Прерванная жизнь

— Ты знаешь свое имя, — сказала мне Энн.

Холли Грейс Фишер.

— Ты знаешь, что жива, — продолжала она.

Киваю головой в ответ.

Не знаю, была ли я на самом деле жива. Что делать, если я застряла в каком-то чистилище за грехи, которые, возможно, и не совершала?

Но я добилась прогресса. Не знаю, почему я выжила и что пережила, но биение моего сердца подтверждает, что я здесь. Живая.

Однако есть кое-что, в чем я никому не признаюсь: не уверена, что хочу быть живой.

— Тебе все еще больно? — спрашивает Энн.

— Немного, но становится лучше, — я не помню, как раньше говорила, но, когда проснулась, мой голос приобрел тон, лишенный каких-либо эмоций. Надеюсь, что когда-то в моей жизни голос звучал с беззаботной невинностью.

— Хорошо, — она не поднимает глаз от тетради, в которой что-то пишет.

Я хочу отобрать ее у Энн, чтобы увидеть, что она обо мне написала. В основном мне нужен ответ на самый главный вопрос, не дающий уснуть. Меня возможно излечить?

— Сегодня опять приходила полиция, — выпалила я.

— Ох.

Энн продолжает писать, и у меня возникает невыносимое желание вырвать ручку из ее рук.

— Да, они думают, что они нашли парня, который сделал это со мной.

Это привлекает ее внимание, и я чувствую себя виноватой за свою ложь.

— Честно говоря, нет, — качаю головой, не в силах скрыть улыбку, появившуюся на губах.

— Вы хотите, чтобы они это сделали? — спрашивает Энн, глядя мне прямо в глаза.

Не уверена, знает ли она, насколько пугающий у нее взгляд, но я не дрогнула. Я бы ответила ей тем же, если бы грудную клетку не сдавливала боль. Когда она, наконец, посмотрела в сторону, я издала едва слышный вздох.

Хочу ли я этого? Вроде глупый вопрос, но правда в том, что меня это не волнует.

Помню только отрывки, которые я могла или не могла сложить в одну картинку. Единственное, что я точно знаю, — это он. Это же он? Должно быть, он держал меня в темноте, потому что она пугает меня. Этот парализующий ужас, оставивший меня без сил и способности пошевелить хоть одной конечностью.

И мне не нравится то, что сейчас происходит. Мне нужна свобода, чтобы двигаться без каких-либо ограничений или давления. На самом деле, я почти сошла с ума, когда медсестра впервые помогла мне встать и пойти. Умом я понимала, что она помогает мне оставаться в вертикальном положении, но я не могла справиться с сильным прикосновением ее рук, поддерживающих мою спину.

— Конечно.

Знаю, это то, что она хочет услышать. Но чего-то не хватает, у меня почти не осталось воспоминаний.

— Они хотят, чтобы я работала с полицейским художником-криминалистом.

— И? — продолжает Энн.

— Не думаю, что это сработает. Я не помню, как он выглядит.

— Вы не помните, но, возможно, ваш разум помнит.

— Это бессмысленно, — я смирилась с тем, что она добьется результата.

Вместе с моими воспоминаниями я также потеряла свободу выбора. Мое существование — не что иное, как пассивное передвижение: ем, когда они приносят мне еду, сплю, когда выключают свет. Даже если я и была другой, то не узнаю об этом. Кто я, что я любила, что делала.

Разве это сейчас важно?

* * *

Вскоре после нашего сеанса прибыл художник, и в то же время вернулась Энн. Не могу не предположить, что, возможно, она следит за моей палатой. Менее безумная и более разумная часть меня дает логическое объяснение тому, что, вероятно, она работает в полиции, параллельно помогая мне поправиться. Они смогут найти плохого парня.

Художник-криминалист, которого представила Энн, является так же полицейским. Он представляется как Деррик, и я в полной мере оцениваю его со своей кровати. Это типичный белый мальчик со светлыми короткими волосами и голубыми глазами — нет, зачеркните это. У него зеленые глаза. Он высокий, крепкого телосложения и говорит с ленивым, протяжным произношением, что не смягчает его угрожающий вид до тех пор, пока он не улыбается, обнажая совершенно неидеальные зубы. Мне нравится его небольшое несовершенство, и я улыбаюсь ему в ответ.

Во время знакомства заставляю себя пожать ему руку, и, поскольку физический контакт установлен, я широко улыбаюсь Энн, когда крики не вырываются из моего горла. Прогресс, верно?

Деда помогает мне держать больничный халат закрытым на спине, благодаря этому я могу пройти к столу, не демонстрируя всем мои панталоны размером с парашют.

Изысканные трусики, новая прическа и уроки самообороны находятся на вершине топа моего списка текущих дел.

Деррик приказывает закрыть глаза и начать с описания всего, что приходит мне на ум.

Но ничего не происходит.

Я закрываю глаза крепче, пока белые пятна не появляются позади моих век, являясь хорошим отвлечением внимания от всей темноты.

— Она умеет рисовать, — вмешивается Деда, обращаясь к Деррику. — Дайте ей это сделать.

Я сомневаюсь, прежде чем открыть глаза и взять карандаш и бумагу у Деррика. Повторяю его слова про себя. Не уверена, верю ли я Деду, но через несколько минут мои пальцы начинают работать, и я понимаю, что действительно умею рисовать. Это сюрреалистичные внетелесные переживания, заставляющие мое сердце стремительно колотиться, отдаваясь грохотом в ушах. Я не позволяю своему разуму зациклиться на том, что делаю, но надеюсь, что мое подсознание считает это правильным.

Сделано. Смотрю на свою работу и вижу знакомое лицо, смотрящее на меня с бумаги. Но страх, который я ожидала обнаружить, когда изучала лицо похитителя, так и не почувствовала. Вместо этого я усмехаюсь и показываю рисунок Деррику, который качает головой, очевидно, явно удивленный. Я улыбаюсь про себя и не могу не предположить, что, возможно, мой изощренный разум на самом деле считает, что Крис Каррабба[2] оставил известность и славу только ради того, чтобы похитить меня. Довольная свои рисунком, швыряю его в сторону и получаю новый лист бумаги, на котором быстро начинаю делать набросок. Деда берет мой рисунок Криса, и я слышу его смешок.

— У тебя всегда была слабость к этому мальчику, — смеется он.

Я была так поглощена своим следующим наброском, что смех Деррика напугал меня. Смотрю на него. Рада видеть, что он не заметил моего внезапного беспокойства.

— Что ты еще можешь нарисовать? — улыбается он мне добродушной улыбкой старшего брата, из-за которой едва успевают ответить.

— Подождите и увидите, — отвечаю я. Мне так интересно, что я снова возвращаюсь к работе.

Через некоторое время начинаю подозревать, что у меня здоровый аппетит к хорошей музыке, когда я вижу глаза Курта Кобейна[3], появляющиеся из-под моего карандаша. Я заметила, как Деррик, сидя рядом со мной, тоже делает зарисовки, в то время как Деда вернулся к своему креслу.

— Где Энн? — спрашиваю я.

— Она была не в восторге от твоих рисунков, — парирует Деда.

Я смеюсь, но останавливаю себя. На самом деле я не помню, как звучал мой смех. Он чувствуется незнакомым, когда вырывается из моего горла.

— Не обращайте на нее внимания. Я хочу посмотреть, что еще у вас там, — подмигивает мне Деррик и указывает карандашом на мою голову.

— Не так много, — даже для меня мой тон звучит сухо, поэтому я добавляю ухмылку, не желая нарушать небольшой дух товарищества, что сложился между нами.

Мы продолжаем рисовать, сидя рядом друг с другом, судорожными движениями наших рук, переходя от одного листа бумаги к другому. Мы достаточно близко. Я даже чувствую его дыхание на своей коже, но мы не так близко, чтобы я чувствовала себя неловко. Спокойная тишина охватывает комнату, и я больше не подскакиваю, когда Деррик смеется над нашими художественными зарисовками. Мы, наверное, никогда больше не встретимся.

Здесь весь мир дает мне понимание того, что перед сильной бурей есть затишье, прежде чем она уничтожит все на своем пути.

Глава 3

Мандо

Когда дело доходит до бекона, ни мой возраст, ни уровень холестерина не являются показателями для отказа. Ни один взрослый человек не может устоять даже перед одним только запахом.

Смотрю, как масло брызжет из сковороды на плиту, и думаю о своей жене, которая находится наверху. Моя возлюбленная все так же красива, как и в тот день, когда я встретил ее тридцать семь лет назад, нам тогда было не больше двадцати. Ее руки такие маленькие, что помещаются в мои, как если бы они были созданы только для меня. Когда она склоняется ко мне, ее голова находит изгиб моей шеи, и она считает это самым удобным местом на земле. Она есть и всегда будет моим сердцем, моей родственной душой.

Бекон шипит, стреляя горячим жиром на мою руку. Поморщившись, я переворачиваю его и засовываю два куска хлеба в тостер. Иду к холодильнику и наливаю в высокий стакан апельсиновый сок, в это же время выскакивает тост, прося намазать его маслом. Вытираю излишки жира от бекона и выкладываю его на тарелку.

Он совершенен и готов для моей девочки.

Осторожно стучу в дверь комнаты, которую мы делим с тех пор, как переехали в этот дом тридцать пять лет назад. Дверь скрипит, когда я открываю ее, и, входя в нашу комнату, встречаюсь с тихим храпом жены. Моя девочка спит крепко, но все же я тихонько подхожу к ней. Осторожно, чтобы ничего не пролить, я ставлю тарелку на тумбочку возле кровати и сам остаюсь здесь же.

Наклонившись, целую ее в лоб, как делал это бесчисленное количество раз за все время нашего брака. Почувствовав, что она открывает глаза, я уклоняюсь в сторону так, чтобы поднять ее.

Она прекрасна.

Она смотрит на меня с улыбкой в глазах, хотя губы постоянно сердито сжаты. Открывает рот, чтобы ответить, но еще рано — ее мозг пока не готов к работе.

— Я приготовил тебе завтрак.

Она бормочет, путая гласные и согласные, что делает ее речь не понятной для всех, кроме меня. Я ее понимаю. Я всегда ее понимаю. У нас есть наш собственный язык, в который никто больше не посвящен.

— Да, твой любимый, — повторяю то, что она сказала мне, чтобы облегчить путаницу, которую она испытывает из-за нарушений мозга. — Бекон и тосты, — придерживаю ее спину, таким образом, что она может поесть.

Я помогаю ей, направляя еду ко рту, только останавливаюсь для того, чтобы она могла понемногу пить сок. После того, как она поела, вытираю ее лицо, чтобы поцеловать губы, больше ни к чему не чувствительные. Она закрывает глаза, концентрируя свои движения так, чтобы смочь коснуться меня. И она это делает. Это отрывистое движение без особого контроля, но оно полно любви, поддерживающей меня.

— Мой Мандо, — говорит мне она на нашем языке.

— Моя Эрика, — отвечаю я, поднося ее руку к губам.

Когда она готова, я помогаю ей подняться с кровати, чтобы мы, шаркая, могли дойти до ванной. Я поддерживаю ее, пока она раздевается и идет в душ. Держась за ручку, Эрика становится на резиновый коврик, который я положил на пол. Ей не нравится, когда я нависаю над ней, поэтому, как только уверен, что она в порядке, покидаю ванную и жду ее в нашей кровати. Она упивается маленькой независимостью, которую находит в душе. У меня поджилки трясутся, я переживаю, что она может упасть, но все равно должен ей дать немного свободы.

Она не всегда была такой. Когда-то моя Эрика была яркой, полной цвета и движения, эксцентричной, веселой и доброй. Ее улыбка могла размягчить самое черствое сердце, как это было со мной. Люди хотели быть рядом с ней, чтобы увидеть ее, поговорить с ней. Те люди, которые просто хотели находиться в той же комнате, что и она, давно в прошлом, забыты.

Вот такая жестокая жизнь. Та рука, что вытирала слезы, поддерживала других в их горе, теперь имеет только одну опору. Для меня этого достаточно, и я надеюсь, что и ей меня достаточно тоже.

Моя кровь вскипает, когда я думаю о тех, кто не принимал сущность Эрики. Неважно, что они заплатили свою собственную цену. Это не имеет значения, потому что они никогда не узнают, как моя девочка страдает, или как сильно я страдаю ради нее.

Поскольку я не могу навредить им, то сделаю больно девушке, сумевшей скрыться. Я верну ее обратно и буду издеваться над ней еще сильнее, чем до того, как она совершила побег, оставив меня не завершившим свою месть.

Глава 4

Холли

Физиотерапия ужасна. Как будто из твоего паха выходит нож тупой стороной, причиняя невыносимую боль. Но я должна через это пройти. Если говорят делать, то я делаю. Я смирилась с этим и добровольно подвергаю себя боли, настолько мучительной, что ничего не могу вспомнить. Вспомнить? Я не могу вспомнить ничего, кроме боли. Забавно, не так ли?

Единственное, что хоть немного сравнимо с физиотерапией, так это мои занятия с Энн. Она вторгается, заставляя меня чувствовать, будто она копается в моем мозгу, пачкая его своими грязными пальцами. Но я смеюсь над ней, потому что до сих пор не помню, что произошло за последние двадцать четыре года моей жизни. Моя жизнь началась, когда я открыла глаза в больнице.

Я слышала, как она сообщает Деду и моим врачам о том, что я страдаю от посттравматического стрессового расстройства[4]. Энн придется продолжить наблюдать меня в течение месяца, прежде чем она сможет правильно поставить диагноз, но надеяться надо на то, что мои воспоминания вернутся только тогда, когда я буду готова вернуть их. Понятия не имею, что это на самом деле значит, но не думаю, что у нее что-нибудь получится.

Что, если это все походит на какой-то банальный фильм, где героиня, то есть я, вспоминает все только перед финальными титрами? Это произойдет, как вспышка света, она вдруг поймет, что готова открыть разум своему прошлому? Что, если мое будущее не составят воспоминания о моем прошлом, и карма позволит плохому парню обойтись без каких-либо последствий или возмездия?

Несмотря на это, каждый день Энн приходит ко мне дважды. В основном мы работаем над тем, что она называет когнитивной реструктуризацией, которая не напрягает меня, так как мне не так много надо реструктурировать. В конце концов, мой мозг — чистый лист. Мы также работаем над методами релаксации, которые состоят в основном из медитации и дыхания[5]. Но ничего не получается. Кроме того, что я ничего не помню, у меня также есть приступы панической атаки, мучающие мое тело, оставляя меня в дрожащем состоянии. Иногда они случаются так внезапно, что у меня нет возможности контролировать их, и мне становится хуже от понимания того, что единственное успокоительное для меня, — это укол. С помощью Энн я нахожу мои спусковые механизмы, которые, в свою очередь, помогают мне управлять ими, по крайней мере, в теории. Я еще ни разу не видела, как это работает в реальной жизни. В основном мои спусковые механизмы — это любой человеческий контакт, кроме Деды и темноты. Другими словами, если бы я была вампиром, то потерпела бы неудачу.

Сегодня Энн будет проводить свое занятие терапией в моей больничной палате с двумя из моих друзей, которые, по-видимому, рады меня видеть. Я стараюсь почувствовать то же волнение, но только от понимания этого мое сердце учащенно колотиться, а голова так сильно болит, что я уверена — она взорвется. Закрыв глаза, сосредотачиваюсь на дыхании, как научила меня Энн, пока разумное спокойствие не окружает меня, и подергивание в правой руке не утихает. Все это время Энн зорко следит за мной, как ученый за клеткой с лабораторными крысами. Возможно, следующим моим приобретением будет маленькое колесо для бега.

Через несколько минут, когда мои нервы, наконец, успокаиваются, приходят Эмбер и Стефани. Дыхание перехватывает в горле, когда вижу их, и я выдавливаю улыбку на лице. Игнорирую холодный пот, бегущий по моей спине, пытаясь произвести лучшее впечатление, пока мое дыхание не сбилось.

Высокая блондинка, с серыми глазами и плотно сжатыми губами, представляется, как Эмбер, в то время как Стефани стоит позади возле двери. Я знаю, что это неловко для всех нас, поэтому пытаюсь улыбаться более убедительно. Наконец, Стефани — та, что с каштановыми волосами и голубыми глазами — подходит ко мне ближе. Это действительно несправедливо, что Стефани, будучи на несколько сантиметров выше меня, выглядит как модель, при этом лучшее, что можно сказать про мою новую прическу, так это «мило».

Мне нравится моя новая стрижка, хотя я с трудом сдерживаюсь, чтобы не потрогать ее. Девушка, которая привела в порядок мои волосы, смогла сохранить большую часть длины, но добавила несколько оттенков, чтобы скрыть поврежденные участки. Мой натуральный цвет она дополнила едва различимым оттенком красного с медово-светлыми прядями. Я не супермодель, но моя стрижка — небольшой аспект моей жизни, доказательство того, что у меня есть некоторый контроль над ней, в отличие от моего живота, урчащего в знак протеста, тем самым действуя на нервы, что я упорно пытаюсь игнорировать. Накрываю свою руку хлопчатобумажной больничной простыней, чтобы скрыть подергивания пальцев.

Спокойствие, напоминаю я себе. Дышать. Вдохнуть, выдохнуть. Я держу глаза открытыми, с улыбкой на лице, пока повторяю слова в голове.

— Так… — блондинка говорит первая.

Эмбер, кажется.

Она сидит на моей кровати, и я заставляю себя оставаться на месте, иначе начну оскорблять ее, поскольку она вторгается в мое личное пространство.

— Чем ты здесь занимаешься?

Я? Ой, вы знаете, болезненной физиотерапией, которая мало чем отличается от медленной смерти, но напоминает мне, что я все еще жива.

Я тут не потому, что вдруг забыла, как ходить, забыла все остальное. Это из-за травм, которые получило мое разбитое колено, пока я была в плену или тогда, когда убегала. Мне уже пришлось пережить одну операцию, теперь жду, чтобы услышать, необходима ли вторая. Если нет, то мои врачи отправят меня в реабилитационный центр к концу недели, таким образом, мое выздоровление будет проходить быстрее, и я так же смогу восстанавливать силы.

Терапия, терапия, много терапии.

Единственное время, когда я на самом деле чувствую себя нормально, это когда рисую или занимаюсь живописью. Особенно мне нравится, когда приходит Деррик и рисует вместе со мной. Мы уже махнули рукой на то, что я смогу дать ему описание моего похитителя, но он все равно приходит практически каждый день.

— Ничем особенным, — отвечаю я, пожимая плечами. — По крайней мере, ничем интересным, — отвожу глаза, не в силах посмотреть на Эмбер. — А что насчет тебя? — напряжение в комнате увеличивается с каждой молчаливой секундой между нами.

— Как всегда, — отвечает с улыбкой Эмбер, как будто я должна знать, о чем она говорит. — Шопинг, вечеринки, свидания. На самом деле у Стеф свидание с Шоном, мы его знаем с начальной школы, ты помнишь его?

Бросаю взгляд на Эмбер и киваю головой, так что она продолжает говорить, а я молчу.

— Это ненадолго, — добавляет Стефани, закатывая глаза.

— Стеф не изменилась с тех пор… — Эмбер сомневается, но, откашлявшись, продолжает: — Что ж, самые длинные отношения у нее длились месяц.

— Мне становится скучно, — улыбается Стефани.