Принцесса науки [Софья Ковалевская]

Теперь вся трудность состояла в том, чтобы официально познакомиться с Ковалевским в доме общих знакомых. Без этого по «правилам хорошего тона» его нельзя было представить родителям.

А общих знакомых у вольнодумца Ковалевского и генерала Корвин-Круковского не находилось, поэтому встретиться с «женихом» можно было только в условленном месте. Самым удобным местом была церковь. На одно из свиданий Анна взяла сестру.

Сначала Владимир Онуфриевич Соне совершенно не понравился. Невысокий, тщедушный, рыжеватый, бледный, он показался ей суетливым и многословным. Разговор вела Анна, Софа молчала. Но постепенно она втянулась в беседу и своим блестящим умом и увлеченностью совершенно покорила Ковалевского.

На следующем свидании Владимир Онуфриевич огорошил девушек заявлением, что готов жениться хоть сейчас… но только на младшей Корвин-Круковской.

Это было полнейшей неожиданностью. Небольшого роста, тоненькая, с короткими вьющимися волосами, подвижным лицом и искрящимися выразительными глазами, очень непосредственная и живая, Софа хотя сразу располагала к себе, но по сравнению с красавицей Анной сильно проигрывала. Софа привыкла считать, что сестра во всех отношениях превосходит ее, и вдруг ей такое предпочтение: или она, или никто.

Это упорство Ковалевского внесло дополнительные трудности: навряд ли генерал согласится выдать замуж младшую дочь раньше старшей. И тут Софа показала свой характер. Она решительно объявила, что уговорит отца.

Ковалевский так восторженно отзывался о своей будущей жене в письме к брату:

«Несмотря на свои 18 лет, „воробышек“ образован великолепно, знает все языки как свой собственный, и занимается до сих пор, главным образом, математикой, причем проходит уже сферическую тригонометрию и интегралы — работает, как муравей, с утра до ночи и при всем этом жив, мил и очень хорош собой».

И далее: «Я со всей своей опытностью в жизни, с начитанностью и натертостью не могу и вполовину так быстро схватывать и разбирать разные политические и экономические вопросы, как она; и будь уверен, что это не увлечение, а холодный разбор.

Я думаю, что эта встреча сделает из меня порядочного человека, что я брошу издательство и стану заниматься, хотя не могу скрывать от тебя, что эта натура в тысячу раз лучше, умнее и талантливее меня. О прилежании я уже и не говорю, как говорят, сидит в деревне по 12 часов, не разгибая спины, и, насколько я видел здесь, способна работать так, как я и понятию не имею.

Вообще, это маленький феномен, и за что он мне попался, я не могу сообразить».

Владимир Онуфриевич и Софа твердо решили посвятить жизнь только науке и служению обществу. Они проводили время за книгами, вместе изучая физиологию и химию. Софа взяла на себя часть издательской работы Ковалевского и редактировала книгу Дарвина «Изменение животных и растений вследствие приручения».

Думая о своей будущей жизни, она представляла ее так: «Я готовлюсь к экзамену, пишу диссертацию. Анюта приводит в порядок свои путевые заметки; потом я занимаюсь самостоятельно, еще позднее мы вместе устраиваем колонию, и я еду в Сибирь. Нахожу там пропасть трудностей, разочарований, но пользу непременно могу принести. Анюта пишет замечательное сочинение; мне удается сделать открытие. Мы устраиваем женскую, мужскую гимназию; у меня свой физический кабинет. Медициной я теперь перестаю заниматься, занимаюсь физикой или приложением математики к политической экономии и статистике».

Но порой на Софу находили сомнения. Она будто предчувствовала, что жизнь повернется совсем не так, как мечтается, а гораздо сложнее, многообразней и запутанней. И она пишет сестре: «Милая, бесценная сестра, что бы ни было с нами, как бы ни ополчалась и ни подшучивала судьба, но покуда мы вдвоем, мы сильнее и крепче всего на свете — в этом я твердо убеждена».

Всю жизнь Ковалевская в трудные минуты искала поддержку и опору у близких людей.

Не с радостным сердцем дал Корвин-Круковский согласие на брак. Ковалевский ему не нравился, казался человеком легкомысленным и не умевшим устраиваться в жизни. Впрочем, насчет последнего генерал был совершенно прав.

Чтобы получше узнать будущего зятя, а может, в тайной надежде, что дочь разочаруется в женихе, он пригласил его в Палибино. Взаимной симпатии у генерала и у жениха так и не возникло. Владимир Онуфриевич все понимал и написал брату письмо о своих делах:

«Мать хорошая женщина и была очень рада этому исходу, более всего с романтической стороны; отец тоже сказал, что он очень доволен, но оказалось впоследствии, что он решил во что бы то ни стало расстроить эту свадьбу, так как он думает, что дочери его должны выйти чуть не за князей. Как бы то ни было, но он, будучи вежлив наружно, зол в душе до бешенства, и это все усиливается с каждым днем. Часто говоря со мной любезно, я вижу, что у него губы дрожат от злости, тем более что мы с воробышком, как мы (то есть я, Мария Александровна и Суслова) прозвали мою будущую жену, ведем себя так, как будто никаких сомнений относительно брака существовать не может, а он рвет себе наедине волосы, что его дочь вешается на шею и не умеет вести себя.

…Господин этот страшный аспид, он был артиллерийский генерал, надут и злобно желчен до невероятия: житье бедным девочкам неистовое…

Мы решили отправить к нему письмо с требованием категорического ответа, согласия и назначения дня свадьбы, и если он не даст, то мы просто уедем с воробышком, и тогда он тотчас же согласится, но может, посердится с год; но так как мне это все равно да значительная часть самостоятельности воробышка зависит от матери, которая за нас, то об этом вопросе нечего думать.

После свадьбы, если дела мои позволят, мы уедем в ноябре в Цюрих или Вену, и воробышек станет медицинским студентом и будет готовиться на доктора…

Я, конечно, тоже поеду с нею и займусь геологией и физикой.

Если же дела не позволят ехать осенью, то воробышек будет учиться у Ивана Михайловича Сеченова физиологии и у Грубера анатомии, и мы уедем только в будущем марте. Средств хватит, потому что моих 1000 рублей в год достаточно за границей, а у них свои средства, да мне кажется, что дела пойдут так, что и моих средств хватит для нас обоих…»

Время шло, а генерал все не назначал дня свадьбы и уехал в деревню, оставив семью в Петербурге.

Тогда Софа приняла свои меры и за день до отъезда в деревню убежала к Владимиру Онуфриевичу, чтобы окончательно себя скомпрометировать.

Мать приехала за ней, но девушка решительно объявила, что никуда от жениха не уйдет, пока не будет назначен точный день венчания.

Только получив обещание, что свадьба состоится осенью, она согласилась вернуться с родными в Палибино.

Теперь, как бы ни старался генерал, чтобы свадьба расстроилась, сделать он ничего не мог и только изумленно поднимал брови, видя, как жених и невеста часами корпят над изучением учебников математики, физики, физиологии. Софе и Владимиру Онуфриевичу приходилось делать вид, что они влюблены друг в друга. Софа только при родителях проявляла нежность к жениху, а Ковалевский по-настоящему полюбил свою невесту.

Венчание состоялось 15 сентября 1868 года в Палибине.

Через два дня после свадьбы молодые прибыли в Петербург. В тот же вечер они были приглашены на обед к Сеченову. Гостей было немного: доктор Белоголовый и Петр Иванович Боков. Софе было как-то не по себе в обществе таких замечательных людей, и, кроме того, ей казалось, что все присутствующие знают правду о ее браке.

По настоятельной просьбе Марии Александровны Боковой Сеченов согласился допустить Софу на свои лекции и пригласил ее заниматься в своей лаборатории.

Вслед за Сеченовым и Илья Ильич Мечников разрешил ей посещать его лекции. Одновременно Ковалевская продолжала заниматься математикой со Страннолюбским, которого когда-то рекомендовал ей профессор Тыртов. И постепенно приходило понимание, что восторг перед наукой еще не дает знаний, что нельзя разбрасываться, а следует посвятить себя чему-то одному. И поскольку из всех изучаемых предметов только математика вызывала в ней подлинный восторг, только ее она могла изучать часами, не чувствуя усталости, то следовало математикой и ограничиться. Софа писала сестре:

«Я учусь довольно много, но занимаюсь почти теми же предметами, как и в Палибино, т. е. главное математикой. Знаешь ли, несравненная Анюта, я почти решила, что не стану слушать курс медицины, а прямо поступлю на физико-математический факультет. Не правда ли, это будет лучше? Я теперь сама убедилась, что у меня не лежит сердце ни к медицине, ни к практической деятельности. Я только тогда и счастлива, когда погружена в мои созерцания; и если я теперь в мои лучшие годы не займусь исключительно моими любимыми занятиями, то, может быть, упущу время, которое потом никогда не смогу вознаградить. Я убедилась, что энциклопедии не годятся и что одной моей жизни едва ли хватит на то, что я могу сделать на выбранной мною дороге».

Сдав экзамен на аттестат зрелости, Ковалевская занялась исключительно математикой. По нескольку часов кряду просиживала она со Страннолюбским, постигая одну премудрость за другой.

Хотя все уже было оговорено заранее, Софья Васильевна нередко задумывалась о своей семейной жизни. Вскоре Ковалевским предстояла поездка за границу для того, чтобы Соня могла продолжать учебу. Владимир Онуфриевич из-за своего неустойчивого характера очень нуждался в человеке, который поддерживал бы и направлял его. Софья Васильевна видела, как необычайная энергия Ковалевского удивительным образом сочеталась в нем с таким же необычайным безволием, неумением устроить свою судьбу. От малейших неудач он терял голову, переставал верить в свои силы, и ей приходилось утешать мужа. На Софью Васильевну временами находили сомнения. Несмотря на свою молодость и неопытность, Ковалевская прекрасно понимала, что Владимир Онуфриевич относится к ней иначе, чем она к нему. Его восторженное отношение к ее словам и поступкам пробудило в ней странные чувства. Иногда ей казалось, что она умнее, старше и опытнее мужа и что именно она является главой семьи. А иногда ей хотелось посоветоваться с ним, опереться на него, почувствовать в нем человека, ответственного за ее судьбу. Она пока еще не могла как следует разобраться в своих чувствах к мужу и по-прежнему считала его «братом», но в их отношениях ощущала какую-то неловкость.

«Во всей моей теперешней жизни, несмотря на всю ее кажущуюся полноту и логичность, есть все-таки какая-то фальшивая нота, которую определить не могу, но ощущаю тем не менее: я объясняю ее именно твоим отсутствием, и ты не поверишь, Анюта, как я одинока, несмотря на все мое счастье и на всех моих друзей. Я чувствую, что не могу быть хорошей без тебя, Анюта…» — так писала Софа сестре.

Ковалевские решили уехать за границу учиться. Владимир Онуфриевич — заниматься геологией и палеонтологией, Софья Васильевна — высшей математикой. Мечтой ее был Гейдельберг — тихий немецкий городок, прославившийся своим университетом. Правда, Сеченов не рекомендовал ей ехать в Германию, уверяя, что немцы, педантичные и законопослушные, не поймут стремления женщины к образованию и не разрешат ей посещать лекции.

Владимиру Онуфриевичу Гейдельберг был ни к чему. Ему нужна была Вена, где хорошо преподавали геологию. Поэтому Ковалевские сначала собрались в Вену.

Соня, теперь уже замужняя дама Софья Васильевна Ковалевская, не забыла, сколько надежд возлагали на нее Анна и Жанна Евреинова. А когда Софа узнала, что и кузина Жанны Юлия Всеволодовна Лермонтова мечтает изучать химию, то она написала ей в Москву письмо, в котором звала Лермонтову с собой.

«Я сама не дождусь, — писала она, — когда смогу уехать за границу, и как бы хотела, Юлия, учиться там вместе с вами; я не могу себе представить более счастливой жизни, как тихой скромной жизни в каком-нибудь забытом уголке Германии или Швейцарии между книгами и занятиями».

Нерешительная Юлия не представляла, как она сможет уговорить родителей отпустить ее, и тогда Ковалевская сама приехала в Москву.

«Для того чтобы вы легче заметили меня в толпе, если приедете на железную дорогу, то я скажу вам, как буду одета: я буду в черном шелковом салопе, белом башлыке и серой шляпке. Я позабочусь об этих мелочах, зная, что как вы, так и я очень близоруки и я, по крайней мере, трудно запоминаю лица».

Юлия познакомила Ковалевскую со своими родителями. Софья Васильевна произвела на них самое благоприятное впечатление, и они разрешили дочери приехать к Ковалевским за границу несколько позже, когда те как следует там устроятся.

Софья Васильевна вернулась в Петербург, и началась подготовка к отъезду. Ковалевскому было необходимо привести в порядок издательские дела, чтобы знать свои финансовые возможности. А дела у Владимира Онуфриевича шли далеко не блестяще. Он был должен почти двадцать тысяч рублей. Правда, за нераспроданные книги он мог бы получить почти сто тысяч. Но когда и кому могли они быть проданы, если его основные покупатели были безденежные студенты?

«Был бы благодарен, если бы ты прислал полного Брема в студенческую библиотеку (через меня, конечно), — писал Ковалевский брату, — средств у них мало, чтобы купить это издание».

И здесь Владимир Онуфриевич остался верен себе — прежде всего помочь другим, а потом уже думать о собственной выгоде.

Узнав о предполагаемом отъезде Ковалевского за границу, кредиторы стали требовать денег, и плохо пришлось бы супругам, если бы за зятя не поручился генерал Корвин-Круковский. Благодаря его вмешательству и помощи друга Владимира Онуфриевича — Евдокимова, который согласился вести дела в его отсутствие, все кончилось благополучно.

Наступил долгожданный день отъезда. 3 апреля 1869 года супруги Ковалевские и Анна сели в поезд. На вагоне было написано: «Петербург — Вена», а сестрам казалось, что вместо слова «Вена» местом назначения значилось — «Новая жизнь».

Глава VI

ЛЮДИ И ГОРОДА

Итак, Россия позади. И все-таки она продолжала держать Ковалевских, тянулась к ним тысячью нитей.

В Петербурге остались друзья — те, кто помог Софье вырваться на свободу и кто поддерживал и вдохновлял ее на этом нелегком пути. Но главное, в России остались подруги, мечтающие учиться: Жанна Евреинова, Юлия Лермонтова. Анну отпустили с замужней сестрой, что разрешало для нее эту проблему, родители Лермонтовой не возражали против отъезда дочери, а вот Жанне помочь пока не удавалось.

Сейчас на первом этапе для Софьи Васильевны главное было — попасть в университет. А это оказалось не так-то просто.

Сначала все шло хорошо. Профессор физики Ланге охотно согласился допустить русскую на свои лекции. Возможно, согласились бы и другие профессора, но Ковалевская стремилась в Гейдельберг. Софья и Анна уехали из Вены еще и потому, что жизнь там была им не по средствам. В те времена Вена славилась на весь мир как город развлечений, город вальсов. Во всех парках гремела музыка. Улицы заполняли толпы туристов, и, разумеется, цены на все были очень высокие. Отец обещал посылать дочерям по тысяче рублей в год, да у Владимира Онуфриевича был скромный доход от небольшого имения. Этих денег на жизнь в Вене было недостаточно. Сестры уехали в Гейдельберг, а Владимир Онуфриевич задержался в Вене по своим делам.

«Милая Юленька! — писала Ковалевская Лермонтовой. — Я все-таки не решилась остаться в Вене, потому что для меня это было неудобно во многих отношениях: во-первых, математики там очень плохи, во-вторых, жить там очень дорого; поэтому прежде чем решиться на Вену, я захотела попробовать счастья в Гейдельберге… Я отправилась туда одна с сестрой, а Владимир Онуфриевич остался в Вене, так как мне все-таки пришлось бы вернуться туда в случае неудачи. В первый день я почти пришла в отчаяние, так худо повернулись мои дела. Профессора Фридрейха, с которым я несколько была знакома лично, не было в это время в Гейдельберге. Я пошла к Кирхгофу (физику), этот маленький старик ходит на костылях; изумился такому необыкновенному желанию женщины и объявил, что от него нисколько не зависит допустить меня, а что я должна спросить позволения у проректора университета Коппа. К этому времени возвратился из путешествия профессор Фридрейх, это было большое для меня счастье; он отнесся к моей просьбе с сочувствием и дал от себя карточку к проректору. Этот последний, в свою очередь, объявил, что не берет на себя дать такое неслыханное позволение, а что предоставит это на волю профессоров.

Я снова поплелась к Кирхгофу, он сказал, что со своей стороны будет рад иметь меня в числе своих слушателей, но что надо еще переговорить с Коппом. Вы можете себе представить, как мучительны такие проволочки и полуответы. На следующий день Копп объявил мне новое решение: он представит мое дело на обсуждение особой комиссии. Опять пришлось ждать сложа руки.

Я узнала, что про меня в Гейдельберге собирают сведения: одна барыня, которую я в глаза не видала, рассказала про меня профессору, что я вдова. Его, конечно, поразило такое разноречие с моими собственными словами, пришлось посылать к нему Владимира Онуфриевича, который к этому времени успел приехать в Гейдельберг, чтобы убедить их, что у меня действительно есть муж, что для них казалось очень важным. Наконец комиссия решила допустить меня к слушанию некоторых лекций, а именно математики и физики. Это было все, чего еще только надо было, и сегодня я начала мои занятия. Теперь у меня 18 лекций в неделю, и этого вполне достаточно, так как большая часть моих занятий все-таки дома. Одно досадно, что позволение дано мне только в виде исключения, так что осенью, когда вы приедете, надо будет начинать ту же историю; конечно, второй раз уже будет легче первого».

Ковалевская начала упорно заниматься. Она училась у известных немецких ученых: математиков Кенигсбергера и Дюлуа-Реймона, физика Кирхгофа. Потом профессор Гельмгольц разрешил ей посещать свои лекции по физиологии.

Ковалевская настолько была занята своими делами, что не видела, как томительно и неинтересно Анюте в Гейдельберге. Та рвалась в Париж, который тогда называли «блуждающим огнем революции». Анна мечтала окунуться в революционную борьбу. Но генерал Корвин-Круковский ни за что не допустил бы дочь в это «страшное» гнездо, откуда по всему миру расползаются смуты. Анна знала это, но все-таки, как только Владимир Онуфриевич приехал в Гейдельберг, уехала в Париж тайком, ничего не сообщив родителям. Там она поступила наборщицей в типографию, получала сто двадцать франков. Очень скоро вошла в круг французских социалистов, а позже один из них — Виктор Жаклар — стал ее мужем. Разгневанный отец, узнав об ее отъезде в Париж, перестал посылать дочери деньги. Софья Васильевна стала из своей тысячи триста высылать сестре. Но все эти житейские неприятности не могли помешать заниматься наукой, и никакие препятствия не могли отвлечь ее от намеченной цели.

В эти годы в Гейдельберге жил друг Ковалевских — Климент Аркадьевич Тимирязев. Он часто бывал в их обществе и в своих записках отметил, как трудно было Софье Васильевне посещать университет из-за непонимания окружающих: «Припоминаются хотя в общем, корректные, но несколько глупо недоумевающие физиономии немецких буршей, так резко отказавшиеся от энтузиазма и уважения, с которыми мы когда-то встречали своих первых университетских товарок».

Блестящие способности Ковалевской не могли не обратить на себя внимания. Профессора восторгались ученицей, и скоро по городу покатилась молва об удивительной русской. Дошло до того, что на улице матери указывали на Ковалевскую детям и ставили ее в пример. А она, несмотря на свою известность, держалась все так же скромно и застенчиво. Однажды она заметила на доске ошибку в математических выкладках, которую никто не видел. Только после долгих колебаний Софья Васильевна робко подошла к доске и исправила неточность.

В то время как Софья Васильевна с увлечением постигала математику, Ковалевский занимался геологией. Кроме геологии, он слушал вместе с женой физику у Кирхгофа, посещал кафедру химии знаменитого Бунзена. К палеонтологии Владимир Онуфриевич пока всерьез не приступал, считая ее второстепенной, хотя именно она и принесла Ковалевскому славу.

Занятия отнимали у Ковалевских весь день, а вечером они бродили по живописным окрестностям, потом усталые возвращались домой. Вечера пролетали быстро: увлеченные разговорами, они не замечали, как наступала ночь. Нежно попрощавшись, они расходились по своим комнатам до следующего утра.

Владимир Онуфриевич пытался читать, но мысли его беспрестанно возвращались к жене, находившейся так близко и в то же время недосягаемо далеко. Сколько раз он хотел сказать Софье о своих истинных чувствах, но сдерживал себя, считая, что это оттолкнет ее и нарушит их дружбу.

«Подожду еще немного, пусть она еще больше приглядится ко мне и, может быть, сама меня полюбит», — думал он, и все шло по-прежнему.

Софью Васильевну тоже тяготили и раздражали странные отношения с мужем.

«Он меня не любит, и я ему не нужна, — мысленно рассуждала она. — Иначе сказал бы. Но ведь и дружба прекрасна — уговаривала она себя. — Нам и так хорошо».

Но, несмотря на все здравые размышления отношения у Ковалевских были сложные, хотя никто из них не пытался их выяснить.

Приближались каникулы, и Ковалевские решили навестить Анну в Париже. Осенью 1869 года Ковалевские ненадолго уехали в Париж, а оттуда в Лондон. Владимир Онуфриевич хотел встретиться с замечательными учеными Гексли и Дарвином.

Один из лондонских друзей Владимира Онуфриевича познакомил супругов Ковалевских с известной английской писательницей Эванс, подписывавшейся псевдонимом Джордж Элиот. Ее романы читали и любили в России за их прогрессивность, за горячее отстаивание женского равноправия.

Известная писательница и русская студентка сразу почувствовали взаимную симпатию. Возможно, этому способствовало и сходство их характеров — властных, требующих непрестанного внимания окружающих.

На одном из приемов у Элиот произошла встреча, о которой Ковалевская не без юмора вспоминала впоследствии.

Элиот подвела к ней седого джентльмена с бакенбардами и, не называя его фамилии, предложила с ним побеседовать.

— Надо вас только предупредить, — обратилась она к Ковалевской, — что он отрицает самую возможность существования женщины-математика. Он согласен допустить в крайнем случае, что могут время от времени появляться женщины, которые по своим умственным способностям возвышаются над средним уровнем мужчин, но он утверждает, что подобная женщина всегда направит свой ум и свою проницательность на анализ жизни своих друзей и никогда не даст приковать себя к области чистой абстракции. Постарайтесь-ка переубедить его.

По-видимому, седому джентльмену было очень любопытно, как это его будут переубеждать. Он сделал несколько полуиронических замечаний о правах и способностях женщин и позволил себе усомниться, что для человечества будет польза, если большое число женщин посвятит себя наукам. Когда речь заходила об этой, такой близкой для Ковалевской теме, вся застенчивость ее проходила… и она смело вступила в спор, который продолжался почти час, пока хозяйка не сочла нужным вмешаться.

— Вы хорошо и мужественно защищали наше общее дело, — сказала она с улыбкой, — и если мой друг Герберт Спенсер все еще не дал переубедить себя, то я боюсь, что его придется признать неисправимым.

Тут только Ковалевская узнала, что вела спор со всемирно известным английским философом, и была смущена своей смелостью.

А по возвращении в Гейдельберг их ждала радость: приехала Юлия Всеволодовна Лермонтова. Родители наконец-то отпустили ее к замужней подруге заниматься химией. Теперь для Лермонтовой начался круг мытарств — хождение от проректора к профессорам и обратно. Проректор Гейдельбергского университета Копп официально ответил Лермонтовой следующее: «Согласно решению приемной комиссии, как и в предыдущем случае с госпожой Ковалевской, вам не может быть разрешено посещение лекций; в настоящее время предоставляется всецело на усмотрение отдельных преподавателей, в каких случаях найдут возможным разрешить вам посещение отдельных лекций, поскольку это не может вызвать осложнений».

Юлии Лермонтовой из-за ее застенчивости и скромности было чрезвычайно трудно говорить о себе. Все ее попытки кончались неудачей. Придет Лермонтова к какому-нибудь маститому профессору, еле слышно, не поднимая глаз, попросит его разрешения посещать лекции и, получив отказ, в смятении убегает. Ковалевская горячо взялась за устройство ее дел. Лермонтова мечтала заниматься химией, и потому Софья Васильевна пошла к профессору химии Бунзену и так умоляла его помочь подруге, что добилась своего: профессор разрешил русской посещать его занятия. Затем Софья Васильевна получила разрешение и других преподавателей.

Впоследствии Лермонтова так описывала Ковалевскую тех дней:

«Она привлекала к себе сердца всех безыскусственною прелестью, отличавшую ее в этот период ее жизни; и старые и молодые, и мужчины и женщины — все были увлечены ею. Глубоко естественная в своем обращении, без тени кокетства, она как бы не замечала возбуждаемого ею поклонения. Она не обращала ни малейшего внимания на свою наружность и свой туалет, который отличался всегда необыкновенной простотою с примесью некоторой беспорядочности, не покидавшей ее в течение всей жизни.

Ее выдающиеся способности, любовь к математике, необыкновенно симпатичная наружность при большой скромности располагали к ней всех, с кем она встречалась. В ней было прямо что-то обворожительное. Все профессора, у которых она занималась, приходили в восторг от ее способностей, при этом она была очень трудолюбива, могла по целым часам, не отходя от стола, делать вычисления по математике.

Ее нравственный облик дополняла глубокая и сложная душевная психика, какой мне никогда впоследствии не удавалось ни в ком встречать».

Ковалевские и Юлия некоторое время жили в Гейдельберге втроем. Владимир Онуфриевич занимался в университете геологией, Софья Васильевна физикой и математикой, Юлия химией. Это маленькое дружное трио работало с утра до вечера, а потом вместе гуляли, разговаривали о науке и о России. Это были самые счастливые дни в жизни Софьи Васильевны. Она занималась любимой математикой, рядом были хорошие друзья, любящие ее, преданные ей, понимающие ее. Чего еще было желать?

Однако вскоре Ковалевский уехал: он прослушал весь курс лекций в Гейдельберге и теперь отправился в Вюрцберг.

Софья Васильевна и Лермонтова прожили вдвоем недолго: из Парижа приехала Анна, а из России Жанна Евреинова.

Из всех русских женщин, сумевших вырваться для учебы за границу, Жанне, пожалуй, пришлось труднее всего. Отец категорически отказывался отпустить ее, а тут еще на Жанну обратил внимание брат Александра II великий князь Николай Николаевич. И отец не только не ограждал дочь от этих домогательств, но молчаливо потворствовал им. Был такой момент, когда девушка хотела утопиться. Она написала отчаянное письмо Софье Васильевне, и та посоветовала ей бежать, рекомендовав обратиться к Евдокимову, который в отсутствие Владимира Онуфриевича вел его издательские дела. Евдокимов помог ей деньгами, верные люди провели ее ночью через границу, и она в конце концов добралась до Гейдельберга.

После ухода Жанны из дома отношение родителей к ней переменилось. Они старались помочь ей деньгами, а когда Жанна уехала в Лейпциг, то мать приехала к ней. Жанна занималась юриспруденцией и, блестяще сдав экзамены, стала впоследствии первой в России женщиной-юристом. Конечно, она не могла и мечтать о том, чтобы выступать в судах в России. Она писала и печатала статьи на юридические темы, в основном по вопросам женского равноправия.

Софье Васильевне было трудно без мужа. Она привыкла к его заботам, к максимальному комфорту, который он старался ей создать. А главное, к тому, что рядом с ней всегда находился внимательный друг, который ее прекрасно понимал и с которым можно разговаривать на самые сокровенные темы.

Поэтому, когда Ковалевский уехал, Софья Васильевна часто вспоминала о нем, что очень не нравилось Анне и Жанне. Они не без основания подозревали, что Ковалевский очень жалеет, что его брак фиктивный, и дает это понять жене. Одной из причин, почему Владимир Онуфриевич избрал для работы Вюрцберг, а не Вену, было то, что Вюрцберг находился совсем близко от Гейдельберга. Всего пять часов езды отделяло его от Софьи Васильевны, и в любой момент он мог ее увидеть. Но в Вюрцберге ему нечего было делать, так как ни в музее, ни в библиотеке не обнаружилось интересующих его материалов. Профессора тоже не могли ему дать ничего нового. И тогда он направился в Мюнхен, в университет. Софья Васильевна скучала без мужа и ждала, что Ковалевский прервет свои странствия и снова приедет в Гейдельберг. Она до сих пор не могла понять, как трудно Владимиру Онуфриевичу находиться с ней рядом в качестве друга: ведь он с каждым днем любил Софью все больше и больше и тяготился нелепостью своего положения. В то же время сам Ковалевский, несмотря ни на что, не представлял себе, как он сможет жить без этой маленькой, одержимой наукой женщины. Он старался, как мог, заглушить свои чувства, очень много занимался палеонтологией и геологией, переезжал из города в город, но нигде не мог обрести душевный покой.

Софья Васильевна до конца не понимала истинной причины его странствий. «Значит, он вполне может обойтись без меня, — думала она, — без моих душевных бесед, без радости взаимного понимания, которое возникает только меж близкими людьми. А ведь он мне нужен, он должен всегда быть подле меня, ловить мои мысли и угадывать желанья. Выходит, я ему не нужна?»

Как-то Софья Васильевна с горечью сказала Юлии Лермонтовой, что Ковалевскому «нужно только иметь около себя книгу и стакан чая, чтобы чувствовать себя вполне удовлетворенным». Но в глубине души она не могла в это поверить и часто писала ему подробные письма о жизни их маленькой женской коммуны, не упуская мелочей.

«До свидания, милый, — писала она Владимиру Онуфриевичу. — Приеду к тебе, только что начнутся праздники, значит, через полторы недели. С нетерпением жду этого времени. Так хочется потолковать и помечтать с тобой, особенно когда почему-нибудь весело на душе, то как хочется поделиться с тобою. Как я буду рада, если на лето пустят меня в Берлин. Пиши почаще и люби свою Софу».

Ковалевская не только писала мужу нежные письма, но и приехала к нему в Мюнхен, когда начались пасхальные каникулы. Отношения их продолжали оставаться прежними, хотя Софья Васильевна все больше ощущала в них натянутость и неестественность. Неудовлетворенная и расстроенная, Ковалевская уехала в Гейдельберг, а Владимир Онуфриевич остался в полном смятении чувств, кляня себя за нерешительность.

В Гейдельберге жизнь шла своим чередом. Анна снова уехала в Париж, но ее место в коммуне пустовало недолго. Из России вырвалась двоюродная сестра Корвин-Круковских Наталья Александровна Армфельд. Но ее судьба сложилась иначе. Сначала она стала заниматься математикой, а потом увлеклась революционной деятельностью. Вернувшись в Россию, она вошла в 1873 году в московский кружок «чайковцев», забросила науку и посвятила себя революционной пропаганде среди крестьян. Несколько раз ее арестовывали, а затем сослали на каторгу в Сибирь, на реку Кару, где была самая страшная тюрьма для государственных преступников. Мужественная женщина ухаживала там за больными и помогала нуждающимся. Тяжелейшие условия жизни подорвали ее здоровье, и в 39 лет она умерла от туберкулеза.

Софья Васильевна с огромным уважением относилась к Наталье Армфельд и преклонялась перед ней. Ковалевская симпатизировала прогрессивной молодежи и не скрывала своих убеждений.

«Когда трем или четырем из нас, молодежи, случалось где-нибудь в гостиной встретиться впервые среди целого общества старших, при которых мы не смели громко выражать своих мыслей, — писала она в своих воспоминаниях, — нам достаточно было намека, взгляда, жеста, чтобы понять друг друга и узнать, что мы находимся среди своих, а не среди чужих. И когда мы убеждались в этом, какое большое, тайное, непонятное для других счастье доставляло нам сознание, что вблизи нас находится этот молодой человек или эта молодая девушка, с которыми мы, быть может, раньше и не встречались, с которыми мы едва обменивались несколькими незначащими словами, но которые, как мы знали, одушевлены теми же идеями, теми же надеждами, той же готовностью жертвовать собой для достижения известной цели, как и мы сами».