Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Бессмертный город. Политическое воспитание - Анри Фроман-Мёрис на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Я вас задерживаю, господин консул, а время уже позднее. И кроме того, у вас могут быть дела в канун Рождества.

Между ними возникла вдруг такая дистанция, скорее такое желание подчеркнуть эту дистанцию, такое равнодушие по отношению к тому, кто в конечном итоге был всего лишь консулом в заштатном уголке Европы, со стороны того, кто влачил на своих плечах всю страну, что Жюльен поспешно поднялся. Неловкость, которую он ощущал, переросла в парализовавшее его страшное стеснение. Он выдавил несколько ничего не значащих слов. На этот раз председатель даже не шевельнулся; идя к двери, Жюльен затылком чувствовал взгляд, вобравший в себя всю мудрость мира и непомерную усталость. На улице Жюльену стало легче.

Но в поезде, уносившем его на другой день в Прованс, консул Франции в Н. все никак не мог взять в толк ни зачем главе правительства понадобилось самолично переговорить с ним, ни почему он так холодно с ним расстался, ни чему он обязан своим назначением.

В тот же вечер, выступая по телевизору с поздравлениями по поводу Рождества, глава правительства обещал вскоре покончить с безработицей, а также обеспечить рост экономики. Потом он заговорил о свободе и безопасности, после чего провел рукой по лбу, как бы отгоняя непрошеные образы, и в лирическом тоне описал радость, которая переполняет в этот вечер сердце почти каждого и которую каждый обязан разделить с теми, кому она неведома. Но выражение лица его при этом оставалось неподвижным, и улыбка, появившаяся в последние секунды выступления, казалась чересчур убедительной, чтобы быть чем-то иным, кроме гримасы лицевых мускулов.

— Отправиться в Н. после того, как тебя принял сам премьер! Надеюсь, теперь-то ты не будешь жаловаться! — заметил Жак Паллас, у которого остановился в Провансе Жюльен.

Их было двенадцать друзей, собравшихся вокруг камина в ожидании полуночной мессы, и Жюльен впервые осознал, что, сам того не замечая, в течение трех лет не переставал жаловаться на судьбу и несправедливость. Он улыбнулся: Жак был прав, и, каким бы скромным ни был пост, на который его назначили, он мог считать себя счастливчиком. Отныне он стал вести себя как человек, довольный судьбой, и те дней десять, которые провел в Провансе, в целом был счастлив.

В окружении друзей — от Жака, в прошлом режиссера, до Дени, все еще романиста, — он чувствовал себя уверенно. Были там и Пьер Антуан Лентрен с женой, и Клод Дюма, тоже дипломат и тоже несколько забытый, но воспользовавшийся этим, чтобы написать книгу о Фуке[11], а кроме того, две молодые женщины, приехавшие вместе, с одной Жюльен был знаком, с другой — нет. Все они присутствовали на мессе в деревенской церквушке; местные жители, водрузив на плечи ягнят, изображали пастухов. Роль Девы Марии исполняла дочь продавца табачного киоска. Она была толстовата, зато улыбалась, как ангел. В роли Иосифа — бородач, на вид настоящий плотник, участвовавший в Тур де Франс[12]; на несколько минут между ними поместили двухнедельного младенца. Младенец даже не пикнул. Дени, обладавший прекрасным голосом, запел «Полночь, христиане», после чего все вышли на улицу — ночь была очень холодной, ярко светила луна — и вернулись домой.

«Так вот что значит счастье», — подумалось Жюльену. Дочь продавца, ее жениха, оказавшегося вовсе не плотником, а солидным владельцем гаражей, так же как нескольких соседей, привели с собой. Пришли они не с пустыми руками, свертки с подарками разложили под елкой в центре гостиной, а затем стали дарить их друг другу, шумно радуясь. Жюльену досталось первое издание «Нана»[13] в лимонном сафьяне, альбом старинных фотографий, купленный, видимо, с рук, и несколько безделушек. Он стал смотреть, что подарили другим, заметил нежные взгляды Марии и Иосифа и почти позавидовал им, а потом обратил внимание, что приехавшие вместе женщины были похожи друг на друга: значит, Антуанетта, которую он знал давно, была со своей сестрой Анной, с которой он знаком не был. Это взволновало его, поскольку однажды он едва не влюбился в Антуанетту. Утро было великолепное: ясное, морозное; когда он вышел в кухню, то застал там Анну — она поднялась первой и готовила кофе.

Десять следующих дней были безоблачными. Анна, сестра Антуанетты, худой и очень высокой блондинки, была такой же высокой, но поплотнее и брюнеткой на двадцать лет моложе Жюльена; они вместе гуляли, она рассказывала ему о своих занятиях, но, когда он захотел поцеловать ее, отстранилась. Он спросил:

— У тебя в Париже жених? Любовник?

Она улыбнулась: никого у нее нет. В конце концов она позволила ему поцеловать ее, но дала понять, что больше ему рассчитывать не на что.

— Почему? — снова спросил он.

— Потому что я не хочу, — вновь улыбнулась она. И пояснила, что в свои двадцать четыре года еще ни разу не была с мужчиной, за что он почти влюбился в нее. Эти прогулки и признания продолжались все оставшиеся дни. Она рассказывала ему о своих друзьях, любимых книгах, а он только удивлялся, почему Антуанетта никогда не упоминала о ней. Остальные также много говорили о литературе и о вероятности смены кабинета. Один из гостей, врач, заверив слушателей в надежности источников, вполголоса поведал о недуге, которым страдает глава правительства: воспаленное лицо, провалившиеся щеки, распухшие кисти рук, — и назвал по-ученому болезнь, о неумолимости которой всем было хорошо известно. Но Жюльен почти не слушал, а когда заговаривали о его предстоящем отъезде в Н., он вздрагивал, словно речь шла о ком-то другом.

Однажды ночью, в полнолуние, Жюльен предложил Анне отправиться посмотреть горную деревню, эти каменные лачуги, то там то сям раскиданные по пустошам за деревнями Горд и Кабриер-д’Авиньон. В машине Жака они добрались до начала тропинки, пробитой прямо в скале, затем двинулись по ней пешком при лунном свете. Словно плашмя лежащие на огромной природной слегка наклонной плите, лачуги, окруженные и связанные между собой заборами, соответствовали тому представлению, которое составилось у Жюльена о затерянной высоко в Андах деревне. Некоторое время они шли среди нагромождения безлюдных домишек, затем Жюльен остановился и поцеловал Анну нежнее, чем обычно. Губы девушки были холодны, и ему пришло в голову, что, стоя посреди этой каменной деревни, освещенной голубоватым лунным светом, они образуют как бы скульптурную группу из камня, неподвижную и окоченевшую.

В этот миг совсем рядом с ними раздался выстрел, и они услышали, как застучала по скалам крупная дробь. Испуганная Анна прижалась к Жюльену, но ему захотелось узнать, кто это стреляет, да еще при свете полной луны. Он отстранился, взял девушку за руку и двинулся вдоль стен. Вокруг гулко раздавался звук их собственных шагов, больше ничего. Ни увидеть, ни услышать незадачливого стрелка, укрывавшегося среди каменных хибар, им не удалось. Когда они вернулись и рассказали, что с ними произошло, никто им не поверил, а Жак заявил, что им это приснилось.

— Вы перепутали гром ружейный и гром небесный, — скаламбурил Дени, литератор.

Все засмеялись, Жюльену не оставалось ничего другого, как последовать их примеру. Анна сохранила серьезность. На другой день он впервые спросил ее, приедет ли она к нему в Н., и получил утвердительный ответ. Но чем ближе подходил день отъезда, тем меньше думал о нем Жюльен.

Вечером 31 декабря в соседнем замке устроили праздник. Всех приглашенных попросили одеться в белое. Жюльен облачился в широкий пастуший плащ, привезенный Жаку в подарок его другом из Калабрии, а Антуанетта закутала сестру в кусок вышедшего из моды крепдешина, купленного на рынке в Апте. Когда они явились на празднество, десятка три приглашенных уже потягивали шампанское под романскими сводами. Там было несколько юных девушек, две из них завели с Жюльеном разговор, сказав, что знают от родителей о его назначении в Н.

— Нельзя ли навестить вас там? — спросила та из них, что была постарше, ей не было еще восемнадцати.

Ее серьезный тон был лишь слегка шутливым, и Жюльен ощутил прилив радости от того, что вызывает интерес сразу у двух молоденьких девушек. Он выпил лишку, много разглагольствовал и некоторое время спустя обнаружил, что находится среди юношей и девушек, которые вспоминают Н., где уже успели побывать. Он поискал Анну глазами, не увидел ее и отправился бродить среди друзей и незнакомых ему людей.

Анна сидела на ступеньках каменной лестницы. Ее грустный вид также вызвал в нем чувство, похожее на удовлетворение. Он прижал ее к себе; чуть-чуть пьяная, податливая, она не сопротивлялась, но, когда они вернулись, она, как и в прошлые ночи, отказалась пойти к нему.

Три дня спустя он вернулся в Париж, а еще через три дня сел в ночной поезд до Н. Анна провожала его.

ГЛАВА II

Жюльен проснулся от тишины. Всю ночь равномерное покачивание вагона и тысячи разных звуков — скрежет по рельсам, шаги в коридоре, голос из репродуктора, сначала на французском, затем на том языке, что на месяцы, а то и на годы станет его языком, сопровождали его во сне. Вытянувшись на полке одноместного купе, по старинке украшенного маркетри, чувственно поскрипывавшей у его уха, он отдался глубокой дреме, прорезаемой мимолетными снами, от которых при пробуждении не оставалось ничего, кроме приятного ощущения. Он пребывал в состоянии некой эйфории, связанной с дорожным возбуждением и ожиданием того, что ждет его впереди.

А затем наступила тишина, он очнулся и приподнял занавеску на окне. Все было белым-бело, снег падал тяжелыми хлопьями.

Жюльену вдруг стало холодно. Отопление не работало. Наспех одевшись, он вышел в коридор. Группа пассажиров уже обступила там проводника. Подойдя ближе, Жюльен узнал, что поезд встал в нескольких километрах от Н.: от мороза замерзли стрелки, пути занесло снегом.

— Мы почти приехали?

Проводник покачал головой: поезд уже давно стоял на небольшом вокзале в В., в получасе езды от Н., но он не счел нужным будить пассажиров, так как начальник состава на последней границе предупредил его, что пути к Н. еще не расчищены.

— Стрелки поливают кипятком, видать, здесь никогда не было таких холодов, как этой ночью!

Он добавил, что отопительная система поезда в неисправности, и посоветовал пассажирам вернуться в купе и хорошенько укрыться.

— С такими темпами, как у них, неизвестно, сколько это еще продлится!

В голосе проводника сквозило презрение к южанам, внезапно застигнутым среднеевропейскими холодами, которых им так хотелось избежать.

Дрожа от холода, Жюльен заперся в купе и вытащил из чемодана теплые вещи. Приподнятого настроения как не бывало. Когда он двадцать лет тому назад был в Н. со своей женой (тогда он был женат), стояла весна, и Н. был вполне южным городом с разлитой в воздухе теплынью, так разительно отличающимся от Парижа с его холодным и печальным дождичком. Цвела мимоза, на террасы и в сады уже выставили большие керамические горшки с лимонными и апельсиновыми деревцами. И сейчас, пусть даже посреди зимы, попасть в заснеженный город вдруг показалось ему нелепым: что-то было не так, хуже того, ему стало очень не по себе.

Он натянул белый пуловер из толстой шерсти, куртку на меху, которую прихватил с собой «на всякий случай», обмотал шею шарфом. Вновь подсел к окну: прямо перед ним, точно вмещаясь в оконный проем, виднелась табличка, на которой белым по голубому было выведено название городка, где застрял поезд; падающий за окном снег потихоньку затушевывал надпись.

Жюльен вспомнил прогулку по В. Она пришлась как раз на день его рождения; было очень тепло. Они с женой приехали сюда в обеденный час и долго ходили по опустевшим улочкам: с начала весны жители В. прилежно соблюдали сиесту «по-итальянски». Собор и тот был закрыт, им пришлось дожидаться, пока на ажурной колокольне ратуши, что находится напротив собора, не пробило четыре. Потом Жюльен вволю налюбовался фреской XV века, репродукция которой давно была ему известна; на ней была изображена Саломея, пляшущая, а затем требующая у Ирода голову Иоанна Крестителя[14]. Оказавшись перед хорами, расписанными этой фреской, он испытал поразительное по силе чувственное ощущение. Мерное покачивание бедер женщины-ребенка, черты ее лица — он знал, что художник-монах списал их с лица монашки, в которую был влюблен, — все, вплоть до ее рук, с любовной жадностью завладевающих чудовищным предметом, трогало его так, как мог бы тронуть разве что вид этой самой женщины-ребенка, если бы, гораздо менее одетой, она стала бы танцевать лишь для него.

С бьющимся сердцем покидал он мрачный собор, где одна Саломея была чуть освещена несколькими желтыми лампочками; площадь перед ним была раскалена — настолько та весна походила на лето. Жена держала его под руку, но он не мог выговорить ни слова, лишь ощущал необыкновенное возбуждение, благодаря свету и солнцу превратившееся в какое-то необычное ликование. Ему не было тогда и тридцати, и он подумал, что в такой жаре мог бы полюбить всех женщин мира, лишь бы они платили ему тем же.

Однако этим утром счастливое воспоминание никак не вязалось с большой вокзальной табличкой с почти незнакомым названием города белым по голубому вдоль заснеженного железнодорожного полотна; Жюльену стало еще холодней, и он закутался в одеяло.

Чтобы преодолеть тридцать километров, остававшихся до Н., понадобилось около четырех часов. Повсюду Жюльен видел тепло одетых рабочих, медленно колдующих над обледеневшими рельсами. В шапках, натянутых по самые носы, они напоминали тех грустных негров, что метут зимой грязное парижское месиво. Наконец в нескольких сотнях метров от вокзала состав встал окончательно. В коридоре послышался шум, проводник постучал в купе Жюльена и сообщил, что дальше придется добираться пешком.

Позднее в перегретом номере отеля новый консул болезненно морщился, вспоминая о том, что было дальше, настолько это показалось ему невероятным.

Все пассажиры по одному сошли с поезда или, правильнее сказать, спрыгнули с высоченной подножки в свежий снег. А снега намело столько, что еще полчаса им пришлось пробираться к вокзалу с чемоданами и сумками в руках. Жюльен оставил в купе два огромных чемодана, захватив с собой лишь кожаный портфель со служебными документами и шифрами, без которых было бы не раскодировать телеграммы из министерства и которые нельзя было оставлять где попало. Порывы ледяного ветра, летящие в лицо снежные хлопья должны были бы взбодрить его. Но он, напротив, впал в состояние полной бесчувственности. Ноги промокали все больше и больше, у него было такое чувство, что он с трудом продирается сквозь какую-то зыбкую хлябь, в которой снег, доходивший ему до колен, перемешался с тем, что падал сверху и с ног до головы обволакивал его липким панцирем. Рядом с ним шли другие пассажиры — кто-то обгонял его, кого-то обгонял он, едва различая попутчиков за метелью. Он налетел на какую-то бесформенную фигуру — мужчина нес на закорках женщину. Все это происходило в нескольких сотнях метров от Н., одного из цивилизованнейших городов мира, где с древних времен владели искусством создания таких условий для богатых горожан, равно как и иностранцев, при которых они были бы избавлены от малейших неудобств; однако это не казалось Жюльену поразительным: он продолжал двигаться вперед в снегопаде.

Вскоре ему пришлось остановиться. На его пути выросла крошечная человеческая фигурка — она размахивала руками и как будто обращалась к нему. Он не сразу понял, кем был этот яростно жестикулирующий коротышка, явно узнавший его и пробовавший взять у него из рук портфель. В последнем всплеске сознания Жюльен попытался сопротивляться. Он вцепился в портфель, который не должен был выпускать из рук ни при каких обстоятельствах, но человечек прокричал, что он хранитель архивов прежнего консульства, и Жюльен уступил. Идя следом за тем, кто, как ни крути, оказался карликом, Жюльен преодолел последние метры до перрона. Снега там было не меньше, но почва была тверже. Еще несколько минут, и он оказался под стеклянной крышей вокзала.

— Добро пожаловать в Н., — приветствовал его хранитель архивов.

В голосе г-на Бужю, встретившего его, не было и тени иронии.

Жюльен не перестал дрожать и в номере отеля, что заказали для него в двух шагах от консульства. Он принял горячую ванну, а затем улегся поверх атласного покрывала на большой медной кровати и, хотя в поезде отменно выспался, заснул мертвецким сном. Была половина первого дня; когда он проснулся от телефонного звонка, был уже поздний вечер. Звонил г-н Бужю, он хотел узнать, не нужно ли ему чего-нибудь. Охрипшим голосом Жюльен ответил, что они увидятся завтра, и повесил трубку. Какое-то время он еще повалялся в теплой постели и наконец встал. Он задыхался, не понимая, что с ним происходит. Оказалось, батарея, расположенная очень близко к изголовью кровати, раскалилась, в комнате было жарко и сухо.

Отель был скорее пансионом, чем настоящим отелем, но пансионом высокого класса; г-жа Беатрис, хозяйка, считала делом чести, чтобы английские старушки и немецкие историки искусства, составлявшие основу ее клиентуры, чувствовали себя здесь лучше, удобнее и спокойнее, чем дома. Впрочем, расположенный на четвертом этаже старинного дворца, пансион г-жи Беатрис напоминал скорее просторную роскошную квартиру, количеству коридоров которой приходилось только удивляться — они словно множились бессчетное число раз, начиная с заставленного кадками с зелеными растениями вестибюля. В гостиной среди полотен середины XIX века было, как утверждала хозяйка, два подлинника Айеза[15], известного своими портретами итальянской аристократии.

Стоило Жюльену попасть в столовую с такими маленькими столами, что за каждым могло уместиться не больше одной пары, как он стал задыхаться от духоты, как и у себя в номере, не сразу сообразив почему. На улице было холодно, батареи были раскалены добела, желтый свет люстр усугублял настроение смиренности и печали, царившее среди нескольких постояльцев, порознь ужинавших в узкой столовой.

Жюльен выбрал самый удаленный от батареи столик. Напротив него пожилая дама вполголоса разговаривала с другой дамой; когда та поднялась, Жюльен увидел, что она старше своей собеседницы и что это, скорее всего, мать с дочерью. Закутанные в меховые манто, они должно быть приехали сюда осмотреть во что бы то ни стало город. На другом конце столовой сидели еще одна пожилая дама и девушка, лицо которой, склоненное над книгой, было скрыто за черной челкой; она отрывалась от еды только чтобы читать книгу, лежавшую слева от тарелки. И хотя от всего этого веяло безмерным унынием, по множеству мелочей сервировки, предупредительности метрдотелей, втроем обслуживавших одну-единственную постоялицу, можно было догадаться, что по-своему уютный и какой-то старообразный отель г-жи Беатрис был тем не менее одним из лучших в городе. И все же Жюльен моментально невзлюбил его и сказал себе, что нужно как можно скорее подыскать подходящее жилье.

После ужина ему захотелось выйти, чтобы вдохнуть, пусть и в этот поздний час, запах улиц знаменитого на весь мир города, видеть который впервые ему довелось двадцать лет назад и в котором теперь ему предстояло провести несколько лет жизни.

Когда он поделился своим намерением с дежурным по этажу, сидевшим перед разложенными веером туристическими буклетами, тот предупредил его, что снегопад продолжается и, кроме того, из-за сильного холода остановился лифт. Жюльен пожал плечами, кивнул на свои ботинки на меху, а затем устремился во тьму гигантской лестничной клетки, где, как ему показалось, он провел немало времени, прежде чем добрался до первого этажа.

Густой плотный снег валил на пустые тротуары и мостовые. На следующий день Жюльен узнал, что город был полностью парализован снегопадом и холодом и что это будет продолжаться не один день. А в этот вечер быстрая ходьба и снег, хлопьями летевший в лицо, разогнали ему кровь и взбодрили его.

Однако по мере того, как он углублялся в заснеженные улицы с выходящими на них величественными фасадами темных особняков, в нем нарастало странное ощущение нереальности окружающего. Город, в котором он очутился несколько часов назад, не был больше Н. и уж тем более южным городом Европы, пропитанным итальянским влиянием, городом, который он некогда знал и надеялся обрести вновь. Едва освещенный, пустынный, словно глубокой ночью, во власти обрушившейся на него непогоды, этот город напоминал Вену начала века, или Будапешт, или Зальцбург, словом, все города той Центральной Европы, которой уже давно нет в помине. Те редкие прохожие, что попадались Жюльену по пути, похожие скорее на торопливые тени, укутанные по глаза для защиты от непривычного холода, вовсе уж не напоминали подлинных жителей Н., горделивых, эстетов, основоположников особого социального порядка, повлиявшего на целую цивилизацию, а скорее вызывали в памяти героев новеллы Шницлера[16], романа Стефана Цвейга или Гофмансталя[17].

На углу огромного дворца с обитой гвоздями деревянной дверью, которую обрамляли фигуры атлантов, поддерживающих балкон, где намело огромный сугроб, он заметил женскую фигуру, бесформенную из-за множества шалей и одежд; женщина эта никуда не спешила, она как будто поджидала кого-то, согнувшись пополам, чтобы устоять под порывами ветра. Жюльен прошел в двух шагах от нее, очередной порыв ветра разъединил их.

Он продолжал свою прогулку по узким улочкам с высящимися вдоль них фасадами, еще более внушительными от того, что они казались налепленными на дворцы, заброшенные даже теми, кто когда-то проживал в них, и вышел на Ратушную площадь. Громада средневекового дворца, выросшая перед ним, была освещена лучами нескольких прожекторов; их, видимо, забыли выключить, и они как бы перечеркивали контуры здания; со своей высокой башней, часами с одной-единственной стрелкой и почти флорентийской лоджией вдоль одной из его сторон дворец выглядел как театральная декорация, погруженная снегопадом в белое забытье.

Представшая однажды по весне взору Жюльена кишащей туристами, площадь, этакое фантастическое пространство под белым небом, была теперь совершенно пустынной; Жюльену показалось, что снегопад внезапно прекратился и он снова видит всю красоту этого неба. И хотя он различил под лоджией статую Дафны, превращающейся в дерево, а дальше бронзовую Диану, попирающую ногой Актеона, посмевшего бросить ей вызов, ту самую Диану, которая стала символом города, все равно ему чудилось, что это не Н., а огромные театральные подмостки где-нибудь в Германии, на которых разыгрывается драма Возрождения, место действия которой — Феррара или Флоренция.

Он вступил в огромный безукоризненной белизны четырехугольник площади и сделал несколько шагов. Посреди него, там, где по приказу государя был сожжен монах, принесший ему не мир, а войну, в XVI веке воздвигли большой мраморный фонтан, где украшающая его величественная статуя бога Реки совсем обледенела. На бороде его, на его конечностях и даже конце бронзового трезубца, которым он потрясает над городом, застыли льдинки. У ног его дивные маньеристские[18] дриады, отлитые из бронзы влюбленным в них скульптором, который одновременно был бессовестным авантюристом и убийцей, совершившим ужаснейшие злодеяния, казались одетыми в хрустальные туники, придававшие их маленьким грудям и длинным ногам вид вожделенных драгоценностей.

Жюльен остановился перед этими женскими фигурами: ему вспомнилась Саломея из В., что двадцать лет назад так поразила его воображение. Внезапно его охватило то же, почти мучительное, настолько оно было сильным, чувство. Возбуждение, которое он мог испытать, но не испытал в поезде, ударило ему в голову, накатило на сердце, отозвалось где-то в животе, подобно волне желания: так значит, ему предстояло отныне жить посреди этой сказочной красоты; отныне каждый день перед его глазами будут эти женские лики, эти дворцы, образующие площадь, эта башня в вышине, эта воздушная лоджия с Дафной, Дианой и столькими другими богинями. Он вдохнул полной грудью и подумал, что один в этом почти незнакомом городе он сможет, да, сможет быть сказочно счастливым.

Окно кафе на углу улицы, которая, он знал, вела к собору и другим достопримечательностям, было еще освещено, а поскольку открывать все сразу в первый же вечер ему не хотелось, он толкнул дверь кафе, тоже знаменитого, и попал в тепло помещения, наполненного запахом шоколада и табачным дымом. Два зала, обшитые навощенными деревянными панелями и украшенные зеркалами, были полупустыми. Несколько посетителей сидели поодиночке, потягивая вино, за столиком рядом с коридором, ведущим в подсобное помещение, читала молодая женщина.

Жюльен уселся за соседний столик. Заказал шоколад со сливками официанту с закрученными кверху усами и в широком белом переднике, закурил и взглянул в сторону женщины. Та, погруженная в чтение толстой немецкой книги, сперва не подняла глаз. Однако некоторое время спустя их взгляды встретились, и она улыбнулась. Несколько ничего не значивших фраз — и Жюльен попросил подать ему вторую чашку шоколада на столик его соседки, куда и пересел. Звали ее Кристина, она приехала из Мюнхена посмотреть Н. зимой и читала «Доктора Фаустуса» Томаса Манна; Жюльену подумалось, что сейчас, более, чем когда-либо, он ощущает себя перенесенным по ту сторону Альп, в городок с оштукатуренными под мрамор домами и похожий на декорацию, нарисованную на театральной клеенке, и городок этот ну совсем как Вена или Будапешт на рубеже веков.

Собеседница рассказала Жюльену, что провела в Н. неделю, побывала в музеях, дворцах и соборах и завтра уезжает, полная впечатлений. То, что ей, так тепло улыбающейся ему с почти заговорщическим, во всяком случае дружеским, видом, предстояло уехать, не ухудшило хорошего расположения духа Жюльена: эта прекрасная незнакомка — всего лишь первая из множества приезжающих сюда каждую неделю, с кем он заговорил в располагающей атмосфере кафе «Риволи», где он еще не раз заведет беседу, пригубливая шоколад со сливками. В конце разговора он будет сообщать им тоном веселого признания, что он — консул и круглый год живет в городе, в который они лишь ненадолго заглянули перед тем, как отправиться в Венецию или Флоренцию. Он представлял их себе путешественницами минувшего века: непременно англичанками или американками, чуть бледными, чуть хрупкими, похожими на героинь Генри Джеймса или Э. М. Форстера, которых грубое столкновение с Европой и Средиземноморьем потрясает и преображает.

Словом, он простился с миловидной Кристиной Ферзей на углу дворцов Вертц и Амигони под вновь повалившим с неба снегом с чувством, что завтра же или на следующей неделе встретит ее или ей подобную в том же кафе на той же кожаной банкетке перед чашкой дымящейся вербеновой настойки или густого шоколада со сливками.

Когда он вновь проходил мимо двух атлантов, держащих на руках снежную глыбу, у двери прохаживалась все та же женщина: она поджидала кого-то, куря на ветру в надвигающемся тумане. Он понял, что это проститутка; когда она окликнула его, он увидел лишь ее губы, все остальное было скрыто под спущенной на лицо меховой накидкой. Она позвала его, видимо на местном диалекте, а он знал, и то немного, литературный язык, и слова ее тут же отнесло ветром и метелью; Жюльен заметил лишь ярко-красную помаду у нее на губах.

Вернувшись в номер, в котором было еще жарче, чем днем, он попробовал было отключить батарею рядом с кроватью, но не сумел и лег. Долго еще вслушивался в тишину: за окном падал снег, звонили колокола ближних церквей — сначала каждый час ночи, затем утра.

ГЛАВА III

Жюльен заснул лишь после того, как услышал три удара с колокольни Санта Мария делла Паче: название церкви он узнал позже. Утром в номере было прохладно. Вода из крана тоже шла холодная, так как ночью замерзли все трубы.

Завтрак в едва освещенной столовой напоминал дни лихолетья. Кофеварка сломалась, булочник не поставил свежих булок. Трое расстроенных, без умолку говоривших метрдотелей, сменивших белые пластроны на теплые пуловеры, пытались объяснить необъяснимое трем старым дамам и молчаливой девице, собравшимся на сей раз за одним столом, и эту картину можно было назвать «Отступление, последние жители в городе». Жюльен понял, что из-за небывалых морозов в целом городе не только полетела система водоснабжения, но прекратилась и подача газа. Устроившись в углу столовой, он слышал ведущиеся вполголоса, как во время бедствия, разговоры, но не вникал в них. Так и не согревшись, он выпил отвратительный чай и съел черствую булку. Затем спустился к г-же Беатрис, где его уже ждал коротышка архивариус — утопая в старой куртке, он увлеченно беседовал с хозяйкой пансиона.

На улице витало то же ощущение беды. Словно одна из семи казней египетских[19] обрушилась на Н. в наказание за его гордыню. Вчерашний белоснежный покров превратился в серое грязное месиво, правда еще не жижу, которое облепило все, что можно: автомобили, витрины, двери и даже мусорные пакеты, набитые праздничными объедками и выставленные на улицу. Редкие прохожие с трудом двигались по обледенелым тротуарам, наталкивались на сугробы снега, обвалившегося с карнизов; казалось, они почти не продвигаются вперед. Жюльен, посчитавший неудобным явиться на будущее место службы в ботинках, ковылял как мог в изящных туфлях позади г-на Бужю, а тот уверенно вышагивал по скользкому тротуару, словно низкий рост был залогом его устойчивости.

Когда до Жюльена дошло, что дворец с атлантами, удерживающими на плечах горы снега, и есть здание старого консульства, он машинально поискал глазами проститутку, виденную накануне, но ее не было, а навстречу ему вышла древняя старушка, ростом не выше архивариуса, и поздравила его с прибытием. Старушка эта оказалась вдовой прежнего швейцара консульства и жила в комнатке с низким потолком над входной дверью. Так, в окружении двух карликов, и отправился Жюльен осматривать свои будущие владения.

За массивной входной дверью располагался вестибюль; его потолок с кессонами опирался на восемь дорических колонн, ограничивающих пространство, в которое из внутреннего дворика едва проникал свет. Квадратный, но весь какой-то стиснутый, глубокий и затемненный высоким нависающим карнизом, двор в это время суток походил на колодец, заполненный сугробами в метр высотой. Когда они шли по двору по расчищенной лопатой дорожке, снег доходил хранителю архивов до плеч. Проходя по бывшей караульной, Жюльен увидел множество темных фигур, в которых узнал статуи, покрытые таким количеством пыли и паутины, что они казались закутанными в покрывала.

— Я сообщил о вашем приезде Масканиусу, но не сумел заставить его вывезти весь этот хлам, — бросил на ходу коротышка.

Поднимаясь по каменным ступеням, он пояснил, что Масканиус — антиквар, он арендует у Франции первый этаж бывшего консульства для хранения своего товара.

— Не ровен час еще и наверху что-нибудь оставил, — проворчал он, когда они поднимались на второй этаж.

На площадке второго этажа и впрямь стояли другие скульптуры, завешенные серой тканью, из которой высовывались то женская головка, то рука с луком, яблоком или кинжалом. С одной из фигур ткань сползла; это была статуя работы конца XVI века или ее копия — Юдифь с удлиненными, продолговатыми формами, потрясающая головой еще не старого Олоферна[20] с зияющими ужасом зеницами.

— Товар у господина Масканиуса не всегда хорошего вкуса, — заметил г-н Бужю, стороной обходя убийцу влюбленного воина.

Он толкнул инкрустированную дверь дивной работы, на которой на фоне идеального города были изображены музыкальные инструменты — скрипки, лютни, флейты и тамбурины; сам город напоминал тот, что находился в герцогском дворце в Урбино и что долго приписывали кисти Пьеро ди Козимо[21]; они вступили в просторный зал с высоким потолком и тремя окнами с частыми переплетами, выходившими как раз на балкон с атлантами. Вот ваш кабинет, — объявил хранитель архивов.

Тут царил жуткий холод, в огромном камине с мраморной доской едва виднелась красная полоска электронагревателя.

— Когда-то здесь было центральное отопление, но уже давно все вышло из строя. Водопроводчик обещал зайти, но начались праздники, а затем ударили морозы; думаю, со всеми этими неполадками в городе работы ему подвалило.

Всем своим видом и пояснениями коротышка словно подчеркивал, что Жюльен Винер совершает хозяйский обход, сам же Жюльен становился все более молчаливым, будто и он теперь был скован добравшимся до него холодом. Красивый стол темного дерева, за которым ему предстояло работать, фрески по обе стороны камина, книжный шкаф с зарешеченными створками, запертый на большой замок, — все это выглядело весьма внушительно, но новому консулу было уже ни до чего: он чувствовал лишь, как ледяная влажность пронизывает до костей, и не находил ответа на вопрос, где — в пансионе ли, в этих ли заброшенных залах — сможет он наконец отогреться.

Невозмутимый г-н Бужю продолжал знакомить его с дворцом. Освещая дорогу карманным фонариком, они прошли еще несколько зал с дубовыми ставнями на окнах, пока не добрались до длинной галереи, уставленной по обе стороны большими деревянными шкафами с дверцами, тщательно запертыми на такие же, что и книжный шкаф, замки.

— Здесь начинаются мои владения — архивы, — тихо проговорил г-н Бужю.

Через маленькую дверку они вошли в какой-то чулан, в котором стояла такая жара, что Жюльен чуть не задохнулся.

— А вот и мой кабинет.

Комнатушка, обшитая деревянными панелями, была такой же темной, как и остальные помещения, вокруг стола белого дерева были расположены подковой три электронагревателя. На столе, испачканном фиолетовыми чернилами, стояли подставка для ручки, увенчанная пером типа «Sergeant-major»[22], баночка чернил, пресс-папье и лежал лист белой бумаги. И все ни книг, ни газет, ни какого-либо досье. В этой крохотной каморке, где, несмотря на повсеместный холод, было невыносимо жарко, царил прогорклый и сладковатый запах.

— Это не только мой рабочий кабинет, — продолжал хранитель архивов. — Чтобы не оставлять архивы без присмотра, я получил от министерства право проживать здесь.

Он приоткрыл один из стенных шкафов, и Жюльен увидел газовый баллон и плитку; в другом находилась раковина; в самом нижнем была установлена узкая банкетка, которая не могла служить ничем иным, кроме как постелью карлика. Тот уже подвигал кресло к столу.

— А теперь, господин консул, прошу вас присесть и выслушать меня, я более детально обрисую вам ситуацию.

Вернувшись в пансион к обеду, Жюльен знал не больше, чем утром. А ведь хранитель архивов проговорил почти три часа, куря сигарету за сигаретой, отчего спертый воздух клетушки стал непереносим, и перемежая свою речь горькими вздохами и частым отхаркиванием. Два раза карлик, извинившись, даже засунул голову в один из шкафов, где, как догадался Жюльен, отпил прямо из бутылки: когда он выпрямился, от него разило вином.

Для начала Бужю поведал новому шефу, что открытие консульства в Н. вовсе не означает прекращения работы консульства в П., функционирующего уже полтора десятка лет; более того, даже если в П. останется всего лишь консульский отдел, именно туда будут поступать текущие дела. Не предусматривается и перевод в Н. персонала, набившего руку в консульской и административной работе, а бюджет нового консула Франции в Н. позволит ему нанять только секретаршу и шофера. Что до самого г-на Бужю, уже имеющего дипломатический статус, то его только что произвели в чин вице-консула и он вполне справится с попавшими в беду туристами и улаживанием тех редких проблем, которые могут возникнуть по ходу дела.

Затем архивариус, получивший такое повышение, заговорил непосредственно об архивах, из чего выяснилось, что здесь хранятся сотни папок с документами, лишенными всякого интереса. Министерство иностранных дел не сочло необходимым доставить их на родину, в Париж, равно как и переслать в П. во время перевода туда консульства, а он сам никогда не стремился исследовать эти не имеющие никакой ценности связки бумаг: пятнадцать лет провел г-н Бужю под их надежным прикрытием в своей каморке, жарко натопленной зимой и прохладной летом, и все эти годы совершенно ничего не делал.

Затем он представил одуревшему от жары Жюльену список влиятельных людей города, которым Жюльен должен нанести визит: префект, архиепископ, мэр, председатель совета провинции, судьи, высшие должностные лица университета и даже высшие чины н-ского гарнизона, а также список горожан и адвокатов, которым нужно разослать уведомительные письма; кроме того, он назвал с десяток имен, носители которых представляли в Н. аристократию, довольно-таки могущественную и наделенную подлинной экономической силой, — у них полагалось оставить свою визитную карточку. Жюльен встряхнулся и задал несколько вопросов, однако по недвусмысленным ответам тут же сообразил, что эти визиты вежливости, уведомительные письма и те отношения, которые установятся в результате такого общения, и будут сутью его здешних обязанностей. Упомянул г-н Бужю и о полудюжине французских преступников, которых нужно будет навестить в тюрьме, и о консульском совещании, раз в год собиравшемся в столице, но когда Жюльен пожелал узнать, какова будет его роль в отношении французской колонии, его наставник вдруг лукаво усмехнулся, разъяснив, что, за исключением нескольких женщин, вышедших замуж за местных уроженцев, как правило скромного происхождения, число французов, проживающих в Н. и его окрестностях, приближается к нулю, в то время как другие иностранные колонии, и в частности многочисленная английская, прочно обосновались в этих краях.

— А французы, по природе своей любители искусства и старины, предпочитают Флоренцию или Венецию, — заметил коротышка все с той же злой ухмылкой. — Так или иначе, может, вы случайно и наткнетесь на нескольких чудаков, что не вылезают из своих берлог, и среди них на адвоката Тома, что управляет в Н. имуществом Франции.

Так Жюльен узнал, что во все времена по причинам, которые карлик так и не прояснил, многочисленными были дары и особенно наследства, сделанные в пользу Франции известными в городе людьми. Эти дома или виллы, в большинстве своем содержащиеся не на должном уровне из-за нехватки средств, составляли недвижимое достояние его страны, необитаемое и даже брошенное на произвол судьбы. Жюльен предположил, что, может быть, ему придется взять в свои руки управление этой недвижимостью, но его собеседник подчеркнул, что адвокат Тома работает на консульство (он тут же поправился: консульский отдел) в П. и что в депеше, буквально на днях поступившей из Парижа, специально оговорено, что нет никакой нужды в изменении заведенного порядка, невзирая на создание новой структуры.

И наконец, г-н Бужю, уже в третий раз сунувший голову в шкаф и тяжелым шагом вернувшийся на место, сообщил новому шефу, что полагающиеся ему по штату секретарша и шофер уже наняты им. Секретаршей оказалась старая дева, когда-то служившая нескольким предшественникам Жюльена, когда те занимали первые места в небольшом н-ском обществе: ее глубокое знание города, его обычаев, иерархии, как скрытой, так и той, что на поверхности, могли пригодиться новому хозяину дворца Саррокка — таково было имя семейства, выстроившего здание, в котором находилось консульство. Что до шофера, то им был сын шофера последнего консула, парнишка, которому тысяча и одна улица и тупик Н. и его окрестностей были знакомы как свои пять пальцев.

— Вот увидите, с ними вы ни в чем не будете испытывать нужды, — елейным голосом закончил архивариус, с шумом отодвигая стул.

Он пошатывался, нетрудно было догадаться, что по крайней мере сегодня от него больше нечего ждать.

На улице не переставая падал снег; возвратившись в столовую пансиона Беатрис, Жюльен обнаружил на своей тарелке салфетку в серебряном кольце, на котором уже были выгравированы его инициалы. Обе пожилые дамы, мать и дочь, робко и одновременно заговорщически улыбнулись ему; погруженная в чтение девица глаз не подняла. Третья пожилая дама, видимо, уехала. Отодвинув десертную тарелку, чтобы удобнее было прикуривать, Жюльен задумался: а он ведь так и не понял, каковы настоятельные причины, по которым решено было заново открыть консульство в Н. и назначить на этот пост его.



Поделиться книгой:

На главную
Назад