Хорошие плохие книги [сборник]

Вопрос: Товарищ, может ли мальчик-коммунист быть бойскаутом?

Ответ: Нет, товарищ.

Вопрос: Почему, товарищ?

Ответ: Потому что бойскаут должен салютовать Юнион Джеку, являющемуся символом тирании и угнетения, товарищ.

И т. д. и т. п.

А теперь представьте, что в наши дни кто-то затеял издание газеты левого толка, осознанно ориентируясь на мальчиков двенадцати-четырнадцати лет. Я не предполагаю, что все ее содержание было бы таким, как только что процитированный фрагмент брошюры, но кто бы сомневался, что содержание газеты напоминало бы что-то в этом роде. Такая газета неизбежно либо состояла бы из «духоподъемной» белиберды, либо находилась бы под влиянием коммунистов и была бы исполнена низкопоклонства перед Советской Россией. В любом случае ни один нормальный мальчик на нее бы и не взглянул. Оставляя в стороне высоколобую литературу, признбем, что вся существующая сегодня левая пресса – настолько, насколько она действительно левая – это один сплошной длинный трактат. По существу, единственная социалистическая газета в Англии, которая в состоянии удерживать интерес к себе в течение недели, это «Дейли геральд». Но сколько в этой «Дейли геральд», собственно, социализма? Так что в настоящий момент газета с «левым» уклоном, имеющая шанс привлечь внимание обычных подростков, – нечто, находящееся за пределами мечтаний.

Однако из этого вовсе не следует, что она вообще невозможна. Нет никакой убедительной причины, почему каждая приключенческая история обязательно должна быть замешена на снобизме и вульгарном патриотизме. В конце концов, рассказы, печатающиеся в «Сорвиголове» и «Современном мальчике», не представляют собой трактатов Консервативной партии; просто это приключенческие истории с консервативными пристрастиями. Нетрудно представить себе такую же захватывающую и живую газету, как «Сорвиголова», но с чуть более современными сюжетами и «идеологией». Возможно даже (хотя здесь возникают другие трудности) представить себе женскую газету того же литературного уровня, что и «Оракул», печатающую примерно такие же истории, но чуть больше принимающую во внимание реалии жизни рабочего класса. Такие вещи уже делались прежде, правда, не в Англии. В последние годы испанской монархии в Испании выходило множество левацких дешевых романов, некоторые из них были явно анархистского толка. К сожалению, в то время я не понимал их общественной значимости и не сохранил коллекцию, которую собрал тогда, но, безусловно, и теперь еще можно где-нибудь найти экземпляры. По структуре и стилистике четырехпенсовые английские романы очень похожи на них, за исключением того, что не пропитаны духом «левизны». Если, например, в романе рассказывалось, как полиция преследует анархистов в горах, то сюжет всегда был подан с точки зрения анархистов, а не полиции. Более близкий пример – советский фильм «Чапаев»[32], который неоднократно показывали в Лондоне. В профессиональном смысле, по стандартам того времени, когда он снимался, «Чапаев» – первоклассный фильм, но идеологически, несмотря на незнакомый русский антураж, он не так уж далеко ушел от голливудской продукции. Единственное, что поднимает его над средним уровнем, – это выдающаяся игра актера, исполняющего роль белого офицера (толстяка), его работа – это вдохновенный комический номер. В остальном атмосфера знакома. В наличии все привычные атрибуты: героическая борьба с неравными силами, спасение, приходящее в самый последний момент, мелькание мчащихся лошадей в кадре, любовная сюжетная линия, комические сцены для разрядки. По сути дела, это совершенно заурядный фильм, если не считать того, что он заряжен «левой» идеологией. В голливудском фильме о гражданской войне в России белые наверняка были бы ангелами, а красные – дьяволами. В русской версии ангелы – это красные, а дьяволы – белые. Это тоже ложь, но – с учетом долговременной перспективы – менее пагубная, чем другая.

Таковы некоторые трудные проблемы, лежащие на поверхности. Их общий характер достаточно очевиден, и я не хочу это обсуждать. Я просто указываю на тот факт, что в Англии популярная беллетристика является полем, на которое левая мысль еще даже не ступала. Вся беллетристика, начиная с романов из библиотечки грибника и далее везде, цензурируется в интересах господствующего класса. А литература для мальчиков особенно; мелодраматическое чтиво, которое в то или иное время глотает почти любой мальчишка, насквозь пропитано худшими иллюзиями образца 1910 года. Несущественным этот факт можно назвать, только если верить, что прочитанное в детстве не оказывает никакого влияния на будущую жизнь. Лорд Камроуз и его коллеги совершенно очевидно в подобное не верят, а уж кому и не знать, в конце концов, как не лорду Камроузу.

1939 г.

«Горизонт», март 1940 (сокращенный вариант); I. T. W. (незначительно исправленный и дополненный вариант); Gr. E.; D. D.; C. E.

Англия, твоя Англия

1

Пока я это пишу, высокоцивилизованные люди летают у меня над головой и пытаются меня убить.

Они не испытывают враждебности ко мне, отдельно взятому индивидууму, как и я к ним. Они, по расхожему выражению, «просто выполняют свой долг». Большинство из них, не сомневаюсь, добрые законопослушные люди, которым в голову не придет совершить убийство в обычной жизни. С другой стороны, если у одного из них получится разорвать меня на клочки с помощью точного попадания авиабомбы, хуже спать после этого он не будет. Он служит своей стране, которая отпустит ему этот грех.

Человеку не дано постичь современный мир в его истинном обличье, если он не осознает всепоглощающую силу патриотизма, национальной преданности. В отдельных случаях патриотизм может упасть, на какой-то ступени цивилизации он даже не существует, однако в качестве позитивной силы он не знает себе равных. В сравнении с ним христианство и всемирный социализм – жалкая соломинка. Гитлер и Муссолини пришли к власти во многом благодаря тому, что отлично это понимали в отличие от своих оппонентов.

Также следует признать, что страны отличаются друг от друга своими взглядами. До недавнего времени принято было придерживаться той точки зрения, что люди везде более или менее одинаковы, но всякий, у кого есть глаза, не может не видеть, что человеческое поведение заметно отличается в зависимости от места проживания. Что произошло в одной стране, не могло бы произойти в другой. Например, «Кровавая чистка»[33] в Англии невозможна. И, если уж сравнивать западноевропейцев, английское общество до крайности социально расслоено. Признание этого факта косвенно выражается в неприязни, которую почти все иностранцы испытывают к нашему образу жизни. Лишь немногие европейцы способны жить в Англии, и даже американцы зачастую комфортнее чувствуют себя в материковой Европе.

Когда ты возвращаешься из-за границы, кажется, будто вдыхаешь другой воздух. В первые же минуты десятки мелочей, словно сговорившись, поселяют в тебе такое чувство. Пиво горше, монеты весомее, трава зеленее, реклама крикливее. В больших городах толпа с ее резковатыми чертами, кривыми зубами и вежливым обращением отличается от европейской. Потом страна поглощает тебя, и на какое-то время теряется ощущение, что вся нация состоит из совершенно одинаковых персон. Существует ли такое понятие, как нация? Или мы сорок шесть миллионов несхожих индивидуумов? Разнообразие, хаос! Цоканье деревянных башмаков в захолустных городках Ланкашира, грузовики, снующие туда-сюда по Большой северной дороге, очереди на Биржу труда, ерзающие столы в пабах Сохо, старые девы на велосипедах, едущие сквозь утренний осенний туман к святому причастию, – это не просто детали, но характерные детали английского пейзажа. Как можно из такой неразберихи сложить единую картину?

Но поговорите с иностранцами, почитайте иностранные книги и газеты, и вы придете к той же мысли. Да, есть нечто отличительное и узнаваемое в английской цивилизации. Эта культура столь же индивидуальная, как испанская. Она каким-то образом связана с плотными завтраками и мрачноватыми воскресеньями, коптящими городами и петляющими дорогами, зелеными полями и стоячими почтовыми ящиками красного цвета. У нее свой аромат. А кроме того, она протяженная, уходит в будущее и в прошлое, и в ней есть нечто незыблемое, как в живом существе. Казалось бы, что общего у Англии 1940-го и Англии 1840-го? А что общего между вами, взрослым, и пятилетним ребенком, чья фотография стоит у вашей матери на камине? Ничего, кроме того, что это один человек.

Но главное, это ваша цивилизация, это вы. Как бы вы ее ни ненавидели, сколько бы над ней ни потешались, долгая разлука с ней не сулит вам счастья. Пудинг на сале и красный почтовый ящик сидят у вас в душе. Хорошая или плохая, она ваша, и вам никуда не деться от меток, которые она оставила на вашем теле.

Между тем Англия меняется вместе с остальным миром – но лишь в направлениях, которые до известной степени можно предугадать. Это не означает, что будущее задано, просто одни альтернативы возможны, а другие нет. Семя прорастет или не прорастет, но в любом случае из репы не вырастет пастернак. Вот почему так важно попытаться определить, что есть Англия, прежде чем гадать, какую роль она сможет играть в разворачивающихся глобальных событиях.

2

Национальные характеристики описать не так просто, а если даже удается, то чаще всего они выглядят банальностями, никак между собой не связанными. Испанцы жестоко обращаются с животными, итальянцы любое действие сопровождают оглушительными выкриками, китайцы – азартные игроки. Понятно, что само по себе это еще ничего не значит. И все же у всего есть свои причины, и даже тот факт, что у англичан кривые зубы, кое-что говорит человеку о реалиях нашей жизни.

Вот несколько общих наблюдений, с которыми согласится большинство. Англичане не художественные натуры. Они не музыкальны, как немцы или итальянцы, а живопись и скульптура здесь никогда не процветали, как во Франции. Англичане в отличие от европейцев не интеллектуалы. Абстрактная мысль приводит их в ужас, они не испытывают никакой надобности в философии или систематическом «мировоззрении». И дело не в их «практичности», как они сами любят утверждать. Достаточно взглянуть на их методы городского планирования и водоснабжения, на то, с каким упрямством они цепляются за все устаревшее и ущербное, на их орфографию, не поддающуюся анализу, и систему мер и весов, понятную разве что составителям учебников математики, чтобы понять, насколько они равнодушны к элементарной эффективности. Однако им не чуждо бессознательное актерство. Их знаменитое лицемерие – например двоедушное отношение к империи – связано с ним напрямую. А еще в моменты тяжелейшего кризиса вся нация способна вдруг объединиться и действовать на уровне инстинкта, по своего рода кодексу поведения, никак не сформулированному, но всеми понимаемому. Слова Гитлера о немцах – «народ сомнамбул» – куда более применимы к англичанам. Хотя гордиться тут особо нечем.

Тут уместно будет отметить одно далеко не самое важное пристрастие англичан, бросающееся в глаза, но почти не отрефлексированное, а именно любовь к цветам. На это сразу обращает внимание любой иностранец, особенно из южной Европы. Не противоречит ли это тому, что англичане равнодушны к искусствам? Да нет, поскольку ею отмечены люди, у которых отсутствуют эстетические чувства как таковые. А связана она с другой особенностью англичан, настолько нам присущей, что мы этого даже не замечаем; речь идет о разных хобби и занятиях в свободное время, то есть о нашей частной жизни. Мы нация цветоводов, а также филателистов, голубятников, столяров-любителей, собирателей купонов, метателей дротиков, решателей кроссвордов. По-настоящему национальная культура сосредотачивается на вещах общинных, а не официальных – паб, футбольный матч, свой садик, домашний очаг и «чашечка хорошего чая». Вера в свободу личности все еще существует, почти как в девятнадцатом веке. Но это никак не связано с экономической свободой, с правом эксплуатировать других ради выгоды. Это свобода иметь собственный дом, делать, что хочется, в свободное время, выбирать развлечения по своему вкусу вместо предложенных сверху. Самое ненавистное имя для британского уха – Ноузи Паркер[34]. Но даже эта свобода сугубо частной жизни, разумеется, обречена. Как все современные люди, англичане находятся в процессе переписи, маркировки, рекрутирования и «встраивания в систему». Вот только индивидуальные импульсы направлены в другую сторону, вследствие чего навязываемую им регламентацию поневоле придется скорректировать. Никаких партийных слетов и югендов, никаких чернорубашечников и травли евреев, никаких «спонтанных» демонстраций. И скорее всего никакого гестапо.

В любом обществе простым людям приходится жить до известной степени вопреки существующему порядку. В Англии по-настоящему популярная культура находится ниже ватерлинии, она неофициальная и в общем и целом не пользуется одобрением начальства. При встрече с простыми людьми, особенно в больших городах, сразу бросается в глаза, что они не пуритане. Заядлые игроки, пьют пиво на все деньги, обожают скабрезные анекдоты и отчаянные матерщинники. Им приходится удовлетворять свои вкусы вопреки обескураживающим, лицемерным законам (лицензирование, лотерейные нормативы и т. д. и т. п.), призванным ограничить каждого, а на деле открывающим необъятное поле деятельности. Не будем также забывать, что простые люди не имеют определенных религиозных убеждений, как не имели их на протяжении столетий. Англиканская церковь никогда толком не распространяла на них свое влияние, будучи прибежищем лишь поместного дворянства, а нонконформистские секты притягивали исключительно меньшинства. Но при этом, почти позабыв имя Христа, они сохранили в душе христианское чувство. Поклонение власти, эта новая европейская религия, которой заразились английские интеллектуалы, не затронула простых людей. Их пути с державной политикой разошлись. «Реализм», проповедуемый японскими и итальянскими газетами, привел бы их в ужас. О духе англичан могут многое рассказать юмористические цветные открытки, выставленные в витринах дешевых писчебумажных лавочек. Это своего рода дневник, куда англичане бессознательно вписывают себя. Их старомодные взгляды и ранжированный снобизм, смесь распущенности и ханжества, на редкость мягкое обхождение и высокоморальное отношение к жизни, – все отразилось в этих открытках.

Мягкое обхождение, возможно, самая выраженная черта английской цивилизации. Вы это замечаете, едва ступив ногой на британскую землю. Здесь автобусные кондукторы доброжелательны, а полицейские не носят огнестрельного оружия. Ни в одной другой белокожей стране невозможно с такой легкостью согнать людей с проезжей части. С этим связано то, что европейские наблюдатели готовы заклеймить как «декадентство» или лицемерие, а именно демонстрируемое англичанами неприятие войны и милитаризма. Оно коренится глубоко в нашей истории и сильно развито как среди мелкой буржуазии, так и в рабочем классе. Бесконечные войны поколебали его, но не уничтожили. Уже на нашей памяти «красные мундиры»[35] частенько освистывались на улицах, а владельцы респектабельных публичных домов не пускали их на порог. В мирное время, даже когда насчитывается два миллиона безработных, не так-то просто заполнить ряды небольшой регулярной армии, где офицерами служат уездные дворяне и особая прослойка среднего класса, а солдатами – работники ферм и пролетариат из трущоб. Основная масса населения далека от военных знаний и воинских традиций, и их отношение к войне сугубо негативное. Ни один политик не придет к власти, пообещав им завоевание территорий или «победу нашего оружия», никакой «Гимн ненависти»[36] не возбудил их патриотические чувства. В песнях, которые наши солдаты сочиняли и распевали по собственному почину во время прошлой войны, звучала не жажда возмездия, а юмор и самоиздевка с пораженческими нотками[37]. Единственным врагом в них представал старшина.

В Англии вся эта похвальба и размахивание флагами с распеванием песни «Правь, Британия» – удел немногих. Патриотизм простых людей не проявляется вслух и даже не осознается. Их историческая память не сохраняет ни одной военной победы. Английская литература, как и все прочие, изобилует батальными стихами, но любопытно, что популярностью пользуются лишь те, где описываются военные провалы и отступления. Например, нет ни одного известного стихотворения о Трафальгарской битве или о Ватерлоо[38]. Армия сэра Джона Мура, с отчаянными боями отступающая под Ла-Коруньей, чтобы затем спастись морским бегством (точь-в-точь как под Дюнкерком!), привлекает к себе куда больше внимания, чем блестящие победы[39]. Самая впечатляющая военная баллада на английском языке – о кавалерийской бригаде, скачущей не в ту сторону. А из прошлой войны четыре географических названия, оставившие след в памяти народа, – это Монс, Ипр, Галлиполи и Пашендаль, все ассоциирующиеся с военной катастрофой. Названия же больших сражений, в конце концов сломавших хребет немецким армиям, просто неизвестны широкой общественности.

Английский антимилитаризм не нравится иностранным наблюдателям по той простой причине, что он игнорирует существование британской империи. Это выглядит как чистой воды лицемерие. Англичане как-никак присоединили четвертую часть территории земного шара и удерживают ее с помощью гигантского флота. И после этого у них хватает нахальства, развернувшись на сто восемьдесят градусов, говорить, что война – это зло?

Все верно, в отношении англичан к империи присутствует лицемерие. Рабочий класс так и вовсе делает вид, будто не знает о ее существовании. Его нелюбовь к действующей армии – такой здоровый инстинкт. В военно-морской флот берут сравнительно мало людей, и он является оружием, направленным вовне и напрямую не связанным с домашней политикой. Военные диктатуры существуют везде, но нет такого понятия, как морская диктатура. Если к чему-то англичане почти всех социальных слоев испытывают искреннее отвращение, так это к самодовольному офицеру, звону шпор и топоту армейских ботинок. За десятилетия до Гитлера слово «прусский» имело в Англии такой же смысл, как сегодня «нацистский». Это чувство укоренилось так глубоко, что вот уже сто лет офицеры британской армии в мирное время, не будучи на службе, носят исключительно гражданскую одежду.

Беглым, но довольно точным ориентиром социальной атмосферы в стране служит то, как марширует ее армия. Военный парад – своего рода ритуальный танец, что-то вроде балета, выражающего некую философию жизни. Скажем, гусиный шаг представляет собой жутчайшее зрелище, куда более страшное, чем пикирующий бомбардировщик. Это просто откровенная демонстрация власти, содержащая вполне сознательно и преднамеренно образ ботинка, готового расплющить лицо. Его уродство является составной частью самой сути, он как бы говорит: «Да, я уродлив, и только посмей надо мной посмеяться»; так хулиган корчит физиономии, издеваясь над своей жертвой. Почему гусиный шаг не прижился в Англии? Нашлось бы, надо думать, немало армейских офицеров, которые бы с удовольствием взяли его на вооружение. Его не используют, потому что прохожие стали бы хихикать. Подобные демонстрации возможны только там, где простые люди не осмеливаются смеяться над армией. Итальянцы переняли гусиный шаг, когда страна перешла под влияние Германии, и, как можно было предположить, получается это у них хуже, чем у немцев. Правительству Виши, если оно выживет, придется ввести более жесткую дисциплину военного парада для остатков французской армии. Муштра в британской армии, достаточно строгая и затейливая, восходит к традициям восемнадцатого столетия, но без явной показухи; военный марш представляет собой формализованную ходьбу, не более того. Он принадлежит обществу, которым правит сабля, да, но сабля, которую ни при каких обстоятельствах нельзя вынимать из ножен.

При этом английская цивилизованность соседствует с варварством и анахронизмами. Наше уголовное право так же устарело, как мушкеты в Тауэре. Нацистскому штурмовику следовало бы предстать перед типичным британским судьей, этаким одышливым старым пугалом, мыслящим прошлым веком с ее виселицами и раздающим беспощадные приговоры. В Англии людей до сих пор вешают и порют плеткой-девятихвосткой. Наказания непотребные и жестокие, но что-то пока не слышно народных возмущений по этому поводу. Люди их принимают (в одном ряду с Дартмуром[40] и Борсталом[41]) почти так же, как они принимают погоду. Это часть «закона», который считается непреложным.

Тут мы сталкиваемся с важнейшей английской традицией: уважение к конституционным принципам и правопорядку, вера в «закон», стоящий над государством и человеком; да, жестокий и глупый, но уж точно неподкупный.

Никому не придет в голову считать закон справедливым. Каждый знает: существует один закон для богатых и другой для бедных. О том, что из этого следует, предпочитают не думать. Принимается за данность, что закон как таковой будет уважаться, и, если этого не происходит, люди испытывают возмущение. Высказывания вроде «Меня не могут посадить, я ведь ничего такого не совершил» или «Они этого не сделают, это незаконно» – неотъемлемая часть общей атмосферы. И те, кто открыто критикует общество, полностью разделяют это чувство. Достаточно раскрыть книги о пенитенциарной системе, такие как «Стены имеют рты» Уилфреда Маккартни и «Тюремный обход» Джима Фелана, или послушать патетические благоглупости на процессах тех, кто отказался служить в армии по идейным соображениям, или почитать письма в редакции от видных профессоров-марксистов, указывающих на то или иное «нарушение британского правосудия». Каждый в душе считает, что закон может, должен и в целом будет применен со всей беспристрастностью. Тоталитарная идея, что никакого закона нет, а есть только сила власти, так и не укоренилась в нашей системе. Даже интеллектуалы принимают ее только в теории.

Иллюзия может стать полуправдой, маска может изменить выражение лица. Привычные аргументы, что демократия «точно такая же, как» или «ничуть не лучше, чем» тоталитаризм, игнорируют этот факт. Подобные аргументы сводятся к тому, что полбуханки – это уже не хлеб. В Англии все еще верят в такие понятия, как законность, свобода и объективная истина. Возможно, это иллюзии, но сильнодействующие иллюзии. Вера в них влияет на поведение человека, из-за них жизнь нации течет по-другому. В доказательство достаточно просто посмотреть вокруг себя. Где резиновые дубинки, где касторка?[42] Сабля по-прежнему в ножнах, а это значит, что коррупция не может выйти за некие пределы. Британская электоральная система – почти неприкрытый обман. На поверхности десяток примеров предвыборных махинаций в интересах денежных мешков. Но, пока не произойдет коренной переворот в головах населения, тотальная коррупция исключена. Вы не для того приходите на избирательный участок, чтобы вас там встретили люди с пистолетами, которые вам скажут, как голосовать, или неправильно подсчитывали голоса, или совершали прямой подкуп. Даже лицемерие – надежная мера защиты. Судья, готовый приговорить к повешению, этот старый черт в пурпурной робе и парике из конского волоса, которого разве только динамит сможет убедить, какой век на дворе, но который при этом следует букве закона и ни при каких обстоятельствах не возьмет взятку, в Англии фигура символическая. Он олицетворяет собой странную смесь реальности и иллюзии, демократии и привилегий, ханжества и приличий, сложное переплетение компромиссов, благодаря которым нация сохраняет свой узнаваемый облик.

3

До сих пор я говорил «нация», «Англия», «Британия», как будто с сорока пятью миллионами душ можно обращаться как с единым целым. Но разве не известно всем и каждому, что Англия – это две нации, богатая и бедная? И кто осмелится делать вид, будто есть что-то общее между людьми с годовым доходом сто тысяч фунтов и теми, кто зарабатывает один фунт в неделю? А еще на меня могут обидеться валлийцы и шотландцы за то, что я чаще использую слово «Англия», чем «Британия», как будто все население живет в Лондоне и «ближних графствах», а у Севера и Запада нет своей культуры.

Все станет понятнее, если для начала рассмотреть частный вопрос. Это правда, что представители так называемых рас, представляющих Британию, считают себя отличными друг от друга. Например, шотландец не скажет вам спасибо, если вы назовете его англичанином. Наши колебания в этом щекотливом вопросе можно видеть на примере того, что свои острова мы называем по меньшей мере шестью разными способами: Англия, Британия, Великобритания, Британские острова, Соединенное королевство и в наиболее возвышенные моменты Альбион. Даже различия между северной Англией и южной Англией кажутся нам огромными. Но все эти различия каким-то образом исчезают в ту минуту, когда два любых британца оказываются перед европейцем. Редкий иностранец, не считая американцев, способен отличить англичанина от шотландца и даже от ирландца. В глазах француза бретонец и житель Оверни – разные существа, а марсельский акцент стал расхожей шуткой для парижан. Тем не менее мы говорим о Франции и французах как о едином целом, одной цивилизации, каковой она и является. Так же и с нами. Со стороны даже кокни и йоркширец смотрятся как члены семьи.

Пропасть между богатыми и бедными сужается в глазах стороннего наблюдателя. То, что в Англии существует социальное неравенство, не вопрос. Оно заметнее, чем в любой европейской стране, достаточно выйти на улицу. С экономической точки зрения Англия – безусловно, две нации, если не три или четыре. Но при этом люди в массе своей ощущают себя единой нацией и полагают, что их сходство между собой очевидней, чем с иностранцами. Патриотизм обычно сильнее классовой ненависти и уж точно сильнее интернационализма. Если не считать короткого эпизода в двадцатом году (движение «Руки прочь от России!»), британский рабочий класс никогда не мыслил и не действовал глобально. Два с половиной года они наблюдали за тем, как постепенно душат их товарищей в Испании, и хоть бы устроили одну забастовку в их поддержку[43]. Зато когда их собственной стране (стране лорда Наффилда[44] и барона Монтегю Нормана[45]) угрожала опасность, они повели себя совсем иначе. Англия оказалась на грани военного вторжения, и Энтони Иден[46] обратился по радио к помощи местных волонтеров. В первые же двадцать четыре часа откликнулось четверть миллиона человек и еще миллион в последующий месяц. Достаточно сравнить эти цифры, например, с числом военных отказников, чтобы убедиться в громадном перевесе традиционных ценностей над новейшими.

Хотя в Англии патриотизм по-разному проявляется в разных социальных классах, он служит своего рода связующей нитью. Вот только европеизированные интеллектуалы к этому невосприимчивы. В качестве позитивной эмоции он сильнее проявляется в среднем классе, нежели у аристократии – скажем, дешевые публичные школы больше подвержены патриотическим проявлениям, чем дорогие частные, – число же откровенных богачей-предателей типа Лаваля-Квислинга[47], по всей видимости, совсем невелико. В рабочем классе патриотизм сильно развит на подсознательном уровне. При виде британского флага сердце у рабочего не начинает учащенно биться. Зато и пресловутое «островное» сознание, а также ксенофобия куда более присущи рабочему классу, чем буржуазии. Во всех странах национальное самосознание сильнее развито у бедного населения, но рабочий класс в Англии отличается особой нетерпимостью ко всему иноземному. Даже когда его представители вынуждены годами жить за границей, они отказываются привыкать к чужой пище и учить иностранные языки. Почти каждый англичанин рабочих кровей считает, что есть что-то бабье в том, чтобы правильно произносить «не наше» слово. Война 1914–1918 годов была тем редким случаем, когда британский рабочий класс находился в прямом контакте с иностранцами. В результате наши рабочие вернулись домой с ненавистью ко всем европейцам, кроме немцев, чьей отвагой они восхищались. За четыре года пребывания на французской почве они даже не пристрастились к местному вину. Островная психология англичан, их отказ воспринимать иностранцев всерьез являются блажью, за которую периодически приходится дорого платить. Но она часть английской загадки, и интеллектуалы, пытавшиеся это поломать, в целом принесли больше вреда, чем пользы. В конечном счете это качество национального характера отталкивает туриста и останавливает завоевателя.

Здесь стоит вернуться к двум характеристикам англичан, на которые я, кажется, не совсем к месту указал в начале предыдущей главы. Первое, что они не художественные натуры. Иначе говоря, англичане не вписываются в европейскую культуру. Есть лишь один вид искусства, где они широко продемонстрировали свои таланты, а именно литература. Но это также единственный вид искусства, не выходящий за национальные границы. Литература, особенно поэзия и прежде всего лирическая поэзия, – это своего рода семейный анекдот, имеющий мало смысла или вообще никакого за пределами носителей языка. За исключением Шекспира, лучшие английские поэты, даже просто имена, Европе почти не известны. Единственные, кого везде читают, – это Байрон, которым восхищаются не за то, чем следовало бы, и Оскар Уайльд, которого жалеют как жертву английского лицемерия. И с этим связаны, пусть и неявно, нехватка философского склада ума, отсутствие практически у всех британцев потребности в стройной системе мышления или хотя бы в применении логики.

До известной степени «мировоззрение» заменяется чувством национального единства. Поскольку патриотизм – вещь универсальная и от него не застрахованы даже люди богатые, не исключены моменты, когда вся нация вдруг сплачивается воедино и выступает как одно стадо, которому угрожает волк. Таким моментом, несомненно, был провал во Франции. После восьми месяцев абстрактного интереса к войне люди внезапно поняли, что они должны делать: во-первых, увести армию подальше от Дюнкерка и, во-вторых, предотвратить вторжение. Великан проснулся. Скорей! Опасность! Самсон, берегись филистимлян! И потом был стремительный всеобщий подъем – а следом, увы, такое же быстрое погружение снова в спячку. В разделенной нации это дало бы толчок большому движению за мир. Но значит ли это, что инстинкт всегда подскажет англичанам, как надо правильно действовать? Отнюдь, скорее, что следует идти по проторенной дорожке. На общих выборах 1931 года мы все в унисон проголосовали неправильно. Такое одержимое стадо свиней в стране Гергесинской[48]. Но вправе ли мы сказать, что нас сбросили со скалы против нашего желания? Что-то я сильно сомневаюсь.

Из чего следует, что британская демократия не такая уж обманчивая, как порой может показаться. Видя лишь огромное социальное неравенство, несправедливую выборную систему, контроль правящего класса над прессой, радио и образованием, иностранный наблюдатель заключает, что демократия – это всего лишь красивое название диктатуры. Но подобный взгляд игнорирует наличие согласия по многим вопросам, увы, существующего между ведущими и ведомыми. Как бы кому-то ни противно было это признавать, но факт остается фактом: между 1931 и 1940 годами национальное правительство представляло интересы народа. Да, оно относилось терпимо к трущобам, безработице и трусливой внешней политике. Но общественное мнение ничем от него не отличалось. То был период стагнации, и в национальных лидерах оказались посредственности.

Хотя и были выступления нескольких тысяч представителей левого крыла, понятно, что основная масса народа внешнюю политику Чемберлена поддерживала. Больше того, вполне очевидно, что в его голове происходила мысленная борьба, аналогичная той, которая происходила в головах простых людей. Его оппоненты видели в нем тайного коварного интригана, замышлявшего продать Англию Гитлеру, но куда правдоподобнее версия, что он был просто недалеким стариком, делавшим максимум при его ограниченном уме. Иначе трудно объяснить противоречия проводившейся политики, его неспособность понять открывавшиеся перед ним возможности. Как и весь народ, он не желал платить цену ни за мир, ни за войну. И все это время общественное мнение поддерживало его в шагах, которые противоречили друг другу. Оно поддержало его, когда он отправился в Мюнхен, и когда он попытался найти общий язык с Россией, и когда он дал гарантии Польше и стоял на этом, и когда он повел вялую войну. Только когда результаты его политики стали для всех очевидными, народ повернулся против него; точнее сказать, против собственной семилетней летаргии. После чего он избрал лидера себе под настроение, Черчилля, по крайней мере способного понять, что войны без борьбы не выигрываются. Впоследствии они, возможно, изберут другого лидера, который поймет, что только социалистическая нация способна вести борьбу успешно.

Хочу ли я тем самым сказать, что Англия – это подлинная демократия? Нет, даже читатель «Дейли телеграф» не проглотил бы такую наживку.

Англия – самая классово-разделенная страна под солнцем. Это земля снобизма и привилегий, ею правят преимущественно люди старые и глупые. Но, давая ей оценку, необходимо принимать во внимание ее эмоциональное единение, склонность почти всех жителей чувствовать одинаково и действовать заодно в моменты глубочайшего кризиса. Это единственная в Европе страна, которой не приходится высылать сотни тысяч своих подданных или загонять их в концентрационные лагеря. В эту самую минуту, когда война уже год как в разгаре, газеты и памфлеты, ругающие правительство, расхваливающие противника и требующие капитуляции, открыто продаются на улицах. И это даже не вопрос уважения к свободе слова, а просто расхожее мнение, что это все не важно. Продавать газетку вроде «Пис ньюс» неопасно, поскольку девяносто пять процентов населения даже не захотят ее раскрыть. Нация скована одной невидимой цепью. В обычное время правящий класс ворует, бездарно управляет, саботирует перемены, заводит нас в трясину; но если общественное мнение прозвучит по-настоящему громко, если власть получит снизу ощутимый пинок под зад, то она вынуждена будет ответить. Писатели левого крыла, клеймящие весь правящий класс как «профашистский», сильно упрощают картину. Я сомневаюсь, что в узком кругу политиков, приведших страну к ее нынешнему состоянию, есть сознательные нацпредатели. Современная коррупция – она другого свойства. Ее природа почти всегда связана с самообманом, когда правая рука не знает, что делает левая. А бессознательная – значит ограниченная. Английская пресса демонстрирует это с особой очевидностью. Она честная или бесчестная? В обычные времена насквозь бесчестная. Все серьезные газеты живут за счет рекламы, а рекламодатели косвенно подвергают новости цензуре. Но я далек от мысли, что в Англии найдется хотя бы одна газета, которую можно откровенно подкупить. Во Франции эпохи Третьей республики все, за исключением двух-трех газет, можно было внаглую купить со всеми потрохами, как курицу на прилавке. В Англии публичная жизнь никогда не доходила до откровенного скандала. Она еще не достигла того уровня распада, когда жульничество становится нормой.

Англия – не разошедшийся на цитаты чудо-остров Шекспира[49], но и не описываемый доктором Геббельсом ад. Скорее она напоминает семью, такую чопорную викторианскую семью, где не так много паршивых овец, зато все шкафы ломятся от скелетов. В ней есть богатые родственники, перед которыми надо бить поклоны, есть бедные родственники, сидящие как мышки по углам, и все хранят глубокое молчание по поводу источников семейного дохода. Это семья, где дети задавлены, а власть находится в руках безответственных дядюшек и прикованных к постели тетушек. Но, какая ни на есть, а семья со своими домашними приговорками и общими воспоминаниями, смыкающая ряды перед приближающимся врагом. Семья, во главе которой стоят не те люди, – так, пожалуй, можно описать Англию одной фразой.

4

Возможно, битва при Ватерлоо и была выиграна на игровой площадке в Итоне, но начальные битвы всех последующих войн были там проиграны. Одним из ключевых фактов английской жизни последних семидесяти пяти лет является угасание умственных способностей правящего класса.

Между 1920 и 1940 годами это происходило со скоростью химической реакции. Но сегодня, когда я это пишу, можно сказать, что правящий класс еще существует. Подобно ножу, в котором заменили два лезвия и три рукоятки, верхний срез английского общества все еще напоминает тот, каким он был в середине девятнадцатого века. После 1832 года старая земельная аристократия неуклонно теряла власть, но, вместо того чтобы исчезнуть или стать природным ископаемым, она просто переженилась с купцами, фабрикантами и финансистами, которые ее заменили и быстро превратили в свое точное подобие. Богатый судовладелец и производитель хлопка обеспечили себе алиби, став помещиками, а их сыновья усвоили правильные манеры в публичных школах, созданных специально с этой целью. Англией правила аристократия, рекрутируемая из парвеню. С учетом деловой энергии людей, сделавших себя сами, и того, что они покупали места в социуме, который, так или иначе, сохранял традицию общественного служения, можно было бы ожидать, что в результате появятся компетентные правители.

Но странным образом правящий класс пришел в упадок, растерял свои способности, отвагу и, наконец, даже свою безжалостность, и наступили времена, когда напыщенные ничтожества вроде Идена и Галифакса[50] предстают людьми исключительного таланта. Что касается Болдуина[51], то он даже не достоин называться напыщенным ничтожеством. Так, дырка от бублика. Но если неэффективность решения домашних проблем в двадцатые годы бросалась в глаза, то британскую внешнюю политику между 1931 и 1939 годами можно назвать новым чудом света. В чем же дело? Почему в ответственные моменты всем британским государственным мужам инстинкт безошибочно подсказывал неверные решения?

В основе лежит тот факт, что сама позиция денежного класса давно перестала быть оправданной. Они восседали в центре огромной империи и мировой финансовой сети, получая проценты и доходы и тратя их… на что? Да, справедливо будет сказать, что жизнь в британской империи во многих отношениях была лучше, чем за ее пределами. И все же она оставалась неразвитой, Индия застряла в Средневековье, доминионы остались с пустой казной, так как иностранцев туда ревниво не пускали, и даже сама Англия была страной трущоб и безработицы. И только полмиллиона человек, я говорю о помещиках, получали несомненную выгоду из существующей системы. Больше того, тенденция малого бизнеса сливаться в крупный лишала все больше представителей денежного класса их функций и превращала их в обычных собственников, чью работу делают оплачиваемые управляющие и технические специалисты. Уже давно в Англии есть нефункционирующий класс, живущий на деньги, неведомо во что вложенные, «богатые бездельники», чьи фотографии можно увидеть, если есть такое желание, в «Татлере» и «Байстендере». Существование этих людей по любым стандартам ничем не оправдано. Это обыкновенные паразиты, приносящие обществу еще меньше пользы, чем блохи бродячей собаке.

К двадцатому году уже многие это понимали. К тридцатому счет пошел на миллионы. Но британский правящий класс, понятно, не мог самому себе признаться в том, что от него больше нет никакой пользы. Сделай они это, им бы пришлось отречься от власти. Не могли же они превратиться в обычных бандитов, как американские миллионеры, сознательно цепляющиеся за неправомерные привилегии и уничтожающие оппозицию с помощью подкупа и слезоточивого газа. В конце концов, они принадлежали к классу, воспитанному на определенных традициях, они ходили в публичные школы, где долг умереть за свою страну, если понадобится, считается первой и главнейшей из всех заповедей. Даже обворовывая своих соотечественников, они должны были ощущать себя истинными патриотами. Значит, для них оставался один путь к отступлению – в тупоумие. Они могли сохранять общество в его нынешнем виде, только будучи не в состоянии понять, что возможны какие-то перемены к лучшему. С этой трудной задачей они справились во многом благодаря тому, что обращали свои взгляды в прошлое и отказывались замечать происходящие вокруг них изменения.

Это многое объясняет. Например, разложение деревенского уклада вследствие поддержания ложного феодализма, что вынуждает наиболее предприимчивых покидать землю. И закостенелость публичных школ, почти не изменившихся с восьмидесятых годов прошлого века. И военную некомпетентность, продолжающую удивлять мир. Начиная с пятидесятых все войны, в которых Англия участвовала, начинались для нее с серии катастроф, после чего ситуацию спасали люди сравнительно низкого социального статуса. Высшее армейское руководство из аристократов не могло толком подготовиться к современной войне, ибо для начала им надо было бы признаться самим себе, что мир изменился. Они всегда хватались за старые методы и оружие, воспринимая очередную войну как повторение предыдущей. Перед бурской войной они готовились к зулусской, перед войной 1914 года – к бурской, а перед нынешней – к войне 1914 года. Вот и сейчас сотни тысяч английских солдат учат, как обращаться со штыком, совершенно бесполезным оружием, пригодным разве что открывать жестяные банки. Стоит отметить, что морской флот и в последнее время военно-воздушные силы оказывались более эффективными, чем регулярная армия. Однако флот лишь отчасти находится в орбите правящей верхушки, а ВВС и вовсе от нее не зависят.

Следует признать, что пока был мир, методы британского правящего класса служили ему добрую службу. Народ демонстративно терпел власть. Как бы несправедливо ни была устроена Англия, ее по крайней мере не разрывали классовые войны и над ней не витал призрак тайной полиции. В империи царил мир, какого не знала никакая другая страна подобных размеров. На необъятном пространстве почти в одну четвертую земного шара было меньше солдат под ружьем, чем в каком-нибудь малозаметном балканском государстве. У британских правителей как у людей, требовавших подчинения, с либеральной, то есть негативной точки зрения, даже были свои плюсы. Они выигрывали на фоне новой генерации – нацистов и фашистов. Но уже давно было понятно, что перед серьезной атакой извне они окажутся беспомощны.

Они не способны противостоять нацизму или фашизму, поскольку не понимают их природу. Точно так же они бы не смогли противостоять коммунизму, если бы он стал серьезной силой в Западной Европе. Чтобы понять фашизм, им пришлось бы изучить теорию социализма, а это привело бы к осознанию, что их экономическая система несправедлива, неэффективна и несовременна. Но именно на это они себя приучили закрывать глаза. Они относились к фашизму, как в 1914 году генералы кавалерии относились к пулемету, – игнорировали. После нескольких лет агрессии и резни до них дошло лишь одно: Гитлер и Муссолини враждебно относятся к коммунизму. Из чего следовало, они должны быть настроены дружественно к британскому ящику с дивидендами. Отсюда чудовищный спектакль, устроенный в парламенте консерваторами; они радостно приветствовали новость о том, что британские корабли, доставлявшие продовольствие республиканскому правительству Испании, подверглись бомбардировке итальянских самолетов. Даже когда до них стало доходить, что фашизм опасен, его, в сущности, революционная природа, его гигантская милитаристская машина и выбранная им тактика – все это не укладывалось у них в головах. Уже в разгар Гражданской войны в Испании всякий, кто обладал хотя бы политическими познаниями, почерпнутыми из шестипенсовой брошюрки о социализме, понимал, что победа Франко приведет в стратегическом отношении к катастрофическим последствиям для Англии; но до генералов и адмиралов, посвятивших свою жизнь изучению войн, это так и не дошло. Вена политического невежества проходит через все тело нашей официальной власти: кабинет министров, посольства, консульства, суды, городские управы, полиция. Полицейский, арестовывающий «красного», ничего не смыслит в теориях, которые тот проповедует; в противном случае роль телохранителя при денежных тузах не казалась бы ему столь привлекательной. Есть основания полагать, что даже военная разведка безнадежно отстала от новых экономических доктрин и разветвлений подпольных партий.

Полагая, что фашисты на ее стороне, британская правящая верхушка не так уж ошибалась. Это же факт, что богатый человек, если он не еврей, должен опасаться не столько фашизма, сколько коммунизма или демократического социализма. Вот чего не следует забывать, так как германская и итальянская пропаганда всячески старается это заретушировать. Таких людей, как Саймон, Хор[52], Чемберлен и другие, природный инстинкт подталкивал заключить соглашение с Гитлером. Но – и тут срабатывает особый фактор английской жизни, о котором говорилось выше, глубокое чувство национальной солидарности – они могли это сделать лишь ценой развала империи и продажи в рабство собственного народа. Законченно продажный правящий класс, как во Франции, сделал это не задумываясь. Однако в Англии так далеко еще не зашло. Политиков, произносящих раболепствующие речи о «долге лояльности перед завоевателями», в нашей публичной жизни пока не найти. Какие бы ни шли метания между доходами и принципами, невозможно себе представить, чтобы люди вроде Чемберлена предприняли шаги во вред тому и другому одновременно.

Показателем, что английский правящий класс морально не ущербен, может служить то, что в военное время он готов на смерть. Несколько герцогов, графов и иже с ними сложили головы во время недавней кампании во Фландрии. Это было бы невозможно, будь эти люди циничными негодяями, какими их порой представляют. Важно правильно понимать их мотивы, иначе невозможно предсказать их действия. От них следует ожидать не предательства или проявлений трусости, а глупых поступков и бессознательного саботажа – какое-то безошибочное чутье заставляет их принимать неверные решения. Они не злокозненны или не совсем злокозненны, просто необучаемы. Только когда они лишатся своих денег и власти, более молодые начнут понимать, в каком столетии они живут.

5

В Англии упадок империи в период между мировыми войнами оказал влияние на каждого, но в первую очередь на два важных сегмента среднего класса: милитаристов-имперцев, обычно именуемых «твердолобыми», и интеллектуалов левого толка. Эти два на первый взгляд враждебных типа, символические противоположности – полковник на половинном окладе, с бычьей шеей и крошечным умишком, такой динозавр, и интеллектуал с покатым лбом и тонкой шеей – ментально связаны и постоянно взаимодействуют; в любом случае они, так сказать, из одной семьи.

Тридцать лет назад «твердолобые» уже начали сходить на нет. Воспетый Киплингом средний класс, многодетные не шибко мыслящие семьи, чьи сыновья служили офицерами в армии и на флоте, раскиданные по всему земному шару, от Юкона до Иравади, к 1914 году утратили свое былое значение. Их добил телеграф. В сужающемся мире, все чаще управляемом из Уайтхолла, с каждым годом для личности оставалось все меньше инициативы. Такие люди, как Клайв, Нелсон, Николсон[53], Гордон, не могли бы найти себе место в современной Британской империи. К двадцатому году почти каждый квадратный дюйм британских колоний оказался под контролем Уайтхолла. Исполненные благих побуждений, рафинированные мужчины в темных костюмах и черных фетровых шляпах, с аккуратно сложенным зонтом, висящим на левой руке, навязывали свой дремучий взгляд на жизнь Малайе и Нигерии, Момбасе и Мандалаю. Бывшие строители империи превратились в клерков, похоронивших себя под грудами деловых бумаг и бюрократических отписок. В начале двадцатых годов во всех уголках империи еще можно было видеть пожилых, знававших лучшие времена официальных лиц, беспомощно дергавшихся от происходящих перемен. Отныне стало почти невозможно заманить молодого энергичного человека на какую угодно должность в имперской администрации. То же самое происходило в мире бизнеса. Крупные монополисты поглощали массу мелких трейдеров. Вместо того чтобы рискованно торговать по всей Вест-Индии, человек занимал офисный стул в Бомбее или Сингапуре. А жизнь в Бомбее или Сингапуре была рутиннее и безопаснее, чем в Лондоне. Хотя имперские чувства в среднем классе оставались по-прежнему сильны, во многом благодаря семейным традициям, работа управленца в империи потеряла свою привлекательность. Мало кто отправился на заработки восточнее Суэца, если была возможность этого не делать.

Общее ослабление империализма и до какой-то степени британского духа в тридцатые годы были отчасти делом рук левых интеллектуалов, которые сами продукт стагнации империи.

Тут надо заметить, что сегодня все интеллектуалы в каком-то смысле «левые». Возможно, последним интеллектуалом правого толка был Т. Е. Лоуренс[54]. Года с тридцатого все, кого мы называем «интеллектуалами», жили в состоянии хронического недовольства существующим положением дел. В первую очередь потому, что в обществе, каким оно было устроено, им не находилось места. В стагнирующей Империи, которая и не развивается, и не распадается на части, как и в самой Англии, где у власти стоят люди, отличающиеся прежде всего глупостью, быть «умным», значит, вызывать подозрения. Если вы способны понять стихи Т. С. Элиота или теории Карла Маркса, начальники проследят за тем, чтобы вы не заняли важную должность. Все, что оставалось интеллектуалам, – это писать литературные обзоры или подаваться в левые партии.

Менталитет английских левых интеллектуалов можно отследить по нескольким еженедельным и ежемесячным газетам. Что сразу бросается в глаза, так это их общий негативный, ворчливый тон и полное отсутствие конструктивных предложений. Ничего кроме безответственного брюзжания людей, никогда не находившихся и не предполагающих когда-либо находиться во власти. Еще одной выраженной характеристикой является их эмоциональная пустота: они живут в мире идей и почти никак не связаны с реальностью. Многие из левых интеллектуалов были трусливыми пацифистами до тридцать пятого года, громко призывали к войне против Германии с тридцать пятого по тридцать девятый и быстро остыли, стоило только начаться войне. Те, кто выступал как «антифашисты» во время Гражданской войны в Испании, чаще всего, хотя и не всегда, сегодня оказываются пораженцами. В основе же лежит действительно важное: английские интеллектуалы оторваны от повседневной культуры страны.

Ориентируются они, во всяком случае, на Европу. Кухня парижская, взгляды московские. Посреди океана отечественного патриотизма они образуют своего рода остров диссидентской мысли. Англия, возможно, единственная великая страна, где интеллектуалы стыдятся своей национальности. В левых кругах считается, что быть англичанином не совсем прилично и поэтому твой долг посмеиваться над отечественными институтами, от скачек до пудинга на сале. Странно, но факт: почти любой английский интеллектуал испытает больший стыд от стойки «смирно» под гимн «Боже, храни короля», чем если бы он украл пожертвования для бедных из церковной кружки. Все критические годы леваки понемногу подрывали боевой дух Англии, распространяя взгляды то ядрено пацифистские, то воинственно пророссийские, но при этом всегда антибританские. Какой это произвело эффект – другой вопрос, но какой-то произвело. Если падение боевого духа в английском народе на протяжении нескольких лет сделалось настолько заметным, что фашистские режимы посчитали его «загнивающим», а развязывание войны делом для себя безопасным, значит, интеллектуальный саботаж левых тоже в этом повинен. «Нью Стейтсмен» и «Ньюс-Кроникл» обе выступили против «мюнхенского сговора», но даже они отчасти сделали его возможным. Десять лет систематического науськивания на «твердолобых» в конце концов сказалось на самих «твердолобых», а в результате стало труднее привлекать умных молодых людей в ряды вооруженных сил. С учетом стагнации Империи, военная прослойка среднего класса в любом случае разложилась бы, но распространение пустого леворадикализма ускорило процесс.

Очевидно, что особое положение в последние десять лет английских интеллектуалов как существ со знаком минус, этаких антитвердолобых, явилось побочным продуктом ограниченности правящего класса. Обществу они были не нужны, а им самим недоставало понимания, что преданность своему отечеству подразумевает «в счастье и в несчастье». И «твердолобые», и интеллектуалы принимали за данность, как закон природы, что патриотизм и интеллект несовместимы. Если ты был патриотом, ты читал «Блэквудс мэгэзин» и публично благодарил Бога за то, что он не дал тебе «слишком много ума». Если ты был интеллектуалом, ты посмеивался над «Юнион Джеком» и считал проявления физической отваги варварством. Понятно, что этот абсурд не может продолжаться вечно. Интеллектуал из Блумсбери[55] с его рефлексивной усмешкой так же устарел, как кавалерийский полковник. Современная нация не может себе позволить ни того ни другого. Патриотизму и интеллекту придется снова шагать вместе. Мы в состоянии войны, очень своеобразной войны, благодаря которой это может стать реальностью.

6

Одним из важнейших факторов развития Англии за последние двадцать лет стало расширение среднего класса как вверх, так и вниз. Это произошло в таких масштабах, что традиционная классификация общества на капиталистов, пролетариев и мелкую буржуазию (владельцев небольшой собственности) выглядит безнадежно устарелой.

Англия – страна, где собственность и финансовая власть сосредоточены в руках отдельных лиц. Немногие в стране вообще чем-то владеют, кроме одежды, мебели и в лучшем случае дома. Крестьянство давно исчезло, независимых лавочников теснят, мелкий бизнес тает на глазах. Но при этом современная индустрия настолько сложна, что она не может обойтись без большого числа управляющих, коммивояжеров, инженеров, химиков и технических специалистов самого разного профиля, получающих довольно высокие зарплаты. А они, в свою очередь, дают импульс профессиональным врачам, адвокатам, учителям, художникам и т. д. и т. д. Таким образом, развитой капитализм расширяет средний класс, а не вымывает его, как когда-то могло показаться.

Однако гораздо важнее распространение идей и традиций среднего класса в рабочей среде. Сегодня британский рабочий класс почти во всех отношениях гораздо лучше стоит на своих ногах, чем тридцать лет назад. Отчасти благодаря усилиям тред-юнионов, отчасти же просто в силу развития физических наук. Не всегда есть понимание того, что в неких узких рамках уровень жизни в стране может расти без соответствующего роста реальной заработной платы. До какого-то момента цивилизация способна тащить себя вверх за шнурки от ботинок. Как бы несправедливо ни было устроено общество, технические достижения неизбежно приносят пользу всем, ибо некоторые преимущества становятся общедоступными. Например, миллионер не может осветить улицы для себя, при этом оставив остальных в темноте. Сегодня почти все граждане цивилизованных стран пользуются хорошими дорогами, очищенной водой, защитой полиции, общедоступными библиотеками и тем или иным видом бесплатного образования. В Англии публичное образование страдает от вечной нехватки денег, и все же оно улучшается благодаря преданным усилиям учителей, и привычка к чтению становится повсеместной. Богатые и бедные все чаще читают одни книжки, смотрят одни фильмы, слушают одни и те же радиопередачи. Различия в их образе жизни стираются за счет массового производства дешевой одежды и подвижек в домостроительстве. Если говорить о внешнем виде, то гардероб богатых и бедных, особенно у женщин, различается куда меньше, чем тридцать или даже пятнадцать лет назад. Что до строительства, то в Англии, конечно, до сих пор есть трущобы, бросающие зловещую тень на цивилизацию, но за последние десять лет в этом отношении многое сделано, в основном местными властями. Современный муниципальный дом с ванной и электричеством будет поменьше виллы какого-нибудь биржевого маклера, но он по всем признакам того же типа в отличие от сельского домика. И человека, выросшего в условиях муниципальной застройки, скорее можно назвать – да таковым он и является – представителем среднего класса, нежели того, кто вырос в трущобе.

Результатом всего этого стало общее смягчение нравов. Дополнительно этому способствует то, что современная индустрия требует меньших мышечных затрат, и, следовательно, в конце рабочего дня у человека остается больше энергии. Многие из тех, кто занят в легкой промышленности, выполняют меньше ручного труда, чем врач или бакалейщик. В своих вкусах, привычках, манерах и внешнем виде рабочий класс и средний класс становятся все ближе. Несправедливые отличия еще сохраняются, но сущностное несходство сходит на нет. Старый «пролетарий» – без воротничка, небритый, с выпирающими бицепсами от тяжелого физического труда – все еще существует, но их число неуклонно идет на убыль; эта фигура остается заметной только в районах тяжелой промышленности на севере страны.

После 1918 года возникло явление, прежде Англии неведомое: люди неопределенного социального происхождения. Еще в десятом году каждого гражданина этих островов можно было мгновенно «идентифицировать» по его одежде, манерам, акценту. Больше нет. Прежде всего это касается новых городских районов, возникших с появлением дешевых автомобилей и смещением индустрии на юг. Зародыши будущей Англии следует искать в легкой промышленности и вдоль магистральных дорог. В Слоу, Дагенхэме, Барнете, Летчворте, Хейзе – да во всех предместьях больших городов – на смену прежней модели постепенно приходит новая. В этих раскинувшихся там и сям творениях из кирпича и стекла уже не увидишь разительных контрастов старого города с его трущобами и особняками или былого предместья с его поместными усадьбами и убогими лачугами. При большом неравенстве доходов жизнь более-менее одинакова что в квартирах эконом-класса и муниципальных домах, что в застройках вдоль бетонных трасс, что в обезоруживающе демократичных бассейнах. Это такая суетливая, бескультурная жизнь, сосредоточенная вокруг консервированных продуктов, «Пикчер пост», радиоприемника и двигателя внутреннего сгорания. Это цивилизация, где дети отлично знают, что такое индуктор, и не имеют никакого представления о Библии. К этой цивилизации принадлежат люди, чувствующие себя своими в современном мире: технические специалисты и хорошо оплачиваемые высококвалифицированные рабочие, летчики и авиамеханики, радиоэксперты, кинопродюсеры, популярные журналисты и сотрудники фармацевтических компаний. Они составляют тот неопределенный ареал, где начинают стираться прежние классовые различия.

Эта война, разве что мы ее проиграем, покончит с большинством существующих классовых привилегий. С каждым днем все меньше людей желают их сохранения. И нам не следует бояться того, что после этих изменений жизнь в Англии потеряет свой особый аромат. Новые краснокирпичные пригороды Большого Лондона смотрятся грубовато, но это всего лишь проявление спешки, сопровождающей перемены. Какой бы Англия ни вышла из войны, она будет явственно отмечена характеристиками, о которых сказано выше. Интеллектуалов, надеющихся увидеть ее русифицированной или германизированной, ждет разочарование. Мягкость в обращении, лицемерие, бездумность, почитание закона и неприязнь к униформе останутся вместе с пудингом на сале и туманами. Нужна поистине грандиозная катастрофа вроде длительной оккупации иностранной армии, чтобы уничтожить национальную культуру. Закроется фондовая биржа, на смену плугу придет трактор, загородные поместья превратят в детские лагеря отдыха, забудется матч между Итоном и Хэрроу, – но Англия останется Англией, неубиваемым животным, растянувшимся из прошлого в будущее и, как все живое, обладающим силой меняться до неузнаваемости и при этом оставаться тем же.

«Лев и единорог: социализм и английский гений», 19 февраля 1941

Искусство Дональда Макгилла

Кто не знает привычных «комиксов», которые представляют собой витрины дешевых магазинов канцелярских принадлежностей: цветные открытки ценой в пенс или два с бесконечными изображениями толстых женщин в тесных купальных костюмах, с грубым рисунком и невыносимыми красками – главным образом в тонах воробьиных яиц и алого колера почтового ведомства?

Вопрос, казалось бы, риторический, но вот что странно: многие, похоже, либо не замечают существования этих открыток, либо имеют смутное представление, будто их можно встретить только где-нибудь на морском курорте – как музыкантов-негров или мятные леденцы. На самом же деле они продаются повсюду – например их можно купить в любом «Вулворте» – и производят их, судя по всему, в немереных количествах, причем постоянно появляются новые серии. Не следует путать их с другими типами юмористических открыток, например с сентиментальными изображениями собачек и котиков, или кукольных с намеком на порнографию, в которых эксплуатируется тема любовных игр между детьми. То, о чем мы говорим, – отдельный жанр, специализирующийся на «низком» юморе, шуточках про мачеху, про детские пеленки и полицейские башмаки и отличающийся от всех прочих отсутствием каких бы то ни было художественных претензий. Их выпускают с полдюжины издательств, хотя людей, рисующих их, видимо, не много в каждый определенный период времени.

Для меня они прежде всего ассоциируются с именем Дональда Макгилла, поскольку он не только наиболее плодовитый и, безусловно, лучший из сегодняшних художников, работающих в этом жанре, но также и самый репрезентативный, идеально представляющий традицию. Кто такой Дональд Макгилл, я понятия не имею. Скорее всего это имя – «торговая марка», поскольку минимум одна серия открыток выпускается под названием «Комиксы “Дональд Макгилл”»[56], но в то же время он – безусловно, реальное лицо со своим «почерком», узнаваемым с первого взгляда. Любой, кто просмотрит большое количество его открыток, заметит, что многие из них с точки зрения рисунка даже нельзя назвать бездарными,[57] но было бы чистым дилетантством делать вид, будто они имеют хоть какую-то эстетическую ценность. Юмористическая открытка – это просто иллюстрация к шутке, причем всегда низкого пошиба, и ее успех или неуспех зависят от способности вызывать смех. За этими пределами она представляет лишь «идеологический» интерес. Макгилл – умелый рисовальщик, не лишенный таланта карикатуриста в изображении лиц, но главная особенность его открыток в том, что они в высшей степени типичны. Они воплощают давно существующий стандарт юмористической открытки. Ничуть не будучи подражательными, они демонстрируют квинтэссенцию того, что являет собой юмористическая открытка на протяжении последних сорока лет, и по ним можно судить о смысле и задачах всего жанра. Возьмите дюжину таких открыток, желательно Макгилла – если вы из целой колоды отберете те, что покажутся вам наиболее смешными, то скорее всего обнаружите, что большинство из них нарисованы Макгиллом, – и разложите перед собой на столе. Что вы видите?

Первое впечатление – это ошеломляющая вульгарность, неминуемую скабрезность и ужасные краски оставим в стороне. Их «интеллектуальный посыл» – ниже не придумаешь, и проистекает он не только из характера шуток, но даже в большей степени из гротескного, кричащего, вульгарного качества рисунка. Композиция, как у ребенка, изобилует неуклюжими линиями и пустотами, все фигуры, каждый жест и поза намеренно уродливы, лица – ухмыляющиеся и бессмысленные, а женские фигуры чудовищно пародийны, с ягодицами как у готтентоток. Однако следующее впечатление – это ощущение чего-то смутно знакомого. О чем все это вам напоминает? На что похоже? Прежде всего, разумеется, это напоминает другие открытки, которые вы, возможно, рассматривали в детстве. Но также это нечто столь же традиционное, как греческая трагедия, нечто вроде «субкультуры» шлепков по заду и тощих мачех, являющейся частью западноевропейского сознания. Не то чтобы шутки были обязательно затасканными. Не ограниченные запретом на пошлость, юмористические открытки повторяются реже, чем шутки в колонках уважаемых журналов, но их базовый предмет и сам характер шуток всегда остаются неизменными. Иногда встречаются среди них действительно остроумные, в духе Макса Миллера[58]. Например:

– Мне нужна дома опытная девушка.

– Но я не опытна!

– Так вы еще и не дома!

– Я много лет боролась за то, чтобы иметь меховую шубу. Как вам удалось заполучить свою?

– Я прекратила бороться.

Судья: Вы увиливаете, сэр. Спали вы с этой женщиной или нет?

Ответчик: Глаз не сомкнул, Ваша честь!

В целом, однако, они не столько остроумные, сколько смешные, и к чести Макгилла нужно сказать, что рисунок на его открытках часто бывает намного смешнее, чем шутливая подпись к нему. Очевидно, что главная характеристика этих юмористических открыток – их фривольность, и об этом я подробнее поговорю позднее. А сначала в общих чертах проанализирую их основные темы, предварив отдельные из них по мере необходимости объяснительными заметками.

Секс. Более половины, может быть, даже две трети шуток касаются секса и располагаются в диапазоне от невинных до почти непечатных. Самая, вероятно, излюбленная тема – незаконнорожденный ребенок. Типичные подписи: «Не могли бы вы поменять этот счастливый амулет на бутылочку для детского питания?»; «Она не просила меня о крестинах, поэтому я не собираюсь просить ее о свадьбе». Также популярны темы молодоженов, старых дев, обнаженных статуй и женщин в купальниках. Они смешны уже ipso facto[59], само их упоминание вызывает смех. Шутки на тему обманутого мужа встречаются редко, и никогда не упоминается гомосексуализм.

Непреложные правила для шуток на тему секса:

А) Брак приносит выгоду только женщине. Каждый мужчина замышляет соблазнение, а каждая женщина – замужество. Ни одна женщина никогда не остается незамужней добровольно.

Б) Сексуальная привлекательность исчезает где-то в возрасте двадцати пяти лет. Хорошо сохранившиеся и обладающие приятной наружностью люди, миновавшие свою первую молодость, никогда на открытках не изображаются. Влюбленная пара в период медового месяца появляется снова лишь в образе жены с мрачным лицом и несчастного мужа с усами и красным носом – никаких промежуточных стадий.

Домашняя жизнь. Сразу за сексом идет тема мужа-подкаблучника. Типичная подпись: «– Вашей жене в больнице сделали рентген челюсти?» «– Нет, вместо этого они сняли ее на кинопленку».

Принятые условности:

А) Счастливых браков не бывает.

Б) Ни один мужчина никогда не переспорит женщину.