Замочить Того, стирать без отжима [СИ]

— «Веблей – Ремингтон», шестизарядный, образца тысяча восемьсот девяносто седьмого года, патроны Кольт сорок четыре – сорок, барабан Лефоше с откидной крышкой, самовзвод отсутствует, вон спица на курке какая высокая. Рукоять латунная, накладки деревянные, с проточками. Отдача сильная, но несколько компенсируется большим весом. Любимая модель Бени Крика, — отмечает Николай.

На брусчатке привокзальной площади пассажиров поджидают… пролётки. С поднятым задом, как точно подметила в своё время писавшая сочинение школьница. Там и тут стоят, идут, собираются парами  и группами больше трёх люди, одежда которых вышла из употребления лет этак сто тому назад. Горизонт с трёх сторон окружают горы, с четвёртой…. С четвёртой стороны над крышами невысоких – максимум в три этажа, домов, видны мачты. Корабельные мачты, их много.

— Твою мать! — не выдерживает Николай, — Куда это меня занесло?

В околотке с Николаем долго не церемонятся – просмотр документов, разглядывание монет. Писарь что-то жарко шепчет начальнику на ухо. До задержанного доносится:

— Литеры глаголь, веди тридцать пять, параграфы семь и тринадцать, ваше благородие!

— А ведь ты прав, Гаврюшкин!  Мне грешным делом казалось – чудит наместник, а он как в воду глядел.

Приходько, Сивоголовцев! Господина сопроводить во дворец наместника! На извозчике, да смотрите мне, с уважением!

И, повернувшись к Николаю:

— Обязан во исполнение приказа наместника Его Императорского Величества препроводить,  — и развёл руками.

***

Вода была мокрой и холодной.

— Постойте!  — гневно вскричал голос в голове Александра, — Какая, спрашивается, вода на Белорусском вокзале?

 От громкого крика голова еще больше заболела, а нестерпимая жажда стала абсолютно невыносимой. Но вода была горькой!!! И желудку это не понравилось.

— А вот за нарушение кислотно-щелочного баланса Тихага акияна господину скуденту придётся и штраф заплатить! — назидательно произнёс строгий голос.

С трудом приняв вертикальное положение, Александр гневно (сквозь с трудом приоткрытые глаза) воззрился на импозантного городового (полового? Околоточного? В общем, жандарма) во всей его красе.

— И с какой вы площадки, милейший? — скептически поинтересовался работник культуры, лихорадочно прикидывая, каким это образом на съемках сериала «Не родись!!» оказался этот ряженый.

— И не с площадки, а с участка. Куда мы и проследуем, — бережно, но крепко беря под руку Александра, проворковал полицейский, — А коли у господина имеется наличность, то по дороге нам встретится павильон дядюшки Хо, где можно и здоровьеце наше поправить.

Идти по натоптанной многими отдыхающими тропинке было легко и приятно. Солнце ярко светило, птички распинались, как рок-певцы на стадионе, и даже огромные серые слоны на рейде дымили как-то умиротворенно. Идущий сзади полицейский благодушно рассказывал о «тяготах и лишениях» службы, делая упор на особую роль некого Запийсало:

— …и входит Запийсало в этот рассадник блуда и разврата, и говорит, сдувая дымок со ствола леворьвера «Руки на потылицу! Нэ вурухаться!»…

Резкий поворот оставил позади эпическую сагу тайного гения сыска, но когда Александр слегка замедлил шаг, то услышал дополнительные детали

— … а вкруголя панбархат шуршит, шёлка развиваются, из девиц разврата так и прёт, только успевай глаза закрывать! Роскошь такая, что не то, что в Одессе,  в самом Бердичиве  отродясь не видали. А посреди стоит фортепьяна! Но Запийсало в самом Бобруйске с кантором Смирновскую пил, его на такую пошлую богатству не возьмёшь! И говорит он ангельским голосом, вежливо, согласно циркуляру за нумером восемьсот двадцать три, от самого товарища министра унутренних справ: «А ну, грабли в гору, господа шулера и прочая резко уголовная шелупонь!»… А вот сейчас аккурат налево поверните, господин скудент.  Вона оно сам дядюшка нас вышел встречать! И правильно! Потомушта власть!

Войдя в небольшое помещение, осветитель с любопытством огляделся. Было, в принципе, всё привычно. Ну подумаешь, городовой…  Регулярно перекуривая в компании  зашитого в шкуры варвара, гламурной блондинки, одетой согласно дресс-коду двадцать какого-века и небритого ковбоя в клетчатой рубахе, перестаешь обращать внимание на условности. Так что насквозь пропахший восточными благовониями типичный салун Дикого Запада, с простреленной стойкой и столиками в виде неподъемных пней, когнитивного диссонанса не вызвал.  Непрерывно кланяясь, дядюшка Хо провёл почетных гостей к особо большой колоде и стал расставлять чашечки, плошечки, флакончики и курительницы. Всё это он доставал, казалось, из широких рукавов своего расшитого восточным зверьем халата.

Полицейский нахмурился:

— Не то ты ставишь, дядюшка. Или совсем зрение потерял? Ты чего, не видишь, что господин совсем больной?

Салунщик только мигнул, и посреди столика крепко встала солидная бутыль, гордо объявившая всему миру своей этикеткой, что содержимое ея именуется «Столовое вино №20». В углу наклейки скромно, не бросаясь в глаза, мельчила надпись: 451о по Фаренгейту.

По-прежнему молча восточный кудесник материализовал два стакана с родными до боли гранями и попытался исчезнуть. Но городовой величественным жестом остановил трактирщика:

— Рядом сидай! Или не в России живёшь?

Дядюшка Хо вошёл в новый цикл поклонов, но от удара широкой ладони по столешнице очнулся и робко присел на краешек чудовищного по своей крепости табурета.

— Таки будем знакомы, — ловким движением срывая сургуч с горлышка, и разливая жидкость по стаканам, объявляет банкующий, — Я буду урядник Запийсало, это, — он небрежно кивает в сторону хозяина, — Дядюшка Хо, почтенный трактирщик.

— Александр Листвин, — привстаёт осветитель, и, повинуясь какому-то чутью, добавляет, — Честь имею!

Все настороженно замолкают, но Листвин поднимает стакан, и громко произносит:

— За здоровье, господа!

Здоровыми быть хотят все, бутыль быстро пустеет. Появляются племянницы дядюшки, но быстро смекнув, что конкуренции с белой, очищенной, им не выдержать, исчезают. А за столом идёт важный разговор: о мужской солидарности, о том, что все друг друга уважают, и о мировой политике. Дядюшка Хо оказался угнетенным и обиженным представителем…. В общем, то ли Амана, то ли кармана. Главное, пьёт наравне со всеми, и всё прекрасно понимает. Потом, дядюшка встаёт, задумчиво заглядывает в стакан и произносит тост. На родном. Выпив, вздыхает с облегчением, и падает.

— Как он мудро сказал, — роняет слезу во что-то плавающее в миске Запийсало, и тянется за бутылью. Что-то плавающее в миске моргает ему в ответ.

— Жаль, конечно, что так быстро ушёл, видно дела…

— А что он сказал?

— Не знаю, но – мудро!

Поправление здоровья доходит до максимума, потом до минимума и вновь устремляется вверх. В какой-то момент Листвин замечает, что у него на коленях сидит какая-то китаянка и подпевает двум своим подругам, сидящим на коленях у Запийсало. Все хором поют что-то странное. Прислушавшись, Александр смекает, что сам он исполняет попурри из советских песен, городовой старательно вытягивает «Нэсе Галя воду», а девушки тоненько, но решительно чирикают что-то напоминающее «Алеет Восток». Но поют все дружно, и, главное, душевно.

Потом девушки опять пропадают, а осветитель, схватив полицейского за ворот, вопрошает строго, но справедливо:

— Ты, мил-человек, о тринадцатом отделе Его Императорского величества, канцелярии, слышал?

— Ни-и-и, — таращит оловянные глаза городовой.

— И правильно! — одобряет его новоявленный спецжандарм, — Вставай, пойдём к наместнику! Родина в опасности!!

Мостовая была булыжной, и она раскачивалась.

— Городовой!

— Ась, вашбродь?

— Мы – моряки?

— Никак нет!

— А почему мы в море?

Хрясть! Запийсало с размаха ложится на мостовую и начинает тщательно щупать булыжники.

— Здесь сухо! Моря не обнаружено!

— Ищи лучше! Раз качает, значит, море! А раз море, то подавай корабль! Ибо, когда Россия в опасности, нечего за булыжники держаться!

Пролётка нашлась быстро. Александр захотел выгнать кучера, ибо тот был одет не по форме, без тельняшки и бескозырки, но городовой упросил дать шанс человеку, и спасители тронулись в путь.

Развалившись на мягком диване, осветитель задумчиво смотрит на своего помощника и невежливо спрашивает:

— Слушай, Запийсало, а как тебя зовут?

— Тарас! — гордо отвечает полицейский, бдительно озирая окрестности.

— А почему это вдруг, ты, Тарас не сохраняешь порядок у себя на Украине?

— Дык, это, — пригорюнился Запийсало, — Служил я государю-императору в крепостной артиллерии, и был удостоен чина младшего фейверехвера. Тьфу ты, фейхуавейра, нет, франдышмыга…  Да лях с ним! Сказали мне земляки, что теперь на Украину нельзя возвращаться, если три лычки не выслужишь! Приказ такой у проводников на поездах. А у меня только две, пришлось тут оставаться, городовым среднего оклада.

— Не переживай! — хлопает Александр городового по плечу, — Со мной ты быстро погоны без звездочек заработаешь!! Эй, водитель кобылы! Жми на сцепление, Россия в опасности!!

Что нажал кучер, осталось тайной, но зверюга в упряжи оглянувшись, выкатывает глаза, нецензурно ржёт и стартует с места  болидом формулы один. Сцепление с другой телегой, запряженной меланхоличными жеребцами происходит мгновенно. Водитель «грузовика», еврей, много крупнее средних по империи габаритов, молча слезает с облучка, и, помянув кротость царя Давида, а также чресла Соломона,  обзывает кучера Далилой и решительно направляется к «такси».

— Разберитесь, околоточный! — лениво тянет Листвин, прочно войдя в роль «великого и ужасного».

Обрадованный стремительной карьерой, Запийсало скатывается с коляски, но достигнув  мостовой, упирается, как Атлант, и решительно пересекает биндюжнику путь. Тот сникает, и начинает жаловаться на нарушение ПДД. Отмахнувшись от него, как от мухи, хохол обнимает битюгов за шеи и что-то шепчет им в уши. Коняги, выслушав речь, тревожно переглядываются, вздрагивают и так резво принимают назад, что выносят телегой несокрушимые ворота какого-то склада.

— Вай мэ! — биндюжник  мчится останавливать свою телегу.

— Что ты сказал?

— Рассказал про Нерчинск, климат и прочее, — меланхолично признаётся полицейский, и уходит в себя.

— О чём кручинишься, служивый?

— Где погоны брать, ваше благородие?

— Счас будем у наместника, там и решим!

К облегчению извозчика спасители Отечества выгрузились у дворца наместника Его Императорского Величества по Дальнему Востоку и прочее, и прочее. Герои огляделись, но за исключением лёгкого покачивания мира ничего подозрительного не обнаружили. Мирное население столь же мирно прогуливалось, в недалеком парке, у ворот которого грустно толпились нижние чины и собаки. Где-то за кустами мелодично ухал духовой оркестр.

 Часовые у ворот вытянулись так, что казалось, даже и не дышали.

— Что исполняют? — кивает Александр в сторону парка, решив проверить культурный уровень своего спутника.

Городовой, нет, уже околоточный, напряженно прислушивается, но потом светлеет лицом и гордо заявляет:

— Музыку, ваше благородие!

— Молодца! — Хвалит Листвин, будучи полностью согласен с подчиненным, и настолько решительно направляется к воротам, что часовые не рискуют даже посмотреть в его сторону. Первое препятствие им встречается в предбаннике кабинета. Адъютант категорически отказывается допускать прибывших без доклада.

— Так-с-с, — тянет Александр, — Изменой родине занимаемся? Препятствуем допуску секретнейшего агента, который лично государем-императором направлен?

— Но, господин …, — капитан мнётся, ожидая подсказки насчёт чина прибывшего наглеца, но, не дождавшись ответа, нерешительно продолжает, — Нельзя без доклада, не поймут-с!

Листвин достаёт из кармана большую бляху с императорским гербом, которую когда-то прихватил на память на съёмках сериала «Агент Его Величества», и с наслаждением впечатывает её в лоб адъютанта:

— Получай, держиморда! Запийсало, разберись с изменником, от него салом пахнет!

— Са-а-ало!! — рычит околоточный,  усы его стремительно завиваются в спирали. Адъютант визжит и пытается закрыться в сейфе.

Оставив Запийсало разбираться с «нарушителем конвенции», Александр решительно открывает дверь и неудержимо входит в кабинет.

 Адмирал Алексеев мирно читает газету, на вошедшего смотрит рассеяно, но вспоминает, что самому главному начальнику такое поведение не подобает. Раздражённо швыряет бумажный лист на пол, и открывает рот, стремительно багровея.

Сокрушительный залп не состоялся.

— Тихо! — командует вошедший, и строевым шагом подходит к столу (качнулся по пути, конечно, но всего пару раз и несильно), с размаха бьёт об стол зажатым в кулаке жетоном.

Стол выдержал, адмирал молча закрыл рот. Раз прибывший ведёт себя нагло, значит, право имеет. Сквозь двойные двери из приёмной донеся заячий визг, и оба пребывающих в кабинете поморщились.

—Что происходит?

— Мой адъютант твоего поймал, — прислушавшись к утробному марсианскому уханью, оскалился Александр.

— За что поймал?! — борода адмирала грозно встопорщилась.

— За сало.

— А-а-а, — вздохнул наместник по Дальнему Востоку, — Говорил я фон Брокенбоку, чтобы не трогал сало. Сам тощий, как прости меня, Господи, за грубое слово, немец, а всё к салу ручки тянет… Кстати, что это за значок? Кто вы вообще такой?

— Агент Его Императорского Величества по особенно особым поручениям! Прибыл в наместничество для решительных действий! В общем, привет от племянника!

— Он мне ничего не говорил, — засомневался грозный адмирал, нервно проводя пальцем по выдавленной на знаке цифре «тринадцать».

— И не скажет, — сочувственно сказал агент, по-хозяйски устраиваясь в массивном кресле, — Ибо мы всего лишь голос и руки Императора. И видят нас только один раз в жизни, в лучшем случае — перед отставкой.

— А в худшем? — побледнел хозяин кабинета,  рука его нервно дернулась куда-то под стол.

— В твоем случае, худшего не будет! Эй, куда полез?

— За лекарством, — рука решительно водрузила на стол бутылку шустовского коньяка.

— Это правильно. Но лечиться надо по рецепту! Та-ра-с!!

Дверь стремительно распахивается, и влетевший околоточный замирает по стойке «смирно».

— Организуй нам, голубчик, пару лимонов, и сахарную пудру. И не спрашивай, «где взять», а сделай быстро!