Романтики и реалисты

– Кого-то к вам вместо меня подселят? – сказала она.

– Мне все равно, – ответила Ася. – Мы с тобой ведь почти не встречались.

– Вы всегда приходили поздно!

– И буду! – засмеялась Ася. – Куда мне торопиться. Ты мне лучше скажи – ты довольна, что побывала в Москве? Видела что-нибудь интересное?

– Много. Нас водили. И новый цирк видела, и новый МХАТ, и Шмыгу. И в церкви была.

– Тоже водили?

– Тоже. Показывали картины.

– Понравилось?

– Как вам сказать? Красиво. Но от этой красоты мне лично становится грустно.

– Это хорошо…

– Хорошо? Нет, это как раз плохо. Человек должен быть добрым, энергичным…

– А иногда – грустным.

– Почему?! – возмутилась Зоя. – Почему?

– Для разнообразия. Ну, представь, что все вокруг тебя всегда бодрые и энергичные…

– А я других вокруг себя и не держу. Нос повесил – катись.

– Ишь ты… Мы когда с тобой встретились, ты сказала: «Меня зовут Зоя. В честь Зои Космодемьянской». Зачем ты так говоришь?

– Потому что имя у меня странное. Сейчас никого так не называют. Я была одна и в классе, и в лагере. И вообще я ни разу не встречала ни одной Зои. А с одним парнем раз познакомилась, он спрашивает: «Зоя? Это что за имя? Может, Зая?»

– Он шутил.

– Ну, да! Он действительно не знал. И никогда не слышал про Зою Космодемьянскую.

– Он не русский?

– Коля Сидоров? Просто не слышал!

– Не может быть!

– Еще как может! Я ему о ней рассказала.

– Вот он этого и хотел. Чтобы ты рассказала.

– Да нет же! Удивился. Говорит, про «Молодую гвардию» знаю, про Матросова знаю, а про Зою не слышал.

– Странно!

– Как хотите считайте.

– У тебя есть дружок?

– Навалом!

– Я про единственного.

– Между прочим, – Зоя в упор посмотрела на Асю, – я уже жила с мужчиной.

Ася покраснела. «Тьфу ты, черт! – подумала она. – Зачем она так? И чего она ждет от меня?»

– Ты считаешь, что об этом надо объявлять по радио?

– Вы так спросили меня про парня, будто я в шестом классе.

– Извини, – сказала Ася. – Это меня не касается. – И в душе возмутилась. Почему не касается? Девочка совсем! Вожатая. И так обнаженно, откровенно: жила с мужчиной. – Об этом, Зоя, не сообщают встречным и поперечным.

– Вы ведь тоже первую ночь не пришли ночевать. А у вас есть муж, между прочим!

– Господи! Да я же была у подруги.

– Тайна?! – ехидно сказала Зоя. – Просто все вы взрослые, когда сами что делаете – вам можно, а нам ничего не прощаете.

– Кто тебя не простил?

– Я в свои дела вмешиваться не даю. – Зоя решительно встала. – Мне пора. Вам, точно, сумка не понадобится?

– Точно.

– Спасибо. – Зоя улыбнулась. – Я люблю добрых людей. Я сама добрая. У вас есть французская пудра?

– Нет, – сказала Ася.

– Тогда я вам оставлю одну коробку. Я пять штук купила.

Ася не успела отказаться, как она уже раскрыла молнию, и свертки снова вывалились из чемодана на пол. Потом рванула один, и оттуда высыпались коробочки. Матовые томные женщины с картинки уставились в пять разных точек гостиничного номера.

– Возьмите! – Зоя протянула Асе коробочку.

– Спасибо! – сказала Ася. – Но это ты зря.

– Почему зря?! – строго сказала Зоя. – За ними, знаете, какая давка была. Один парень взял двадцать штук.

– Спекулянт, наверное…

– Я тоже так подумала. Хотя, может, и жене впрок, лет на пять… Есть же заботливые! – Она снова затолкала все в чемодан. – Ну, я тронулась. Будете в Ростовской области – заезжайте. Сядете вечером в поезд, утром в Сальске.

– Спасибо, – ответила Ася. – Может, когда и занесет судьба.

Когда Зоя ушла, Ася стала собираться. Вчера она вернулась поздно, а в номере – пир. И Зоя вызывающим жестом приглашает – присаживайтесь.

… На столе вино, водка, колбаса, яблоки. Несколько девчонок. Вид у всех усталый: до одурения бегали по магазинам, «скупались». И теперь хвастали друг перед дружкой кофтами, колготками, шампунями, лаком для ногтей, сумками, ресницами, мохером, сыром «Виола», туалетной бумагой, набором соломок для коктейля, деревянными бусами, импортными трусиками, босоножками. Убегали к себе, приносили свертки, примеряли, перепродавали, менялись, сокрушались, радовались, ссорились. В номере было душно, как в бане. И пахло мылом.

– Барахольщицы, – незлобно сказала Ася. – Другим что-нибудь оставили?

То да се… Что почем… Какая была очередь… Рассказывали охотно, с юмором. Как пристроились к продавщицам, возвращавшимся с обеда, и первыми вошли в магазин, как дважды оборачивались в очереди, потому что давали «пару только в одни руки, а мне – хоть застрелись – надо три пары». Как научились за это время по виду определять, к кому из продавцов можно «подсыпаться», к кому нет.

– Им тоже жить надо. Молодые! И то хочется, и другое, а мне рубль ничего не стоит переплатить.

Ася подумала: у нее вот так не получается. Ей стыдно переплачивать. Она просто провалилась бы сквозь землю, предлагая за чулки лишний рубль. Не умеет – и все тут. И уже понимает, что не доблесть это. Большинство-то ведь умеют. У такого способа торговли появились даже свои теоретики. Дефицит, наценка за услугу – как определенная форма обслуживания.

А Зоя напялила розовую кофточку с ромашкой на левой стороне груди – последний писк моды, – подбоченилась и высказалась:

– Все-таки в Москве кое-что можно купить… Я раз в очереди постою, померзну, зато потом буду в тепле и красоте. Это вы тут в любой момент можете что-то купить, а мне этот семинар Бог послал. И никто сейчас ради Третьяковки сюда не едет. Купи репродукции и смотри. А кофточку надо иметь живую.

Ася увидела: девчонкам высказывание не понравилось. Одна, маленькая, простуженная («За голубым мохером стояла»), так и сказала:

– Ты из нас хабалок не делай. При чем тут Третьяковка? Я, например, два раза туда ходила. И в третий раз пойду. – А потом Асе, печально: – Времени мало. Поручений столько надавали.

И будто перевернули пластинку. Стали жаловаться, сколько не успели, не сумели увидеть. Как приходилось выбирать, куда ехать, в «Пассаж» или Останкинский музей. Думаете, просто?

– Это вам тут хорошо, на месте. Сегодня – «Пассаж», завтра – музей. А если есть только сегодня, тогда что?

– Приедешь с пустыми руками – засмеют. Поручения не выполнишь – в другой раз не пошлют.

– А потом – возвращаешься и думаешь: дура я, дура. Что я в Москве видела?

Девчонки поскучнели, растравили себя. Ася стала утешать: не переживайте, еще приедете, и не раз. Молодые. Все впереди.

– Жить бы здесь, – сказала простуженная.

Выяснилось, эту тему между собой прокатывали. Кто-то даже сбежал с семинара – выписать адреса организаций, где принимают иногородних.

– Всюду черная работа, – сказала Зоя. – Что я – чокнутая, на стройку идти или в дворники?

– Плевки подметать – это идею иметь надо!

Ася встрепенулась. Кто там говорит об идее? Какая идея имеется в виду?

Все оказалось просто. Речь шла о Любе Полехиной, которая играла в фильме «Дочки-матери».

– Но путь через черную работу – это путь или не путь? – допытывалась Ася.

– Если точно знать, чего добиваешься… а – Если гарантия…

– Ради кино, конечно, можно и помучиться…

Но вдохновляющей сверхидеи, как у Любы Полехиной, ни у кого из присутствующих не оказалось.

Ночью, когда Зоя уже спала, Ася записала весь разговор. Многолетняя привычка, выработанная еще с тех времен, когда газета казалась ступенькой к чему-то большему. Факультетские иллюзии, что итогом жизни должна быть книга. Теперь, честно говоря, она в этом не уверена. Но блокноты тем не менее остались – как привычка. Кончается год, и «выжимки» из них она переписывает в общую тетрадь. Интересные получаются странички. Рядом в блокноте появились записи о герое и убийце – одногодках, чем-то даже похожих парнишках. Один кинулся спасать машину, другой порешил отца. Биографии у обоих в самом общем, как под копирку – школа, армия, ранняя женитьба. Мамы обе еще молодые, где-то около сорока. Транзисторы, телевизоры, мечты о мотоцикле…

Если хочешь что-то объяснить другим, прежде объясни себе. В этих общих тетрадях Ася много лет сдает экзамен на право объяснять. Иногда там три, четыре варианта объяснений, а экзамена у себя она так и не принимает.

Вот и сейчас.

Девочки… Пьют водку, курят. Когда на шее пионерский галстук, это зрелище шокирует особенно. А без галстука? Это взбрыкнула во мне дурная педагогика: «А еще октябренок!», «А еще пионер», «Комсомольский значок нацепил…». Это похоже на магазинную перебранку: – «А еще в шляпе», «А еще в очках». Аксессуары есть только аксессуары. И ничего они не прибавляют и не убавляют. Дело не в том, что в галстуках… Дело не в том, что они пили – они ведь, бегаючи по магазинам, замерзли, бедняжки. Дело в заурядности факта: пьют, потому что «принято». Умеют. А вот вопрос, что главнее – тряпки или музеи, – еще не решен. Наша проклятая бесконечная нехватка! Будь у нас эти тряпки, ведь не было бы вопроса! (Безнравственность – как результат бесхозяйственности?) Были бы у них другие интересы? Наверное. К чему фантазировать, если нет у них ясности в вопросе «вещного» и ««духовного»? Что же просигналят они пионерским горном? Где выбросили кофточки? Люба Полехина – пример в споре Полехина и Ломоносов? Один пешком из Архангельска, другая – через черную работу. Обалдеть можно от такой параллели.

Один раз и я зашла в ГУМ и сразу же вышла. Ненавижу эту толпу, алчную, распаренную, все хватающую. Люди не узнают себя в зеркалах. Они и на самом деле не похожи на тех, какими были, когда вышли из дома. Толпа, именуемая очередью, лепит из тысячи индивидуальных одно-единое лицо. А когда ты потерял свое лицо, когда ты – это не ты, разве важно, как ты начинаешь выглядеть, как двигаться, как вести себя, как говорить? Ненавижу толпу? Но она ведь из этих девчонок! Но я на самом деле ненавижу. Там, в толпе, у меня не хватает никаких сил для объективности. Тут, под лампой, я смотрю на нее иначе. Даже понимаю. Какая же реакция во мне более точная? На какую можно положиться? Мания истолкований… Недоверие к непосредственному чувству. Мне кажется, или мы все этим грешим? Надо понаблюдать…

И сейчас, собираясь на работу, Ася продолжала думать о девчонках. В голове бродили отрывочные мысли из какой-то будущей, еще не написанной статьи.

«Запуталась, – подумала она. – Наплету такое, что со мной и разговаривать больше не станут. Мысль должна быть ясной. Но где ее взять, ясную мысль? Такая каша. «Я уже жила с мужчиной»! Произнесла как «я уже большая»! Если бы я у нее спросила, ну и как, она бы ответила четко и ясно».

С Зои мысль перекинулась на девочек из отдела – Калю и Олю. Длинноногие, красивые девчонки – сразу после университета. Каля считалась дарованием. Печаталась с восьмого класса. Лихая интервьюерщица. О ней говорили, что она слегка ранена фрейдизмом, но что с возрастом это пройдет и тогда она подымется до уровня Священной Коровы, а может, в манере письма и превзойдет ее. Корова лягала ее нещадно, она не любила тех, кто наступал ей на пятки. Оля была без дарования. Отец у нее – известный писатель, и этого ей пока в жизни хватает. Она была дока по части тряпок, париков, перспективных моделей, по части писательских и киношных скандалов, и это было в ней главное. Сегодня она уже знала то, что будет только послезавтра. В сущности, это ведь тоже годится для газеты не меньше, чем умение складно написать.

Ася была обеим девицам ни к чему. Это было ясно с первой минуты. Невосприятие это носило отвлеченный характер, потому что никак их не ущемила, на ее место никого из девиц не прочили, просто в аквариуме с ценными породами золотых рыбок появилось существо беспородное и к тому же извлеченное из какого-то дальнего и забытого водоема. Рыбное сравнение пришло к Асе еще вчера, когда в аквариумах в редакции сдохли последние рыбки. С Калей была истерика. Ася бегала за нашатырем. Калю уложили на стол – дивана в комнате у них нет, – и она лежала, похожая на русалку, открыв до предела ноги в ажурнейших колготках, волосы свисали до пола, а Оля расстегивала широченный кожаный пояс на юбке. Асе тоже было жалко рыб, а Калю жалко не было. Ее истерика показалась ей нелепой, театральной, а поза на столе – непристойной. Но ее послали за водой, и она пошла, уже этим самим участвуя в любительском спектакле под названием «Сдохли рыбы». Потом вызвали редакционную машину и Калю отправили домой. Конечно, с Олей для оказания первой помощи. Оля, шмыгая носом – а может, и в самом деле взволновалась? – сказала Асе, что выведет Калю через другой вход, а не туда, где аквариумы. Это было верхом проникновения в душевные глубины подруги. И они уехали. В конце дня Оля сообщила по телефону, что Каля поела. Со своей стороны, она попросила Асю сделать так, чтобы аквариумы к завтрашнему дню из холла убрали.

– Девочки просят убрать аквариумы, – сказала Ася Крупене. – Там все рыбы сдохли.

– Здравствуйте! – протянул ей руку Крупеня. – Вот я наконец и услышал ваш голос. Сидите – молчите. Ну, думаю, ка-ак выдаст она нам что-то великое! Шучу, шучу!.. Но не совсем… Потолкуем?

– Давайте завтра, – сказала Ася. – Прямо с утра. От меня сейчас толку мало, я весь день отвечала на письма.

– Ну, давайте завтра, – согласился Крупеня. – Принесите свои соображения по плану. И вообще расскажите, какое у вас впечатление от нынешней вашей жизни.

– Хорошо! – Ася поднялась.

– А аквариумы уберем. Калерия закатила истерику?

Ася молча кивнула, потому что обсуждать с заместителем главного свое отношение к этой истерике она не хотела. А злое отношение не прошло: целый день она одна отвечала на звонки приятельниц Кали и Оли, и от бесконечных этих разговоров ответы на письма получались не самые умные. Самое же главное – гора писем не уменьшалась, а даже росла, потому что ежедневная почта приносила значительно большее число, чем-то, что уходило из отдела. Ася чувствовала, что попала в воронку, что ее крутит и засасывает, рождая в ней отвратительное ощущение паники. А тут еще предстоящая беседа с Крупеней. Зачем она? Все говорят, что он вот-вот уйдет. Эту послезавтрашнюю новость, как всегда, сообщила Оля. Она даже знала, кто придет на его место. Потрясный парень, рост 190, когда-то учился в ГИТИСе. «Двигается, как барс»

Ася пыталась представить себе, как двигаются барсы, но не сумела, забыла, как они выглядят.

Сейчас, пудрясь подарком Зои, она думала о том, как бы побыстрее провести разговор с Крупеней. И еще она думала, что Каля и Оля будут сегодня весь день обсуждать рыбью трагедию, превратят комнату в пресс-клуб и ей еще раз дадут понять, из какого затхлого водоема она происходит.

Крупеня был бледен, в глазах была боль.

– Пришли? – Он кивнул на стул. – Садитесь.

Он зачем-то открыл ящик стола, будто что-то искал. Опять было худо. Надо было бы отправить Асю назад и самому уехать в поликлинику, но сделать этого он не мог. Надо было еще закончить с «телегой» на Олега. А междугородний разговор был заказан на двенадцать часов.

– Ну как? – спросил он Асю. – Скучаете по дому?

– Естественно, – пожимая плечами, ответила Ася.