Школа корабелов

2

Воспитанники делились на две группы. Одна стремилась к знаниям и потихоньку двигалась в науках своими труднопроходимыми тропами. Другая состояла из усатых и бородатых «недорослей», завербованных Путиховым для счета. Эти и днем и вечером шатались по улицам и рынкам, пьянствовали, играли в карты, приставали к прохожим и наводили страх на жителей всего квартала, прилегающего к училищу.

Объединяла всех воспитанников общая ненависть к учителям. Да и было за что их ненавидеть. Грубые, невежественные, постоянно пьяные, они издевались над учениками, терзали и мучили их.

Самым жестоким из учителей был мичман Апацкий. Внешне вежливый, он щегольски одевался и душился какими-то очень сладкими духами. Лицо его, с тонкой ленточкой усов над маленькими красными губами, можно было бы назвать красивым, если бы не глаза. Что-то ненормальное чувствовалось в них, блуждающих и беспокойных.

Мичман никогда не приходил на урок один. Его сопровождал дядька — матрос Мефодий — человек саженного роста и необычайной физической силы. Мефодий становился у стены и длинным батогом из воловьей кожи стегал каждого, кто пошевельнется за партой.

Единственным преподавателем, не применявшим розог, был учитель русской словесности Андрей Андреевич Редкозубов. В дни запоя он, как и другие, не посещал занятий, а когда заявлялся в класс, выглядел до того жалким, что многие воспитанники проникались к нему состраданием. Но трезвым он бывал редко. Обычно Редкозубов садился за учительский стол, клал лохматую седую голову на руки и застывал в этой позе до конца урока. Спал ли он с открытыми глазами или о чем-то сосредоточенно думал, понять было трудно. Да это и мало кого интересовало. Камчатцы еще до начала занятий отправлялись в город, а охтенцы либо просто бездельничали, либо занимались другими науками.

Учителя считали «тронутым», но Саша всей душой чувствовал, что это не так, что Андрей Андреевич вынашивает в себе тяжелое горе. Много раз Попов пытался заговорить с ним, отвлечь его от горьких мыслей, однако попытки эти ни к чему не приводили. Однажды Саша подошел к столу учителя и громко, чересчур громко для тесной комнатушки, спросил:

— Господин учитель, не знаете ли вы, кто такой Александр Радищев?

Редкозубов вздрогнул, точно его обожгли, оглянулся вокруг и поднял ожившие глаза на Попова.

— Ты спрашиваешь о Радищеве? Почему ты спрашиваешь о нем? Ты хочешь посмеяться надо мной? — гневно спросил он.

В классе стало тихо. Таким тоном учитель разговаривал впервые. Все посмотрели на Сашу, который пытался сообразить, почему рассердился Редкозубов.

— У меня и в мыслях такого не было, господин учитель. Я слышал имя Радищева и хочу знать, кто он.

— От кого ты слышал это имя?

— От студента Ивана Гроздова, господин учитель.

— Почему же он не рассказал тебе, кто есть Радищев?

— Не могу знать, господин учитель. Студент говорил о нем со своим другом Аксеновым, а когда я подошел, они замолчали. Потому-то я и постеснялся расспрашивать.

Редкозубов пытливо посмотрел в открытые, ясные глаза Попова, с трудом поднялся со стула и, пройдя между партами, остановился у пустующей Камчатки.

— Садись на место, Попов, — мягко сказал он и, выждав немного, продолжал: — То, о чем мы с вами будем здесь говорить, ребята, не должно…

Редкозубов замялся, подошел к двери и заглянул в коридор. Вся эта таинственность сильно подействовала на учеников. Они следили за каждым движением учителя, который вернулся к своему столу, все еще, видимо, колеблясь: достойны ли они того, чтобы раскрыть им тайну загадочного имени.

— Мы слушаем вас, господин учитель, — тихо сказал Саша.

— Да, да… — решился, наконец, Редкозубов. — Имя писателя Александра Николаевича Радищева нельзя громко произносить в нашей империи. Сочинения его строжайше запрещены монархом. А знаете почему? Потому что для царя и его вельмож сие имя страшнее и ненавистнее имен Дантона, Робеспьера и Марата.

— А кто такие Дантон, Робеспьер и Марат? — спросил Ваня Осьминин.

— Погоди, не перебивай. Когда-нибудь о них я расскажу подробно. Слышали вы о якобинцах?

— Это которые отрубили голову французскому королю Людовику XVI? — спросил Попов.

— Они самые. А что вы знаете о Разине и Пугачеве? Кто хочет сказать, поднимите руки.

Поднялся десяток рук. Учитель повел глазами по лицам учеников и остановился на Колодкине.

— Говори ты, только не шуми особо. Мы здесь не глухие, а тем, кто за дверью, незачем слышать нас.

— Стенька Разин и Емельян Пугачев были атаманами разбойных людей. Они хотели стать царями и подбивали честной народ на грабеж и злодейство, на смуту…

— Довольно, Колодкин. Так говорят и мыслят все, кто глух к страданиям народа, к страданию миллионов обездоленных тружеников, стонущих под игом рабства. Не на смуту подбивал Пугачев простых русских людей, а на смертный бой с царем, и дворянами за вечную вольность. Но не о Пугачеве речь, а о том, кто был для покойной императрицы Екатерины гораздо страшнее Пугачева, об Александре Радищеве.

Охваченный порывом, Андрей Андреевич вдохновенно рассказал о трудах и жизни Радищева, чей богатырский дух, чью железную волю не сломили ни сырые казематы Петропавловской крепости, ни сибирская каторга. Прочитав отрывок из «Путешествия…», Редкозубов повторил фразу: «О! Если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом… главы бесчеловечных своих господ…»

— Видите, ребята, — сказал учитель в заключение, — каждое слово этого великого сына отечества точно меч падает на голову деспота. Вот почему русские дворяне и цари будут всегда ненавидеть Радищева.

Когда прозвонил колокольчик, возвещающий конец урока, учитель обмяк, устало свесил голову и как-то боком, виновато озираясь, вышел из класса. Воспитанники, точно зачарованные, несколько минут продолжали безмолвно сидеть за столами.

— Вот это да! — протянул восхищенно Яша Колодкин.

— О ком ты, Яша? — спросил Осьминин.

— О Радищеве, конечно! Слушал я Редкозубова, а сам все время о нашей школе думал. Очень похоже выходит. Терпим мы голод и холод непомерные? Терпим! Бьют нас смертным боем все, кому не лень? Бьют! Заместо царя — Путихов, а царедворцы Семен Апацкий, Козел, Дейч…

— А заместо бога кто у тебя поставлен? — спросил Углов.

— На господа-бога генерал наш Катасанов похож, — насмешливо заметил Осьминин. — Меж ним и богом только и разницы, что господь живет над нами, а генерал под нами. Ни тот ни другой заботами о рабах своих себя не обременяет. Ни того, ни другого нашему брату лицезреть не дозволено.

— Ты, Ваня, того… Бога не трожь, — тихо проговорил Алеша Соколов, болезненный паренек, с бледным, изможденным лицом. — Не бери греха на душу. Бог — он все видит и слышит. Сказано в писании: страждущим на земле в небесах воздастся.

— Ну, пошел, святоша! Поди-ка кротость свою Матюхе Вульгарису снеси. Он тебя быстрехонько в рай переправит, — сердито возразил Осьминин.

Саша Попов не вмешивался в разговор. Он все еще находился под впечатлением оды Радищева. Горячие, страстные слова первого русского демократа-революционера о грядущем свободном русском землепашце, который сам будет решать судьбу своего государства, открыли ему новый, неведомый мир. Многого Попов еще не понимал, но мир этот казался ему прекрасным.

Услышав имя Редкозубова, Саша очнулся. Товарищи наперебой спешили высказать свое мнение об учителе.

— А смел до чего! — восторгался Андрей Углов. — И кто бы мог подумать о нем такое? Да ведь только за свои слова о Пугачеве он в Петропавловку угодить может. Не дай бог — Путихов либо Апацкий про те слова узнает.

Попов отошел к учительскому столу и внушительно произнес:

— Хлопцы! Учителя Редкозубова не подводить, о его речах ни слова!

— Никто, Саня, болтать не будет, ты сам это знаешь, — заявил Осьминин. — Камчатцев на уроке не было, а в своих ребятах мы уверены. Лучше давай о другом подумаем, как сделать так, чтобы Редкозубова от водки отучить хоть малость.

Раздалось несколько голосов:

— Правильно! Учитель он хороший!

— Глядишь, и в математике бы помог. Каждому, небось, пристыло с Карлу шей зады твердить.

— Верно! Мы уже дробные числа и проценты по учебнику Гурьева одолели, а Карлуша нам все еще про сумму и разность долбит.

— А задачки как решает, — смеясь говорил Осьминин. — Давеча путал, путал, а под конец совсем запутался и бросил. А Саня походя ту задачу решил.

— Так как же, Саня, насчет Редкозубова? — напомнил Колодкин. — Согласен ты с Осьмининым или не согласен?

— От моего согласия учитель пить не перестанет, — пожал плечами Попов. — Покамест, говорят, от запоев лекарств нету. Однако за какую-то душевную струну учителя мы сегодня зацепили, и видите, как отменно она заиграла! Токмо струна эта ненадежная. Со звонком Редкозубов опять духом пал и, надо думать, прямо в кабак пошел. Нет, к Андрею Андреевичу другие ключи подбирать надо.

Попов задумался. Воспитанники молча уставились на него; они верили, что он найдет правильное решение и что-нибудь придумает.

— Хлопцы! Кто из вас знает дочку Редкозубова? — тряхнув головой, спросил Саша.

— Эго Наташку-то? Чего ее знать? Девчонка как девчонка! — презрительно заявил Колодкин.

— Ах ты, бес рыжий! — возмутился Углов. — Сам на нее из окошка сколько раз глаза пялил.

— Кто пялил? Я? Да ты сам влюблен в нее по уши…

— Заткнись, Яша! — прикрикнул Попов.

— Дай-ка я скажу, — вмешался Алеша Соколов. — За Наташей мичман Апацкий гораздо увивается. Я у окошка сижу, мне все видать. Она за батей в кабак, а он уж тут как тут.

— Каждый вечер?

— Нет, Саня, не столь часто. Видится мне, раза три на неделе В остатние дни Наташка одна ходит, по Харламову мосту пройдет и на Большую Садовую сворачивает.

— Уж не хочешь ли ты знакомство с ней завести? Не станет она с тобой, Саня, разговаривать. Горда больно, — с сомнением произнес Яша Колодкин.

— Станет, коль отца любит.

3

С наступлением темноты Саша надел кожушок, вышел во двор и перемахнул через высокий забор. Обогнув пустырь и церковный сквер, он остановился у моста. Здесь он рассчитывал встретить Наташу. Раздумывая о ней, Попов вынужден был признать, что она очень красива. Ей не было еще и шестнадцати лет, а выглядела она совсем взрослой барышней.

«Хороша, должно быть, птичка, — насмешливо подумал Саша, — если ей нравится мичман Апацкий. А может быть, он ей вовсе не нравится, может, она не распознала его?

Ведь мичман по натуре волк, а с виду лиса. Как-то она со мной будет разговаривать? Еще подумает, что я к ней в кавалеры напрашиваюсь. Только этого недоставало. Сгоришь со стыда. Плюнуть разве и вернуться в класс? Нет, не уйду. Да и перед ребятами неловко. Назвался груздем, — полезай в кузов».

Над малолюдной набережной Екатерининского канала взошла луна. Было тихо и не по-мартовски тепло. Саше захотелось петь, и он сам удивился такому желанию. Чувство неловкости и легкого волнения прошло, уступив место нетерпению.

Из-за поворота показалась фигурка девушки. В темной кацавейке, отороченной белым заячьим мехом, в шапочке такого же меха, она приближалась легкой неторопливой походкой. Попов плотнее застегнул кожушок и двинулся ей навстречу.

— Извините, — могу я вас задержать на минуту?

Девушка чуть повернула голову, скользнула по Саше равнодушным взглядом и, не ускоряя шагов, прошла мимо.

Саша смущенно остался на месте. «Вот так познакомился! Неужто весь план рушится? Нет! Этого нельзя допустить. Гордячка проклятая!.. Подожди, ты у меня заговоришь!»

В два — три прыжка он догнал девушку и схватил ее за руку.

— Послушайте, я должен вам сказать нечто очень важное…

— Пустите мою руку, — хладнокровно сказала Наташа, силясь высвободить ее из крепких пальцев Попова.

— Сначала выслушайте…

— Пустите вы меня, наконец?

— Нет!

— Ах нет? Тогда я по-другому попрошу вас.

Наташа размахнулась и ударила Сашу по щеке. Пощечина ошеломила его, пальцы разжались. Девушка этим воспользовалась и побежала.

— Дура! — со злостью крикнул вдогонку Попов. — Я хотел говорить о твоем отце!

Наташа остановилась.

— Об отце? Что вы знаете о моем отце?

— Не могу же я кричать через мост. Подойдите ближе; не бойтесь, Наташа, я вас не трону. Клянусь всем святым, что никогда в жизни не прикоснусь к вам. Дело касается только вашего отца.

— Откуда вы меня знаете? Вы из школы корабелов?

— Да.

Наташа подошла к Попову, прислонилась к перилам моста и с любопытством поглядела на парня. Рослый, подтянутый, с мужественным лицом, он мало походил на воспитанников училища, грязных, обросших, с нездоровыми лицами.

— Говорите, я вас слушаю, — сказала она.

— Нет. Я вам ничего не скажу, пока вы не извинитесь.

— За что?

— За пощечину, конечно, — усмехнулся Саша.

Наташа улыбнулась. Она вдруг почувствовала себя с этим юношей легко и просто.

— Бедненький, вам очень больно? — шутливо спросила она.

— Не больно, а обидно.