Мы уже давным-давно перестали быть просто людьми. Мы стали продуктами. Продуктами своего времени. Теперь лишь в этом качестве и воспринимаемся. Что ж, почти все правильно. Именно так оно и есть. Хотя картина получается фантасмагорическая: вереница складов, холодильников, морозильников и на каждом надпись: «Продукты». С уточнениями: «Продукты 30-х годов», «Продукты 40-х…» «50-х», «60-х»…
(Надо еще и обязательно вспомнить, что большинство этих «продуктовых помещений» были огорожены высокими заборами из частой колючей проволоки. И что расположены были эти «склады», как правило, в «труднодоступных районах, на вечной мерзлоте, далеко-далеко от городов. И еще надо знать, что все эти «склады» предназначались для уничтожения людей. Тех самых «продуктов» 30-х, 40-х и 50-х годов. Такая задача стояла тогда перед страной. Время было такое. И такой великий Вождь.)
* * *Нет, это была настоящая религия. Причем религия эпохи инквизиции.
Сдвинулся только срок обряда крещения. («Октябрята»), однако, в политико-идеологическую купель окунали всех – почти в яслях, точнее: в детском саду.
Красные дни календаря. Революционные праздники. Отмечали их пышно, с «торжественными собраниями».
– Дети, кто скажет, какой праздник мы празднуем сегодня? Ну-у, дети! «Пер-во-е?»… Правильно: Ма-я-а! Первое мая!..»
Флажки, портрет Вождя, художественная часть, рыдающие от счастья родители… Младшая группа детсада. Средняя группа. Старшая группа. И все шагают в колонне по двое…
В старшей группе некоторые талантливые ребенки уже усваивали язык взрослой агитации и пропаганды…
* * *Я никогда не находился н а д временем. Потому что не Бог. А вот во времени был. Так, во всяком случае, мне казалось.
Однако сейчас я понимаю, что всю свою жизнь, целую жизнь все мы (или почти все) существовали под временем!
Под его тяжестью. Под его страхом. Под его категорическими лозунгами и огромными портретами его вождей и героев. Но это были наши лозунги. Наши вожди и герои…
О, в детстве я был достойным «продуктом» своего времени. В семь лет уже стал «командиром» октябрятской звездочки. Потом, дрожа от радости, «запрыгнул» в пионеры.
Помню, как, бледнея от волнения и заикаясь больше, чем всегда, я давал клятву перед портретом самого мудрого учителя и Великого Отца всех детей нашей Родины Иосифа Виссарионовича Сталина.
На портрете он был вместе с Мамлакат – пионеркой-рекордисткой по сбору хлопка. (Кстати, ее родителей вскоре арестовали и расстреляли как врагов народа!)
Помню, как Председатель Совета Дружины закричал на нас: «Пионеры! К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!» И мы – со слезами на глазах, радостно (и тоненько) завопили в ответ: «Всегда готовы!!»
Мы, действительно, были готовы.
Ведь даже во дворе давали не честное слово, а «честное ленинско-сталинское-всех-вождей»!..
* * *Мы – дети жестокого века.
Слишком долгое время нас воспитывали, нас упорно убеждали в том, что существует некое нечто, которое неизмеримо выше таких понятий, как человечность, совесть, любовь, милосердие.
Однако выше их, сразу же за ними, в человеческой душе начинается мертвое безвоздушное пространство. За этой чертой, за этой границей, человек перестает быть человеком.
* * *В пятидесятых годах в Карелии (тогда Карело-Финской АССР) выходила молодежная газета, которая называлась не то «Молодой коммунист», не то «Молодой ленинец». (Впрочем, среди университетской молодежи она именовалась не иначе, как «Молодой жеребец».)
Там иногда печатались стихи местных поэтов. В том числе Бориса Печенкина. Одну строфу из его стихотворения я запомнил на всю жизнь:
«У бригадирши каждый пазПроконопачен туго(?!)И мастер ставил ей не разВ пример ее подругам(!!)»Увидев эти стихи, мы – тогда уже студенты Литературного института, находящиеся на каникулах, – захохотали и кинулись звонить редактору…
– Простите, Вы читаете то, что появляется на страницах Вашей газеты?…
– Обязательно читаю. И что?…
– Первую строфу стихотворения Печенкина тоже читали?
– Конечно!..
– Ну и как Вам она?…
Редактор помолчал, пошелестел газетой, а потом сказал:
– Каждый судит в меру своей испорченности!..
…Однако, это – Карелия. Провинция, так сказать.
Но и Москва от провинции отставать не хотела. В издательстве «Молодая гвардия» вышел сборник поэм Анатолия Фокина. Поэмы были на сельскохозяйственную тематику.
И опять-таки в одной из поэм была строфа, достойная запоминания. Но для этого надо коротко рассказать то, что случилось в поэме до этой строфы: в поле сломался трактор, тракторист – девушка, она вызвала из МТС механика. Он подходит, а дальше:
«И мастер, радостно вздохнув,Со лба свой чуб откинул,И, полушубок распахнув,Приспособленье вынул…» (?!!)Больше всего меня потрясло и даже обрадовало несколько зловещее слово «приспособленье». Лично я такого синонима не встречал даже в самых лихих частушках!..
* * *У нас нет настоящего уважения к предкам. А в том уважении, которое якобы существует, больше демагогии, чем правды.
Каждое поколение почему-то рвется построить «новый мир» на обломках старого. Даже если не «на обломках», то «мешают», «не так думают и делают» лишь предыдущие поколения «старших».
Прадеды и прапрадеды абсолютно не мешают…
«Закон зрительного зала». Здесь ведь тоже «мешает» лишь впереди сидящий. Он один. А тех, кто сидит перед ним, вроде бы даже не существует…
* * *…как ветви дерева, которое начинает сохнуть с вершины. Сначала ты не видишь и не чувствуешь умирающих. Но потом видишь, что многие ветки рядом с тобой высохли. А ты держишься. До поры.
А может, это как отлив. Уходит море, обнажая камни.
* * *Восемь пишем, два – в уме,не умею, не умею, не уме…* * *Наш век – не век:лет шестьдесят, не больше…* * *Все мы люди смертельно больныепотому, что однажды умрем.* * *У настоящих поэтов есть только год рождения. Года смерти у настоящих поэтов нет.
Последнее
Последнее
И. Кобзону
За окном заря красно-желтая. Не для крика пишу, а для вышептыванья. Самому себе. Себе самому. Самому себе. Больше – никому… Вновь душа стонет, душа не лжет. Положу бинты, где сильнее жжет. Поперек души положу бинты. Хлеба попрошу, попрошу воды. Вздрогну. Посмеюсь над самим собой: может, боль уйдет, может, стихнет боль! А душа дрожит — обожженная… Ах, какая жизнь протяженная! Бессонница-90
Мы — боящиеся озонной дыры, СПИДа и кооператоров, нашпигованные с детства лекарствами, слухами и нитратами, молящиеся, матерящиеся, работающие и бастующие, следователи и подследственные, стареющие и растущие, спорящие, с чего начинать: с фундамента или с кровли, жаждущие немедленной демократии или крови, мы — типовые, типичные, кажущиеся нетипичными, поумневшие вдруг на «консенсусы», «конверсии» и «импичменты», ждущие указаний, что делать надо, а что не надо, обожающие: кто – музыку Шнитке, кто – перетягиванье каната, говорящие на трех языках и не знающие своего, готовые примкнуть к пятерым, если пятеро – на одного, мы – на страже, в долгу и в долгах, на взлете и на больничном, хвастающие куском колбасы или теликом заграничным, по привычке докладывающие наверх о досрочном весеннем севе, отъезжающие, кто за свободой на Запад, кто за деньгами на Север, мы — обитающие в общежитиях, хоромах, подвалах, квартирах, требующие вместо «Хлеба и зрелищ!» — «Хлеба и презервативов!» объединенные, разъединенные, -фобы, -маны и -филы, обожающие бег трусцой и детективные фильмы, мы — замкнувшиеся на себе, познавшие Эрмитаж и Бутырки, сдающие карты или экзамены, вахты или пустыe бутылки, задыхающиеся от смога, от счастья и от обид, делающие открытия, подлости, важный вид, мы — озирающие со страхом воспаленные веси и грады, мечтающие о светлом грядущем и о том, как дожить до зарплаты, мы — идейные и безыдейные, вперед и назад глядящие, непрерывно ищущие врагов и все время их находящие, пышущие здоровьем, никотинною слизью харкающие, надежные и растерянные, побирающиеся и хапающие, мы — одетые в шубы и ватники, купальники и бронежилеты, любители флоксов и домино, березовых веников и оперетты, шагающие на службу с утра по переулку морозному, ругающие радикулит и Совмин, верящие Кашпировскому, орущие на своих детей, по магазинам рыскающие, стиснутые в вагонах метро, слушающие и не слышащие, мы — равняющиеся на красное, черное или белое знамя, спрашиваем у самих себя: что же будет со всеми нами? Юноша на площади
Он стоит перед Кремлем. А потом, вздохнув глубоко, шепчет он Отцу и Богу: «Прикажи… И мы умрем!..» Бдительный, полуголодный, молодой, знакомый мне, — он живет в стране свободной, самой радостной стране! Любит детство вспоминать. Каждый день ему — награда. Знает то, что надо знать. Ровно столько, сколько надо. С ходу он вступает в спор. как-то сразу сатанея. Даже собственным сомненьям он готов давать отпор. Жить он хочет не напрасно, он поклялся жить в борьбе. Все ему предельно ясно. в этом мире и в себе. Проклял он врагов народа. Верит, что вокруг друзья. Счастлив!.. …А ведь это я — пятьдесят второго года. «Я верующим был…»
Я верующим был. Почти с рожденья я верил с удивленным наслажденьем в счастливый свет домов многооконных… Весь город был в портретах, как в иконах. И крестные ходы — порайонно — несли свои хоругви и знамена… А я писал, от радости шалея, о том, как мудро смотрят с Мавзолея на нас вожди «особого закала» (Я мало знал. И это помогало.) Я усомниться в вере не пытался. Стихи прошли. А стыд за них остался. «Колыхался меж дверей…»
Колыхался меж дверей страх от крика воющего: «Няня!.. Нянечка, скорей!.. Дайте обезболивающего!.. Дайте!!.» И больной замолк… Вечером сердешного провезли тихонько в морг — странного, нездешнего… Делают ученый вид депутаты спорящие… А вокруг страна вопит: «Дайте обезболивающего!..» «Дайте обезболивающего!..» «Дайте…» Страх
Как живешь ты, великая Родина Страха? Сколько раз ты на страхе возрождалась из праха!.. Мы учились бояться еще до рожденья. Страх державный выращивался, как растенье. И крутые овчарки от ветра шалели, охраняя Колымские оранжереи… И лежала Сибирь, как вселенская плаха, и дрожала земля от всеобщего страха. Мы о нем даже в собственных мыслях молчали и таскали его, будто горб, за плечами. Был он в наших мечтах и надеждах далеких. В доме – вместо тепла. Вместо воздуха – в легких! Он хозяином был. Он жирел, сатанея… Страшно то, что без страха мне гораздо страшнее. Семейный альбом
Б. Громову
Вот – довоенное фото: ребенок со скрипкой. Из вундеркиндов, которыми школа гордится. Вырастет этот мальчик. Погибнет под Ригой. И не узнает, что сын у него родился… Вот – фотография сына. В Алуште с женою. Оба смеются чему-то. И оба прекрасны. Он и она, безутешны, сидят предо мною. И говорят о Кабуле. И смотрят в пространство… Вот – фотография сына. Во взгляде надежда. Вместе с друзьями стоит он у дома родного… Этот задумчивый мальчик, похожий на деда, в восьмидесятом с войны не вернулся снова. Анкеты
И говорил мне тип в особой комнате: «Прошу, при мне анкеточку заполните…» И добавлял привычно, без иронии: «Подробнее, пожалуйста! Подробнее…» Вновь на листах зеленых, белых, розовых я сообщал о «всех ближайших родственниках». Я вспоминал надсадно и растерянно о тех, кто жил до моего рождения!.. Шли рядышком, как будто кольца в дереве, прабабушки, прадедушки и девери. Родные и почти что посторонние… «Подробнее, пожалуйста! Подробнее…» Анкетами дороги наши выстланы. Ответы в тех анкетах нами выстраданы. Они хранятся, как пружины сжатые. Недремлющие. Только с виду – ржавые! Лежат пока без дела. Без движения… …И я не верю в их самосожжение. Взгляд
«…Вы даже не представляете, какое у вас теперь интересное время!..»
Фраза одного проезжего Над моею душой, над моею страной «интересное время», пройди стороной! «Интересное время», уйди, уходи! Над Россией метелями не гуди. Мы завязли в тебе, мы объелись тобой! Ты – наш стыд и теперь уже вечная боль. Не греми по железу железом. Стань обычным и не-ин-те-рес-ным! …Хоть ненадолго. Толпа
Толпа на людей непохожа. Колышется, хрипло сопя. Зевак и случайных прохожих неслышно вбирая в себя. Затягивает, как трясина, подробностей не разглядеть… И вот пробуждается сила, которую некуда деть. Толпа, как больная природа, дрожит от неясных забот… По виду — частица народа. По сути — его антипод. И туча плывет, вырастая. И нет ни друзей, ни врагов… Толпа превращается в стаю! И капает пена с клыков. «Вошь ползет по России…»
Вошь ползет по России. Вошь. Вождь встает над Россией. Вождь. Буревестник последней войны, привлекательный, будто смерть… Россияне, снимайте штаны! Вождь желает вас поиметь! «Для человека национальность…»
Для человека национальность — и не заслуга, и не вина. Если в стране утверждают иначе, значит, несчастна эта страна! «Пока мы не выкричимся…»
Пока мы не выкричимся, не выговоримся, пока мы из этой ямы не выберемся, из этой ямы (а может, кучи), из этой когдатошной «райской кущи», из жажды жизнь отдать по приказу за светлое завтра, за левую фразу, пока мы не выговоримся, не выкричимся, пока мы от этой холеры не вылечимся, пока не докатимся до предела, и крики не превратятся в дело, нам снова придется, глотая обиду, догонять то Гренландию, то Антарктиду! Мероприятие
Над толпой откуда-то сбоку бабий визг взлетел и пропал. Образ многострадального Бога тащит непротрезвевший амбал. Я не слышал, о чем говорили… …Только плыл над сопеньем рядов лик еврейки Девы Марии рядом с лозунгом: «Бей жидов!» «Неожиданный и благодатный…»
Неожиданный и благодатный дождь беснуется в нашем дворе… Между датой рожденья и датой смерти кто-то поставит тире. Тонкий прочерк. Осколок пунктира. За пределом положенных дней руки мастера неотвратимо выбьют минус на жизни твоей. Ты живешь, негодуешь, пророчишь. Ты кричишь и впадаешь в восторг. …Так неужто малюсенький прочерк — не простое тире, а итог?! Постскриптум
Когда в крематории мое мертвое тело начнет гореть, вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом. А потом успокоюсь. И молча буду смотреть, как моя неуверенность становится уверенным дымом. Дым над трубой крематория. Дым над трубой. Дым от сгоревшей памяти. Дым от сгоревшей лени. Дым от всего, что когда-то называлось моей судьбой и выражалось буковками лирических отступлений… Усталые кости мои, треща, превратятся в прах. И нервы, напрягшись, лопнут. И кровь испарится. Сгорят мои мелкие прежние страхи и огромный нынешний страх. И стихи, которые долго снились, а потом перестали сниться. Дым из высокой трубы будет плыть и плыть. Вроде бы мой, а по сути – вовсе ничей… Считайте, что я так и не бросил курить, вопреки запретам жены. И советам врачей… Сгорит потаенная радость. Уйдет ежедневная боль. Останутся те, кто заплакал. Останутся те, кто рядом… Дым над трубой крематория. Дым над трубой… …Представляю, какая труба над адом! «Будем горевать в стол…»
Будем горевать в стол. Душу открывать в стол. Будем рисовать в стол. Даже танцевать в стол. Будем голосить в стол! Злиться и грозить — в стол! Будем сочинять в стол… И слышать из стола стон. «Сначала в груди возникает надежда…»
Сначала в груди возникает надежда, неведомый гул посреди тишины. Хоть строки еще существуют отдельно, они еще только наитьем слышны. Есть эхо. Предчувствие притяженья. Почти что смертельное баловство… И – точка. И не было стихотворенья. Была лишь попытка. Желанье его. «Хочу, чтоб в прижизненной теореме…»
В. Коротичу
Хочу, чтоб в прижизненной теореме доказано было судьбой и строкою: я жил в эту пору. Жил в это время. В это. А не в какое другое. Всходили знамена его и знаменья. Пылали проклятья его и скрижали… Наверно, мы все-таки что-то сумели. Наверно, мы все-таки что-то сказали… Проходит по ельнику зыбь ветровая… А память, людей оставляя в покое, рубцуясь и вроде бы заживая, — болит к непогоде, болит к непогоде. Стенограмма по памяти
