Злые вихри [Старая орфография]

Дятелъ стоялъ у двери, уныло опустивъ носъ, но скоро неодобрительно мотнулъ рукою и тихонько вышелъ.

А призраки пѣли такъ внятно, такъ хватали за душу, что Вово почти уже начиналъ понимать, о чемъ именно поютъ они, на что жалуются. Вдругъ въ ихъ мелодію ворвалось что-то новое, звонкая, серебристая нотка безпечнаго дѣтскаго смѣха. Только смѣхъ этотъ сейчасъ же замеръ, и опять зашептали, залетали въ мучительной истомѣ тоскующіе духи... Тише, тише... такъ тихо, будто въ безсонной темнотѣ стучитъ только, обливаясь кровью, усталое сердце, а потомъ... нѣтъ, это невыносимо, это мучительнѣй и жалобнѣй, чѣмъ всѣ вздохи призраковъ...

-- Перестань, ну чего ты! c'est insoutenable... будто ребенокъ тонетъ, зоветъ и плачетъ!-- крикнулъ Вово, подбѣгая къ піанино и хватая руки Аникѣева.

Все смолкло.

Аникѣевъ повернулъ къ пріятолю блѣдное лицо, испуганно взглянулъ на него сухими, расширившимися глазами.

-- Ты понялъ?!. Въ этомъ все... и я не могу больше,-- прошепталъ онъ.

Вово начиналъ соображать. Ему стало очень неловко. Онъ налилъ стаканы, заставилъ Аникѣева выпить и принялся болтать всякій вздоръ, чтобъ отвлечь пріятеля отъ печальныхъ мыслей. Онъ разсказалъ даже нѣсколько смѣшныхъ и неприличныхъ анекдотовъ, которыхъ у него былъ всегда неистощимый запасъ, невѣдомо откуда бравшійся.

Но Аникѣевъ, въ другое время громко смѣявшійся и неприличному анекдоту, лишь бы онъ былъ остроуменъ, теперь очевидно ничего не понималъ. Его внезапно охватила такая слабость, что онъ легъ на диванъ, вытянулся, заложилъ руки за голову и закрылъ глаза. Ему казалось, что его заливаетъ какая-то волна и что онъ вмѣстѣ съ нею опускается все ниже и ниже. Голосъ Вово все слабѣлъ, удалялся,-- и все исчезло.

-- Миша!.. да никакъ ты спишь?

Вово прислушался и увидѣлъ, что это предположеніе вѣрно.

Носъ дятла показался у двери. Онъ не спѣша, осторожно ступая, подошелъ къ дивану и грустнымъ тономъ громко произнесъ:

-- Баринъ, а баринъ!

Отвѣта не послѣдовало.

Тогда онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, зажегъ свѣчу, стоявшую на столѣ, взялъ ее и таинственно поманилъ Вово.

-- Ваше сіятельство, пожалуйте-ка!

Вово прошелъ за нимъ въ сосѣднюю комнату, оказавшуюся спальной. Тутъ было тоже уютно. Вово втянулъ въ себя воздухъ.

-- Чѣмъ это такъ сильно пахнетъ?-- спросилъ онъ.

-- А вотъ-съ, изволите видѣть, этимъ самымъ-съ,-- мрачно произнесъ Платонъ Пирожковъ, беря съ туалетнаго стола бутылку ярко-зеленой жидкости и подавая ее князю.-- Варвена-съ индѣйская, настоящая, вотъ этакими громадными бутылями выписываемъ и по нѣсколько разъ на дню прыскаемъ всю спальню, бѣлье, все. Больше трехъ лѣтъ какъ безъ этого жить не можемъ, а по-моему-съ духъ тяжелый, пронзительный, и сколько разъ у меня отъ него голова болѣла.

-- Нѣтъ, ничего, пахнетъ не дурно,-- сказалъ Вово, наливая себѣ на ладонь изъ бутылки, а потомъ растирая руки.

Платонъ усмѣхнулся.

-- Да, вѣдь, чего стоютъ-съ, выписки-то эти.. А я, знаете, хотѣлъ спросить у вашего сіятельства... какъ вы нашли барина?

Вово присѣлъ въ кресло у кровати и пристально смотрѣлъ на дятла.

-- Ну, вотъ что, Платонъ Пирожковъ, разсказывай все по порядку,-- серьезно и внушительно произнесъ онъ.

XI.

Платонъ взглянулъ въ дверь, прислушался и тотчасъ же возвратился.

-- Спятъ, теперь ежели не расшевелить, до утра не проснутся. Это у насъ, вѣдь, давно завелось, не по-людски. И въ деревнѣ, да и за границей то же было. Иной разъ всю ночь, до поздняго утра, за книжкой либо просто со своими мыслями просидятъ на одномъ мѣстѣ. Часу въ десятомъ будить придешь, а они: «а? что? никакъ ужъ утро?» Другой разъ вотъ этакимъ манеромъ, во всемъ какъ есть, одѣмшись, приткнутся гдѣ-нибудь на диванѣ и спятъ. Боже упаси разбудить,-- такой крикъ пойдетъ, что хоть святыхъ уноси... Да нешто одно это! Одно слово, ваше сіятельство, никакъ невозможно. Замыкался я совсѣмъ, несогласенъ больше, уходить хочу...

-- Это ты-то? Уходить отъ Михаила Александровича? Хорошъ гусь!

-- Нечего гусь! Каковъ ни гусь, а все-жъ таки и я человѣкъ... всю-то жизнь какъ рабъ за ними, какъ цѣпная собака стерегу, а что въ томъ проку? Какая мнѣ отъ нихъ благодарность? дѣло начну толковать, а они только ругаются: «ничего, молъ, ты не понимаешь, дуракъ, едеотъ!» Обидѣть-то легко, едеотомъ-то, а ужъ чего тутъ не понимать... кто другой, можетъ, а я ихъ понимаю вотъ какъ! наскрось вижу. Да и кого угодно со стороны спросить,-- всякъ скажетъ, что при такой жизни до добра не дойти: либо смерть моментальная приключится, либо желтый домъ. Такъ-то-съ.

-- Однако, постой, Платонъ Пирожковъ,-- перебилъ его Вово: -- говори ты толкомъ.

-- Толкомъ и я хочу, ваше сіятельство,-- вздыхая, протянулъ дятелъ:-- какъ увидѣлъ васъ, такъ и осѣнило. Все выложу какъ на духу, образумьте вы барина, не то я ни часу, вотъ какъ Богъ святъ, не останусь. Вы баринъ ласковый, настоящій, съ измальства я на васъ, ровно какъ на родного нашего... чай, помните, пажикомъ-съ еще хаживали, при барынѣ Софьѣ Михайловнѣ, а потомъ при бабушкѣ... Можетъ, во всемъ Питерѣ у насъ такого... дружбою и пріятельствомъ любящаго, такъ сказать, друга не найдется...

-- Такъ что-жъ ты тянешь?

-- Я не тяну-съ, а нельзя-жъ безъ объясненія... кабы вы все видѣли, такъ сами бы то же сказали... Одно слово: сотворите вы божескую милость, ваше сіятельство, уговорите ихъ, помирите съ барыней, съ Лидіей Андреевной...

-- Съ Лидіей Ангреевной?! Ты никакъ и впрямь рехнулся...

-- Не рехнулся я... знаю, что трудно, да коли другого ничего не остается,-- какъ тутъ быть? А вотъ зачѣмъ мы сюда пріѣхали,-- спросите!

-- Ну?

Платонъ сдѣлалъ испуганное лицо, таинственно наклонился къ Вово и, чуть задѣвъ его по щекѣ носомъ, шепнулъ:

-- По Сонечкѣ стосковались.

Вово кивнулъ головой. Слова дятла были для него только новымъ подтвержденіемъ.

-- Ну, а Сонечку-то намъ не дадутъ,-- продолжалъ Платонъ уже громче:-- объ этомъ и думать нечего. Это разъ. А другое,-- все ровно такъ жить невозможно, дѣла-то, ваше сіятельство, не прежнія.

-- И это знаю, что не прежнія.

-- Нѣтъ, видно мало знаете, можетъ, я одинъ только и знаю, каковы у васъ дѣла-то. Еще когда все въ раззоръ пошло! какъ померла барыня Софія Михайловна, за дѣлежку эту промежъ себя съ братцами и сестрицами сдѣлали. А потомъ годъ отъ году хуже и хуже. Лидія-то Андреевна рвали и метали, чуяли, что не къ добру идетъ. «Служи да служи!» -- ничего только изъ этого не вышло. А потомъ пріятель, господинъ Медынцевъ, подвернулся,-- тутъ все прахомъ и пошло.

-- А Снѣжково-то?

Платонъ безнадежно махнулъ рукой.

-- Снѣжково въ рукахъ и теперь золотое дно, да руки-то у насъ гдѣ? Снѣжково-то, помяните мое слово, черезъ годъ съ «аукціону» пойдетъ,-- и званія отъ него не останется. Какъ вышла эта послѣдняя, значитъ, ссора, какъ рѣшили они барыню, Лидію Андреевну, значитъ, оставить,-- такъ что сдѣлали? откуда денегъ добыли? Снѣжково заложили. Два года ио заграницамъ мы, прости Господи, слонялись, а деньги водой текли. Потомъ, какъ ужъ не осталось ничего, въ Снѣжково переѣхали. Зажили. Хозяйство и все такое. Только вижу я, по глазамъ вижу, не будетъ въ томъ проку. Такъ, по моему, и вышло. Прохозяйничали годъ -- и доходовъ ровно на половину убавилось. Прохозяйничали другой,-- одна четверть осталась. А Лидіи Андреевнѣ деньги въ сроки подай и подай. Все, что было,-- то и высылали Вѣрите ли, ваше сіятельство, эти полгода почитай безъ копѣйки въ карманѣ прожили. Иной разъ по недѣлямъ изъ комнаты не выходили, пѣть, играть забыли, отъ пищи отбиваться стали. Того и ждалъ,-- руки на себя наложатъ...

-- Да ты бы, дуракъ, ко мнѣ написалъ, и я бы къ нему пріѣхалъ!

-- Эхъ, ваше сіятельство!-- убѣжденнымъ тономъ отвѣчалъ Платонъ.-- И не пріѣхали бы, гдѣ ужъ вамъ отсюда въ нашу глушь выбраться. Собираться, это точно, стали-бы, а пріѣхать-то и не удалось бы... Да я не къ тому, я и жительства-то вашего не зналъ... А вдругъ приказъ: «укладывайтесь!» Ковры это, картины, вещи, книги, мебель любимую -- въ ящики, и въ три дня -- сюда! Остановились въ Европейской, номеръ пятнадцать рублей въ сутки... Я скорѣе по квартирамъ... Богъ помогъ, вотъ эту сразу найти удалось. Перевезъ ихъ... вотъ видите, а что будетъ дальше, чѣмъ жить будемъ -- этого я знать не могу...

Вово сморщилъ лобъ и сдѣлалъ печальную мину, отъ чего сразу подурнѣлъ и постарѣлъ на нѣсколько лѣтъ, сталъ на себя непохожимъ.

-- Ну, ужъ вотъ этого я не ожидалъ никакъ!-- проговорилъ онъ тоже не своимъ голосомъ.-- Что-жъ онъ, Сонечку видѣлъ?

-- Никакъ нѣтъ-съ... они, вѣдь, туда, четыре года тому рѣшили, ни въ жизнь ни ногой. Съ запиской я бѣгалъ, просили прислать барышню, да Лидія Андреевна не пускаютъ, записку прочли, вышли ко мнѣ. Я было къ ручкѣ, а онѣ отъ меня, какъ отъ гадины, голову закинули и такъ гордо: скажи, молъ, своему барину, что онъ напрасно писать безпокоится. Я не стерпѣлъ... про барышню... о здоровья испрашиваю... думалъ, не выбѣжитъ-съ ли... вѣдь, на рукахъ носилъ Сонечку, а она меня за усы таскала, любила меня, «платочкомъ» все называла... Да куда тебѣ! повернулись Лидія Андреевна и дверь за собой затворили. Постоялъ я, постоялъ въ прихожей, все барышню поджидалъ, да такъ ни съ чѣмъ и отъѣхалъ. А вы-то, ваше сіятельство, нешто у Лидіи Андреевны не бываете?

-- Не бываю; но изрѣдка встрѣчаю...

-- И барышню вы видѣли?

-- Недавно видѣлъ... показали мнѣ ее, а то не узналъ бы, вытянулась, вотъ какая большая!

Платонъ опустилъ носъ и высчитывалъ.

-- Какъ же не большая, вѣдь, черезъ три мѣсяца двѣнадцать годковъ будетъ,-- сказалъ онъ.

-- И прехорошенькая, въ отца, или вотъ въ бабушку Софью Михайловну,-- кивнулъ Вово на большой фотографическій портретъ, висѣвшій надъ кроватью.

-- Какъ же теперь быть?-- растерянно прибавилъ онъ.

-- Да ужъ сдѣлайте божескую милость, помирите вы насъ съ Лидіей Андреевной -- одно осталось.

Вово раздражительно повелъ плечами.

-- Ты опять съ этимъ вздоромъ! Неужели ты понять не можешь, что этого никакъ нельзя?..

-- А коли окромя этого неминучая гибель?..

Они не слышали, какъ проснулся Аникѣевъ, какъ онъ прошелъ по мягкому ковру, и замѣтили его ужъ, когда онъ нѣсколько мгновеній стоялъ у двери.

Платонъ, какъ ужаленный, заметался и юркнулъ въ дверцу въ глубинѣ спальни. Вово тоже совсѣмъ сконфузился, густо покраснѣлъ и не могъ взглянуть на пріятеля,

Аникѣовъ потянулся, зѣвнулъ.

-- Прости, голубчикъ,-- сказалъ онъ:-- видно, я слишкомъ много выпилъ старыхъ винъ у Натальи Порфирьевны... не знаю, такъ это вдругъ заснулъ... Охъ, какъ ужъ поздно!-- прибавилъ онъ, взглянувъ на часы.

-- Да, пора мнѣ!-- встрепенулся Вово.-- Ну, прощай, Миша, Христосъ съ тобою!

Онъ звонко поцѣловалъ Аникѣева и совсѣмъ по-старушечьи, три раза, быстро-быстро перекрестилъ его.

-- А quand?-- спрашивалъ онъ, выходя въ первую комнату и ища свой «клякъ» и шапку.

-- Если ужъ этотъ дурень развивалъ передъ тобой свои планы и на меня жаловался, такъ поговоримъ, я только съ тобой и могу говорить обо всемъ этомъ... Но теперь нельзя же,-- и поздно, и силъ нѣтъ; пріѣзжай завтра вечеромъ, часовъ въ одиннадцать... можешь?

-- Конечно, могу.

Платонъ Пирожковъ, свѣтя князю на лѣстницъ, шепнулъ:

-- Слышали они... всегда спятъ такъ, что пушками не разбудишь, а нынче вонъ грѣхъ какой... Да ужъ все одно... я уйду, безпремѣнно уйду... силъ моихъ нѣту...

Вово обернулся и молча показалъ ему кулакъ.

XII.

На слѣдующій день, ровно въ половинѣ двѣнадцатаго, лакей разбудилъ князя Вово. Онъ, глядя на часы, десять минутъ зѣвалъ, потягивался и разминался подъ своимъ алымъ атласнымъ стеганнымъ одѣяломъ, а затѣмъ сдѣлалъ надъ собою усиліе и спрыгнулъ съ кровати.

Просунувъ ноги въ мягкія туфли и накинувъ мохнатый купальный халатъ, онъ, какъ сумашедшій, кинулся въ сосѣднюю со спальной ванную. Здѣсь лакей уже ожидалъ его и подхватилъ на ходу сброшенный халатъ. Вово съ крикомъ, визгомъ и фырканьемъ окунулся въ холодную, душистую ванну, поплескался въ ней съ минуту -- и выскочилъ продолжая визжать и отфыркиваться.

Лакей накинулъ на него халатъ и принялся, съ почтительнымъ и серьезнымъ выраженіемъ, растирать его до-красна.

Затѣмъ послѣдовалъ, въ строгой постепенности, обрядъ умыванья, чистки зубовъ, лощенія ногтей и всякаго прихорашиванья.

Къ половинѣ перваго Вово, въ визитномъ одѣяніи, свѣжій, сіяющій, сидѣлъ въ небольшой своей столовой за завтракомъ. Онъ пробѣжалъ политическія новости въ газетѣ, просмотрѣлъ уже болѣе внимательно, перемѣщенія по службѣ и назначенія, заглянулъ въ объявленія о смертяхъ и панихидахъ -- и отбросилъ газету.

Окончивъ завтракъ, онъ перешелъ въ свой кабинетъ. Кабинетнаго и вообще мужского въ этой комнатѣ оказывалось весьма мало. Это былъ настоящій будуаръ легкомысленной, избалованной женщины. Причудливая низенькая и мягкая мебель. Всюду пришпиленные и набросанные куски старинныхъ пестрыхъ матерій и парчи. Пушистые ковры, тигровыя шкуры, душистые цвѣты въ корзинкахъ, фарфоровыя куколки, мелкія вещицы, альбомы, фотографіи пріятелей и пріятельницъ.

Вово подсѣлъ къ маленькому дамскому письменному столу, просмотрѣлъ кучу приглашеній и записочекъ, а потомъ развернулъ свой бюваръ. На болѣе чѣмъ полдюжинѣ крохотныхъ бумажекъ съ художественно сдѣланнымъ гербомъ Вово набросалъ каллиграфическимъ почеркомъ по нѣскольку привычныхъ французскихъ фразъ, заклеилъ въ конвертикъ съ такимъ же гербомъ и подавилъ пуговку звонка.

-- Вотъ, отошли,-- сказалъ онъ вошедшему лакею:-- да закладывать скорѣе и никого не принимать, скажи швейцару, а какъ Петръ подастъ карету, сейчасъ же доложи мнѣ.

Сдѣлавъ эти распоряженія, Вово быстро замелькалъ по своимъ коврамъ и тигровымъ шкурамъ, находясь, очевидно, въ необычномъ нервномъ настроеніи. Ему, дѣйствительно, приходилось рѣшать задачу, а это никакъ ужъ не входило въ его всегдашнее утреннее препровожденіе времени.

Вово нерѣдко брался исполнить чьи-нибудь порученія, даже иной разъ и довольно деликатнаго свойства, требовавшія отъ него осмотрительности и такта. Онъ всѣмъ былъ радъ услужить. Но при этомъ онъ относился къ дѣлу всегда очень спокойно и равнодушно, чужіе интересы и затрудненія не волновали его, не нарушали его внутренняго равновѣсія.

Теперь же онъ волновался,-- этотъ «Миша» не выходилъ у него изъ головы и не давалъ ему покою. Вчера, возвращаясь отъ него и даже лежа въ постели, онъ думалъ о словахъ Платона Пирожкова.

Сегодня проснулся, и опять, сразу, тѣ же мысли.

Кончилось тѣмъ, что онъ рѣшилъ побывать у Лидіи Андреевы.

Это было не особенно для него пріятно, Лидія Андреевна, со времени своего разрыва съ мужемъ и внезапнаго его отъѣзда изъ Петербурга, сдѣлала все, что можетъ только сдѣлать женщина, для того, чтобы удержать при себѣ всѣхъ его друзей и знакомыхъ. Относительно большинства, и большинства подавляющаго, ей удалось это. Но все же оказалось нѣсколько человѣкѣ, незамѣтно прекратившихъ посѣщать ее. Въ ихъ числѣ, и даже раньше другихъ, былъ князь Вово.

Съ тѣхъ поръ, изрѣдка встрѣчая Лидію Андреевну, онъ ясно видѣлъ, что она не только вычеркнула его изъ своего списка,-- а прежде онъ пользовался всѣми знаками большого ея расположенія,-- но прямо занесла его въ новый списокъ -- своихъ личныхъ враговъ. Онъ зналъ, что многіе изъ «ея друзей», поддерживающихъ съ нею постоянныя сношенія, не стѣсняются осуждать ее и подсмѣиваться надъ нею. Онъ же никогда и никому не говорилъ о ней ничего дурного.

Вся эта семейная драма оставалась ему непонятною, и онъ склоненъ былъ считать въ ней виноватымъ, главнымъ образомъ, Аникѣева. Но дѣло въ томъ, что онъ безсознательно любилъ «артиста», влекся къ нему, а Лидія Андреевна никогда не казалась ему привлекательной.

Пока закладывали лошадей, Вово нѣсколько разъ измѣнялъ свое рѣшеніе... Ѣхать сегодня и сейчасъ, чтобы застать навѣрно, ѣхать до вечерняго свиданія съ Аникѣевымъ. Можетъ быть, что-нибудь и выяснится. Потомъ являлась мысль: нѣтъ, лучше подождать; послушать что онъговорить будетъ... Однако, вѣдь, «дятелъ» сказалъ достаточно, и все ясно...

Ѣхать ужасно не хотѣлось.

Все-таки, садясь въ карету, Вово объяснилъ кучеру адресъ Лидіи Андреевны и даже прибавилъ: «пошелъ скорѣе».

Карета остановилась у большого, новаго дома на Фурштатской. Швейцаръ весьма предупредительно распахнулъ двери и на вопросъ Вово отвѣтилъ, что госпожа Аникѣева дома. По широкой отлогой лѣстницѣ, на каждой площадкѣ которой оказывалось четыре двери, Вово поднялся въ третій этажъ и прямо передъ собою увидѣлъ ярко-вычищенную мѣдную дощечку Лидіи Андреевны.

Онъ позвонилъ. Ему тотчасъ же отперла франтоватая горничная, впустила его, повѣсила его шубу въ темной передней, пригласила войти и пошла докладывать.

Вово оказался среди просторной гостиной, гдѣ все находилось на своемъ мѣстѣ, какъ всегда бываетъ въ «приличныхъ» домахъ средняго круга. Вово узналъ не мало знакомыхъ прежнихъ вещей. Вотъ и Мишинъ рояль. Но Мишинаго духа, его вкусовъ и слѣда не осталось въ этой комнатѣ... Она полна Лидіей Андреевной, она представляетъ полную противоположность тому жилищу, гдѣ вчера ночью витали призраки и слышались ихъ печальные вздохи. Здѣсь нѣтъ, да чувствуется, что и не можетъ быть никакихъ призраковъ.

XIII.

Въ сосѣдней комнатѣ легкое покашливанье, шорохъ,-- спущенная портьера раздвинулась и пропустила высокую, темноволосую, массивную фигуру Лидіи Андреевны. Совсѣмъ еще молодое,-- ей было не больше тридцати лѣтъ,-- лицо ея съ крупными очертаніями и большими сѣрыми глазами многими признавались очень красивымъ. Въ немъ, однако, недоставало главнаго: изящества и выраженія. Глаза ея ровно ничего не говорили. Вся она казалась какою-то тусклой, несмотря на блескъ волосъ и здоровой румянецъ, почти никогда не сходившій съ ея крѣпкихъ, круглыхъ щекъ.

Лидія Андреевна оказалась въ темномъ, но весьма нарядномъ платьѣ, которому, впрочемъ, тоже недоставало изящества.

На губахъ ея мелькнула не то улыбка, не то усмѣшка, когда она, немного прищурясь, взглянула на Вово и протянула ему руку.

Онъ почтительно поцѣловалъ эту бѣлую, крупную руку и попробовалъ было сдѣлать ту самую милую и невинную физіономію, за которую ему обыкновенно прощалось очень многое.