Дороже всякого золота [Кулибин]

— Я, — отвечает тятенька.

— Наслышан я про твои художества.

— На хлеб ремеслом добываем, бога не гневим, — держит ответ тятенька.

— Хочешь, — говорит Олень, — я тебя самым богатым человеком сделаю — подарю золотые рога?

— Что ж, — отвечает тятенька, — если на то будет твоя такая милость, одари меня, бедного кузнеца, дорогим подарком.

— С одним условием, — говорит Олень. — Дам я тебе три золотых гвоздика и золотую подковку. Подкуешь ладно — твои рога, не подкуешь — бог тебе судья.

Глянул тятенька на наковальню — лежат на ней три золотых гвоздика и подкова золотая. Горят, переливаются.

— Коль смирно стоять будешь, — сказал он гостю, — все будет исполнено в наилучшем виде.

Стоит Олень как вкопанный, ножку прямо в руки подал. Не спеша принялся тятенька за дело, инструмент изготовил, богу помолился, не утерпел и на рога одним глазком повел. «Этак, — думает, — я на манер Демидова заводы свои открою». Смекнул тятенька, что в рогах тех два или три пуда чистого золота. Взял с легкой руки первый гвоздь, вогнал его в копытце — лучше некуда, и второй за ним как по маслу пошел. «Ну, — думает, — тут и премудрости-то нет никакой». Ему бы со старанием и последний гвоздь вогнать, а он, этак, играючи, стук да стук. И согнулся тот третий гвоздь. Осерчал Олень — золотые рога, ударил копытцем о порог, и отлетела подковка сажен на десять. Протер тятенька глаза — Оленя и след простыл.

Отхлебнул Тимоша похлебки, хитровато прищурился.

— Вот я, Устинья Митрофановна, и не тороплюсь в жизни, а то и от меня золотые рога ускачут… Вкусна у тебя, хозяйка, похлебка! Был бы царем — каждый божий день такую ел.

Догорела последняя лучина в светильнике. Опрокинута плошка на стол. Затихло в избе, только слышно, как воет злюка ветер. Лезет сквозь щели, пробирает до костей.

Жмется к Тимоше Хурхомка. От живого человека больше тепла, чем от лохмотьев.

Деревня вспомнилась, ласковый голос матери: «Гришутка». Теперь и имя-то почти забылось. Бывало, к лошадям тянулся: верхом да верхом, а выговорить не мог. Вот и получилось Хурхом.

— Тимоша, — шепчет Хурхомка, — ты спишь?

— Чего тебе?

— А где теперь он?

— Кто?

— Олень золоторогий?

— Кто ж его знает! Спи, зима короче покажется…

Но не спится Хурхомке. Скорее бы утро. Побежит он к Ванюшке Кулибину, расскажет про золотые рога. Ванюшка ой какой смышленый. Маленькую меленку сделал, будто игрушечная, а засыпай зерно — в муку изотрет. Или ворот наподобие колодезного сделал, тоже игрушечный, но ворот тот не бадью, а корзину по косогору должен тянуть. В корзинку соль грузи на барже и поднимай прямо к складам. Правда, худо будет нижегородцам. Соль дорогая, при разгрузке каждый норовит горсть-другую утянуть. И хоть секут за это у строгановских соляных лабазов, да все равно всех не пересечешь. И вдруг машина будет соль таскать вместо людей…

Только начал забываться Хурхомка, видит: Олень — золотые рога тут как тут. Копытцем землю сечет. Сам стройный, легкий, а рога будто лес дремучий.

— Где, — спрашивает, — твой мастер Иван Кулибин?

Чудно как-то Хурхомке: Ванюшку Олень мастером называет. Может, так оно и есть. Кто еще такую мельницу сделает? Только подумал про это Хурхомка — стоит около Оленя Ванюшка. Рукава засучены, в руках молоток и подкова. Три гвоздика губами зажал.

— Смотри, молодой мастер, — говорит Олень, — не подкуешь — худо будет.

Согнул Олень тонкую ножку, открылось копыто. Ванюшка положил его к себе на колено, подковку приладил. Первый гвоздик вогнал молотком, второй, на третьем приостановился да и говорит:

— Не нужны мне твои, Олень, золотые рога. Мастером ты меня назвал, а это дороже всякого золота.

Захотел закричать Хурхомка: «Бери, бери!» — как исчезло все, вместо этого бородатое лицо купца Костромина. Оголил зубы, хохочет, заливается, сам трясется весь.

Тянет Хурхомка на голову Тимошину хламидину — страшно. А купец: «Ха-ха-ха». Глазищи по пятаку, «Ха-ха-ха!» Куда бы деться от этого смеха?

3

Дом Михайлы Андреевича Костромина был добротным. Низ каменный, второй этаж рубленый, тесом обшитый. Ворота на каменных столбах. Все прочно, основательно.

Почтенным человеком в городе был Михайло Андреевич. Носил окладистую бороду. На плечах длинный кафтан. Вел жизнь скромную, тихую. Четыре раза в год по большим праздникам аккуратно посылал гостинец губернатору. Занимался Михайло Андреевич мучной торговлей, но и леском промышлял. С Ветлуги да Керженца уходили длинные плоты вниз по Волге. Низовье — край степной, дерево на вес золота ценится. А за Волгой его видимо-невидимо. Был в лесной стороне Михайло Андреевич своим человеком, потому как соблюдал древнее благочестие. В скитских моленных по родителям Михайлы Костромина читали схимники заупокойные молитвы, за что посылал благодетель немалые гостинцы.

Как только станет Волга, готовит кучер Аким сани. В сундучок чай да сахар кладет, копчености разные, торбы с овсом под козлы пристраивает. Коренной Синюху запрягает — умная кобылица, в пристяжку — Вечерку. Эта хоть и с норовом, а в паре бойко бежит.

Летят по первопутку сивые. Уютно Михайле Андреевичу в лисьем тулупе. Знает он за Волгой все дороги. Знает, как с заволжским народом сговор ладить. Кричать на бурлака можно, а с крестьянином задушевная беседа нужна. Этого водкой не споишь, не подкупишь. А уж ежели допустил мужичок опрометчивость, никому про то не скажет.

Рядил Михайло Андреевич на лесоповал да на сплав в самых глухих деревнях. Там и народ благочестивее, и нужда-матка крепче держит за горло. Ближних-то город набаловал!

— Куда ноне прикажете? — спрашивает Аким.

— Давай к Митричу, ладные у него работники.

— Можно и к Митричу. Бог милостив — дорога легла.

Гикнет Аким на лошадок — снег взметнется из-под копыт.

Митрич в Кирьяновке живет, верстах в 150 от Нижнего. Дорога лесом. Другому и до весны туда не добраться. Акима же сам леший с пути не собьет. Лес для него вроде дома родного. Придержит лошадей, отогнет треух, прислушается, как синица в рябиннике насвистывает.

— Здравствуй, голубушка!

— Чего ты там? — спросит Михайло Андреевич.

— Так, — ответит Аким, — с божьей тварью разговариваю.

Шевельнет вожжой, и понесут дальше сивки.

Много тайн знает Аким про леса заволжские. Знает он про чудный колокол, на котором написано: «Великий град Китеж». А схоронен он в Спиридоньевской обители на Шарпане. Давным-давно все колокола в лесной раскольничьей стороне заменены билами да клепалами. Ровно дятлы стучат в дерево радетели старой веры. Только в большую непогодь, когда хороший хозяин собаки из дома не выпустит, звучит Великого града колокол. Давно нет на быстрой речке Люнде того града, построенного князем Георгием Всеволодовичем да лучшими мастерами стороны северной, а легенды про тех умелых и храбрых людей крепко живут в народе. Будто семь недель искал князь место, где город основать. Только лесную поляну облюбует — рядом и того лучше. Забить бы первый кол, но его уже другие места манят. Известно, в Заволжье места красоты неописуемой. Совсем замучился князь в поисках места. Кажется, закрыл бы глаза да где попало заколотил кол. И дружина вся притомилась. Только встали на ночлег — все мертвецким сном повалились. Сидит князь на камушке, думу думает: как дальше быть? Вдруг видит: Олень золоторогий из чащи выбежал. Застыл в пяти шагах от князя. Ножки точеные, сам легкий да статный, а в рогах каждая прожилка узора редкого видна.

— Слышал я, великий князь, что ты чудный град строить собрался. Будет тебе и место, и мастера, каких свет не видывал.

Ударил Олень копытцем. Вот, мол, где тебе чудный город строить, и ускакал быстрее ветра. Только вбил князь Георгий колышек на лесной земле, как со всех сторон потянулись к нему мастера. Застучали топорики по стволам звонким. Бревнышко к бревнышку кладут стены городские. Над стенами терема поднимаются, купола храмов. Тут колокольные мастера подоспели, огонь под городской стеной развели, медь плавят. И бросали они будто бы в эту медь тонкий ледок из реки Люнды, чтобы звон был особенный. Только выстроили город мастера, как прознал про него поганец Батый. Свистнул он свою Орду и полетел на конях лохматых в леса Керженские. Всколыхнулся лес, принимая гостей незваных, словно от огня, бросились в разные стороны звери и птицы. Заячьей петлей перепутались все дороги, что вели к великому Китежу. Долго плутало по ним Батыево войско. Если бы не иуда Кутерьма, не дошли бы враги до стен града Великого, погибли бы в лесах Керженских. Но вот черные тучи застлали ясное небо. Ударили в набат все колокола. Вышел Батый Китеж воевать. И полилась тут рекой со стен смола огненная. Семь дней и семь ночей держался город. На восьмой день смола кончилась, последний каравай хлеба поделили между собой защитники. Наутро решил брать город Батый. С улыбкой заснул он в своем шатре, а как проснулся — нет города златоглавого, лежит у его ног холодное озеро Светлояр…

Возле поворота на Ларионов починок придержал Аким лошадей. На развилке дорог стоял приземистый осьмиконечный дубовый крест. Есть среди старообрядцев поверье: если ты срубил крест и поставил его на развилке дорог, то все прохожие за тебя молиться будут.

Перекрестился Аким на дорожный крест, подпругу у Синюхи поправил. Смеркалось. Могучие ели, присыпанные снегом, безмолвствовали.

— Ночевать в Починок али на Шарпан, к отцу Спиридонию?

Михайло Андреевич смахнул снег с тулупа, снял рукавицу и разгладил бороду.

— Давай к отцу Спиридонию. У него и потрапезуем, чем бог пошлет.

Завечерело, когда санки остановились около скитских ворот. За высоким частоколом служили богу радетели древнего благочестия. За оградой-то вернее, да и от дурного глаза подальше.

Ударил Аким кулаком в ворота, стук звонкий — ладно сколочены. По ту сторону собаки переполошились, лают до хрипоты, на ворота бросаются.

— Ишь пустозвоны, угомону на вас нет, — проворчал Аким.

Порядком поохрипли скитские сторожа, пока пожаловал старец.

— Кого бог послал? — осведомился он сонным голосом.

— Михайло Андреевич пожаловали, — отвечал Аким, — отворяй, отец Михей.

— Благодетели наши! Батюшки мои!..

Знает Михайло Андреевич, что в скиту этом есть редкого письма икона Казанской богородицы. Из дальних Соловков тайно привезли ее старцы. В монастыре Зосимы и Савватия была она знаменем старой веры, а теперь вот в лесах заволжских.

Келья отца Спиридония была куда как просторна. В переднем углу иконостас красного дерева, по стенам лавки широченные. Стол дуба мореного — тысячу лет простоит, не качнется. На столе закуски и самовар двухведерный тульского завода.

Отец Спиридоний щедр на угощения. Подвигает дорогому гостю судачка заливного, осетринку под хреном, нельму паровую.

— Кушайте, Михайло Андреевич.

Достал бы седобородый старец и наливочки из заветного шкафчика, но знает воздержанность гостя.

Из рода Потемкиных был старец Спиридоний. Еще при царе Алексее Михайловиче пришли со Смоленщины старообрядцы знатных родов: Сергей Салтыков да Спиридон и Ефимий Потемкины. По душе им пришлись леса заволжские, обжились в них, остались навечно. В глаза не видел своих знатных родичей отец Спиридоний. Пожаловал он на Шарпан, когда над столпами рода потемкинского уже стояли массивные старообрядческие кресты.

Оправил могилы, да и остался жить в скиту. Вольготно тогда было жить в лесах — никакого притеснения. Императрица Анна Иоанновна доводилась родственницей Салтыковым. Через них-то и вышло раскольникам некоторое послабление.

Но канули те времена в далекое прошлое. Прижал епископ Питирим скиты. Большое гонение началось на раскольников. Елозили на коленях старцы перед своей заступницей Казанской богородицей.

Такое повелось поверье: покуда святая икона находится в скиту старообрядческом, не восторжествуют их враги-никониане.

Беседуют отец Спиридоний и Михайло Андреевич. Притих самовар, точно прислушиваясь к их разговору. Серьезен тот разговор. Царь Петр поставил новую столицу земли русской. Большую поддержку имело древнее благочестие от Москвы. Близок Петербург к немчуре. Поди удержи в таком городе настоящую веру. А коли нет истинных радетелей среди заступников в стольном городе, пойдут гонения такие, каких свет не видывал. И обещают старцы большие деньги тому, кто грамоту царскую схлопочет для вольготного их житья. Затем и приехал в скит Михайло Андреевич, только виду не подает. Так, между делом, вроде интересуется. Обладить бы как следует это дельце: уж очень сильно манит к себе лакомый кусок.

4

Поправил Иван нож на оселке и снова за работу. Дуб плохо поддается, на руках мозоли, но не из липы же резать колеса. Когда у купца Микулина брал часы с секретом, перерисовал их, счел, сколько у каждого колеса зубьев. Что к чему — все будто понятно, а дело плохо подвигается.

Сколько раз ходил Иван на Нижний базар, чтобы посмотреть на художества ложкарей. Ох и мастаки они по резальной части! Сядет человек пять рядком, у каждого по баклуше. Подаст один команду — и пошла потеха! Каждый норовит ложку первым сделать. Люди кругом улюлюкают, подзадоривают. Ложкари потом обливаются. Кто выиграет, тому почет и ковшик медовухи.

Приглядывался Иван к инструменту ложкарей, к их навыкам… Потом с Яковом Крапивиным дружбу завел. Яков был умелец по ботникам. До самой реки Суры славились его ботники, долбленные из одного дерева. Ценили их те, что царскому двору и священному синоду стерлядей поставляли.

Знает Яков, какую осину в лесу облюбовать под бот-ник, знает, как стенки челна не толще пальца оставить, знает, как будущую лодочку от гнили предохранить. Знал Яков тысячу секретов, оттого-то ходки и недоступны волне были его ботники.

Нелюдимо жил Яков, отшельником. Редко какому человеку слово скажет, а в Иване Кулибине душой почувствовал своего.

— Ты, Ванятка, того, приглядывай, как лодочки стругают. На Волге завсегда человек уважаемый, кто судно подходящее сготовит. Такое, чтобы встречь воде легко шло.

О другом думал Иван, глядя на легкие ботники Якова Крапивина. «И на лодках малых, и на галерах весла в воду толкаются. Далеко ли так-то навстречу течению уплывешь? Бери бечеву и тяни по-бурлацки. На мельницах вода вон как бойко колеса крутит. Вот если бы такими колесами да на воде толкаться?» Представил Иван, как судно колесами воду гребет.

— Ты чего? — спрашивает Яков, глядя из-под густых седых бровей.

— Думаю, как бы судно-самоход сделать.

— Экий ловкий, а бурлакам куда прикажешь? По миру?

— Так ведь им и хочу облегчения.

— Спасибочко. Доброе сердце у тебя, Ванятка. Его, бурлака, пожалеть надо. Сколь лаптей разобьет, пока Волгу измеряет. Только отбери у бурлака лямку — он тебя же отругает. За что, скажет, куска хлеба лишил? Вот тебе стамеска, в Павлове делана, дарю, чтобы ты дерево резать учился. Дерево — это тебе как песня хорошая: один раз сердцем поймешь, всю жизнь помнить будешь. Много в лесной заволжской стороне умелых людей по дереву. Доброе дерево лес красит, добрые руки дереву новую жизнь дают…

Хороша стамеска — подарок Якова, только для вырезывания часовых деталей малопригодна. Набрался смелости и вот пошел к нижегородским часовщикам Афанасию Анисимову и Ивану Родионову. Хотел у них уму-разуму поучиться, да не тут-то было: в бывшей часовой мастерской уже канаты сучат.

— Где часовых дел мастера?

— В солдаты забрали. За губернаторские часы взялись, а они не по зубам оказались. Будут знать теперь, где сено, где солома.

Сидит в чулане Иван и режет упрямый дуб. Тупится нож, не берет дерево. Обмотает Иван тряпкой кровяные мозоли, поправит лезвие на оселке и снова корпит.

Вчера за ужином отец куском попрекнул Ивана:

— В твои годы люди свою семью имеют, а ты гроша ломаного не заработал.

Снес попрек Иван, словом не обмолвился. Знал, что у отца негожи торговые дела. Еще зимой посылал к Костромину денег занять. Как расскажешь отцу, что, может, через художества и лавке его будет спасение. Вот сделает он, Иван, часы с секретом и продаст богатым купцам.

А того лучше самоход по Волге пустить. По берегу Оки стучат топорики. Строят суда работные люди. В городе ткут для них паруса. Ветер лучше весел судно гонит. Но бывает по нескольку дней тишина на реке. Виснут паруса, как крылья у подбитой птицы. Встал Иван из-за верстака. На полке модель судна-парусника. Сам когда-то строил. Парил еловые планки, чтобы изогнуть. Пазы паклей протыкал, потом смолил весь корпус. Добился: капли воды не пропускает. Снял Иван парусник с полки, поставил на верстак перед собой. Колесо по одному борту, колесо — по другому. Ясно представил. Колотятся лопасти по воде, толкают судно. Но чем вращать колеса? Подпер Иван лоб рукой, думает. Всякое в голову лезет: коней гонять на судне по кругу либо ворот с рукоятками установить. А если вперед судна легкие крапивинские ботники гонять? Завезут якорь и кинут. С судна выбирать его будут. Канат натянется, и пойдет посудина против течения. Но опять, чтобы выбирать канаты, силу какую-то нужно. В пору бы течение запрячь, но как?

Отломил Иван одну мачту, вторую.

— Зачем игрушку испортил? — В дверях Хурхом. Под глазом синячище.

— Кто это тебя?

— Пустяки! На Нижнем базаре. Вот тебе чего принес. — Хурхом пальцами залез к себе в рот.

— Зуб, что ли?

— Не, зубы все целые.