашизм всему человечеству.
Как бы то ни было, переговоры оказались безрезультатными, и перед Советским Союзом встала проблема принятия ответственного решения. Судя по имевшимся данным, война оказалась буквально на пороге, нападение Германии на Польшу было предрешено, и мы находились перед прямой угрозой выхода фашистской Германии к советской границе близ Минска и захвата немцами Прибалтики. Рассчитывать на то, что Англия и Франция реально выполнят свои гарантии Польше, было весьма проблематично, что и подтвердили последующие события.
Нельзя было не учитывать и того, что на Дальнем Востоке существовала угроза со стороны милитаристской Японии. Другими словами, СССР стоял перед возможностью войны на два фронта. В итоге в Москве приняли предложение Германии о приезде Риббентропа, который 23 августа и подписал с Молотовым советско-германский договор о ненападении. Продиктованный создавшейся обстановкой, договор должен был предотвратить для СССР вступление в войну в 1939 году и дать время для повышения обороноспособности страны (другой вопрос, и он требует тщательного анализа, — как это время в действительности было использовано).
«Говорят, что решение, которое принял Советский Союз, заключив с Германией пакт о ненападении, не было лучшим, — отмечал М. С. Горбачев в докладе в связи с 70-летием Великого Октября. — Возможно, и так, если руководствоваться не жесткой реальностью, а умозрительными абстракциями, вырванными из контекста времени»[24].
Поделиться книгой: